|
3
Как правильно заметил П. Морозов, «весьма яркий» след влияния Батюшкова тянется «далеко за пределы юности Пушкина»1262. При этом неправы те исследователи, которые считают, что после выхода Пушкина из лицейских стен образы, взятые им из творчества Батюшкова, уже были «случайными» и «разбросанными» и не имели «внутренней связи, связи настроения»1263. Конечно, в послелицейскую пору — в 1817—1825 гг. — влияние Батюшкова на Пушкина ослабевает, так как последний окончательно выходит за рамки карамзинистских тем и обращается к широким жизненным проблемам, в том числе и к политическим. Верно и то, что основной тон произведений Пушкина становится уже совсем не батюшковским. Однако образы и фразеология Батюшкова все же проникают в художественную ткань произведений Пушкина, и это нельзя считать случайным: как мы увидим, Пушкина продолжает глубоко интересовать ряд мотивов, звучащих в лирике Батюшкова, причем теперь для него на видное место иногда выдвигаются те из них, которые мало занимали его в лицейский период.
После 1818 г., когда закрылся «Арзамас», для Пушкина стали сравнительно малоактуальными те произведения Батюшкова-сатирика, в которых он вел борьбу с шишковистами. Пушкин уже почти не использует мотивов литературно-полемических произведений Батюшкова. Нужно, впрочем, отметить, что в его необычайно яркое стихотворение «О муза пламенной сатиры!», представляющее собой программу деятельности вольнолюбивого писателя, сосредоточившего все силы на обличении сторонников реакции, попадает в переиначенном виде образное выражение из батюшковского «Видения на берегах Леты», на что указал Д. Д. Благой1264: Батюшков писал об «уныло-бледных» лицах бездарных поэтов, Пушкин говорит о «бесстыдно-бледных» лицах реакционных деятелей, готовых принять «неизгладимую печать» от вольнолюбивого сатирика1265. И, конечно, усиление резкости эпитета опять свидетельствует о включении батюшковского образного выражения в абсолютно новую художественную систему, на этот раз в ту, которая была выработана Пушкиным в его политической лирике.
«час упоенья», который нужно «ловить», «златая чаша» (Пушкин иногда меняет эпитет, называя чашу «стеклянной»1266 и придавая всему образу «небатюшковский» реалистический колорит), «звон рюмок»1267 и т. п. Но теперь таких образов у Пушкина во много раз меньше, чем в лицейскую пору. Это объясняется тем, что Пушкин решительно вышел за пределы чисто эпикурейской тематики. Поднятый волной декабризма, ставший самым выдающимся вольнолюбивым поэтом, он теперь нередко связывает эпикурейские образы с политической проблематикой, рисуя не просто друзей, но единомышленников, стремящихся к свободе (так, в послании Я. Н. Толстому рассказано, как вместе с «веселыми остряками» «за круглый стол садилось милое раве́нство»), или вовсе осуждает чисто эпикурейскую тематику, выражая желание разбить «изнеженную лиру», чтобы целиком посвятить себя прославлению вольности1268.
В 1817—1825 гг. Батюшков остается для Пушкина поэтом любви. Наиболее сильное воздействие любовной лирики Батюшкова чувствуется теперь в пушкинских описаниях голоса, волос и глаз любимой женщины и вообще ее красоты. В элегии «Мой гений» Батюшков создал выразительный женский портрет:
Я помню голос милых слов,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов.
Этот портрет именно в 1817—1825 гг. прочно входит в поэзию Пушкина и много раз им повторяется, причем слово, определяющее цвет светлых глаз возлюбленной («голубые»), как правило, рифмуется — по типу батюшковского стихотворения — со словом, определяющим цвет ее белокурых волос («золотые» или «льняные»).
В Дориде нравятся и локоны златые,
(«Дорида»)
Ср. портрет из лирического отступления в «Руслане»:
Улыбка, очи голубые
И голос милый...
«Бахчисарайском фонтане»:
Движенья стройные, живые
И очи томно-голубые.
Ср. портрет Ольги в «Онегине»:
Глаза, как небо голубые,
В последнем случае Пушкин даже оговаривался, что он часто рисовал подобный портрет и теперь он кажется ему банальным:
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
Вместе с тем в своих любовных стихотворениях (таких, как «Ненастный день потух...» или «Сожженное письмо») Пушкин использует эмоционально-интонационный строй тех произведений Батюшкова, которые отражают драматические переживания поэта (например, строй «Элегии»). При этом — по наблюдению В. В. Виноградова — «пользуясь фразеологическими схемами Батюшкова, Пушкин романтически обостряет их экспрессию, наполняет их разнообразным драматическим содержанием, вмещает в иную, более напряженную атмосферу»1269«в основу» романтического стиля Пушкина легла «сложная система... форм лирической экспрессии, лишь гениально намеченная, но не завершенная Батюшковым»1270.
В лирике Пушкина 1817—1825 гг. появляется целая серия романтических образов, уходящих корнями в произведения Батюшкова. Здесь Пушкин обращался именно к тем произведениям Батюшкова, которые в наибольшей степени подготовили романтизм1271, были основаны на остром идеологическом конфликте поэта и общества и рисовали судьбу гонимого поэта. Пушкин творчески использовал образы «Умирающего Тасса», хотя впоследствии весьма отрицательно высказывался об этой элегии Батюшкова. К ней восходят слова Пушкина о своей участи из стихотворения «19 октября», сочиненного в 1825 г.:
Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой...
«Умирающем Тассе» Батюшкова жалобу поэта, ставшего «добычей злой судьбины»:
Из веси в весь, из стран в страну гонимый,
Я тщетно на земли пристанища искал...1272
Мотивы «Умирающего Тасса» можно обнаружить и в пушкинском послании «К Овидию» (см., например, образ «карающей» судьбы в этом послании). В жалобах пушкинского Овидия использован анафорический строй сетований батюшковского Тасса:
Ни Музы, легкие подруги прежних дней,
Изгнанного певца не усладят печали.
Ср. у Батюшкова:
Ни слезы дружества, ни иноков мольбы,
Ничто не укротит железныя судьбы...
В пушкинских поэмах, написанных в 1817—1824 гг., также отразилось влияние Батюшкова. Большую вероятность имеет предположение Л. Н. Майкова о том, что «мысль о Руслане и Людмиле» зародилась у Пушкина под впечатлением от бесед с Батюшковым» о создании поэмы1273 (см. о них выше). И уже во всяком случае можно не сомневаться в том, что эти беседы, в ходе которых Пушкин уступил Батюшкову право на использование темы «Бовы», серьезно стимулировали пушкинские поиски народного сказочного сюжета. Прекратив работу над «Бовой», Пушкин стал искать сказочный сюжет для новой поэмы, что в конечном счете привело к созданию «Руслана и Людмилы». На страницах этой поэмы находим то же использование военных, эпикурейских и любовных образов Батюшкова, которое было типично для лицейской лирики. Когда читаешь поэму, то нередко эти образы узнаешь. Пушкин, например, восклицает в одном из авторских отступлений:
Блажен, кого под вечерок
Моя Людмила поджидает...
Ср. в «Моих пенатах» Батюшкова:
И ты, моя Лилета,
В смиренный уголок
Использованы в «Руслане и Людмиле» и экспрессивные батюшковские формулы выражения пылкой страсти с их напряженным отрывистым синтаксическим течением. См. любовное признание Наины:
Проснулись чувства, я сгораю,
Томлюсь желанием любви...
О милый, милый! умираю...1274
Ср. у Батюшкова:
Прижмись к груди моей и к пламенным устам,
Умри на них, супруг!.. вся тобою...1275
Вообще в «Руслане и Людмиле» Пушкин взял из творчества Батюшкова преимущественно мотивы «земной» любви. Это имело глубокий внутренний смысл: поэма Пушкина была полна такой же подчеркнутой жизнерадостностью, как и его лицейская лирика.
Но Пушкину, когда он писал «Руслана и Людмилу», было уже тесно в батюшковском мире эпикурейских наслаждений. Об этом свидетельствует образ Ратмира, целиком выдержанный в батюшковском колорите. Ратмир, отказываясь от поисков Людмилы и «бранной славы», удаляется в «смиренную» хижину вместе со своей подругой — «милой» пастушкой. Это была, конечно, типичная ситуация батюшковских стихотворений. О том же самом шла речь в «Тавриде», которую Пушкин считал «лучшей элегией» Батюшкова1276. Более того, Пушкин именно так изобразил самого Батюшкова в лицейской поэме «Тень Фонвизина»1277 «Руслане и Людмиле», хижина находится у воды — деталь, делающая пейзаж особенно поэтичным). Рисуя Ратмира и его подругу, Пушкин крепко связывает их с батюшковскими образами и фразеологией. В портрете подруги Ратмира он почти повторяет Батюшкова:
Власы, небрежно распущенны,
Улыбка, тихий взор очей,
И грудь, и плечи обнаженны...
Ср. у Батюшкова:
Вся грудь лилейная и ноги обнаженны...1278
Сам Ратмир разговаривает совсем по-батюшковски и, например, заявляет, что в своей хижине он «верным счастием богат» (ср. «Мечту» Батюшкова, где поэт, ушедший «от сует» в хижину, утверждает, что он «и счастлив и богат»; слово богатство здесь тоже понимается в моральном смысле).
Однако Ратмир только периферийная фигура поэмы. Правда, он нравится Пушкину и в связи с его судьбой даже дается пародия на один из эпизодов мистического произведения Жуковского «Двенадцать спящих дев». Но, предпочитая эпикурейство мистике, Пушкин все же делает главным героем поэмы не пассивного Ратмира, а смелого воина Руслана, тем самым выдвигая на первый план активную человеческую деятельность, чего, разумеется, не было в любовной лирике Батюшкова.
И в южных поэмах Пушкина звучали отголоски батюшковских мотивов, образов и интонаций, хотя их роль по сравнению с «Русланом и Людмилой» значительно падает. Только в «Бахчисарайском фонтане» влияние батюшковской манеры имело принципиальное и важное значение (это относится и к «крымской» лирике Пушкина).
«роскошной» природы. Тема Тавриды увлекла Пушкина, попавшего в Крым, именно как романтическая тема большой яркости. Она прошла в элегии «Погасло дне́вное светило...», в стихотворении «Редеет облаков летучая гряда...», в начале неоконченной поэмы «Таврида» и, наконец, получила полное выражение в «Бахчисарайском фонтане». В этих вещах Пушкин не только использовал образы так нравившейся ему «Тавриды» Батюшкова, но и во многом шел от стиля этой элегии, в которой он восхищался «гармонией», «искусством стихосложения», а также «роскошью и небрежностью воображения»1279.
С поэзией Батюшкова в крымских произведениях Пушкина связана особая яркость и предметность изображения природы, сочетающаяся с необычайно гармоничной словесной инструментовкой. Этот «сладостный» стиль достигает у Пушкина своего апогея в «Бахчисарайском фонтане» и, конечно, намного превосходит такие же художественные приемы предромантика Батюшкова.
В «Тавриде» Батюшкова поэт хочет жить
Под небом сладостным полуденной страны...
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Где кони дикие стремятся табунами
На шум студеных струй, кипящих под землей,
Где путник с радостью от зноя отдыхает
Под говором древес, пустынных птиц и вод...
«мирной стране»:
Где стройны тополи в долинах вознеслись,
Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,
И сладостно шумят полуденные волны.
(«Редеет облаков летучая гряда...»)
«Бахчисарайском фонтане»:
Волшебный край, очей отрада!
Все живо там; холмы, леса,
Янтарь и яхонт винограда,
Долин приютная краса,
Дело не только в совпадении отдельных эпитетов («сладостный», «полуденный») и образов (прохлада деревьев, шум воды) и одинаковом анафорическом повторении слова «где» (в первых двух случаях), но и в том, что Пушкин использует и поднимает на огромную художественную высоту батюшковский живописно-музыкальный стиль, основанный на тонких сочетаниях зрительных, звуковых и «температурных» образов, а также на удивительной гармонии стиха1280.
Но, разумеется, стиль крымских описаний у Пушкина гораздо жизненнее и конкретнее, чем у Батюшкова. Вспомним хотя бы великолепный конец «Бахчисарайского фонтана»: «И зеленеющая влага... и блещет и шумит вокруг утесов Аю-дага...» Здесь даны и точное определение цветового оттенка моря и местное географическое название горы, чего не найдешь в «Тавриде» Батюшкова, который в пору сочинения этой элегии — в отличие от Пушкина — вообще еще не был в Крыму и только его себе воображал.
Таким образом, в 1817—1825 гг. Пушкин, работавший над крупными и мелкими произведениями, привлекал и творчески осваивал многие элементы поэзии предромантика Батюшкова, чаще всего включая их в идейно-художественную систему своего романтизма.
Сноски
1262 Пушкин и Батюшков, стр. 150.
1263 Н. М. Элиаш. К вопросу о влиянии Батюшкова на Пушкина, стр. 30.
1264 Б., 538.
1265 Н. Ф.
1266 «27 мая 1819».
1267 «К Языкову».
1268 «Вольность».
1269 В. В. Виноградов.
1270 Там же, стр. 181.
1271 В этом смысле показательно, что Пушкин любил батюшковскую элегию «Есть наслаждение и в дикости лесов...» и собственноручно переписал это стихотворение (Б., 544).
1272 Курсив везде мой. — Н. Ф.
1273 Л. Майков.
1274 Курсив мой. — Н. Ф.
1275 «Отрывок из XVIII песни «Освобожденного Иерусалима». Курсив мой. — Н. Ф.
1276 XII, 263.
1277 См. выше.
1278 «Элегия из Тибулла».
1279 XII, 263. В 1830 г. в набросках статей о Баратынском Пушкин называл Батюшкова «певцом Пенатов и Тавриды» (XI, 186).
1280 Этот стиль применялся Пушкиным-романтиком и в ряде антологических вещей — в стихотворениях «Приметы», «Нереида» и в особенности «Муза». Последнее стихотворение, по его собственным словам, «отзывалось» поэзией Батюшкова. В этом стихотворении — по наблюдению В. В. Виноградова — к Батюшкову восходит самый «мелодико-синтаксический рисунок» стихотворения (см. В. В. Виноградов. Стиль Пушкина, стр. 184).