|
3
Сам Батюшков отмечал, что «пылкость и беспечность» составляли его характер «в первом периоде молодости»322. В самом деле, человек в лирике Батюшкова первого периода страстно любит земную жизнь.
Не случайно Пушкин нашел, что наиболее известное из посланий Батюшкова («Мои пенаты») «дышит каким-то упоеньем роскоши, юности и наслажденья»323. «Довоенный» Батюшков был именно поэтом радости. Об этом говорит даже количественное соотношение мотивов радости и печали в его лирике, демонстрирующее решительный перевес светлых образов. Прославление радости звучит у Батюшкова более заразительно и полнокровно, чем у какого-либо другого русского поэта. При этом характерно, что жизнелюбие Батюшкова нередко выражается в весьма активной форме «совета друзьям» — прямого обращения к предполагаемой аудитории:
Други! сядьте и внемлите
Музы ласковой совет.
Вы счастливо жить хотите
На заре весенних лет?
Отгоните призрак славы!
Для веселья и забавы
Сейте розы на пути;
Скажем юности: лети!
Жизнью дай лишь насладиться,
Полной чашей радость пить...
(«Веселый час». Первая редакция стихотворения называлась именно «Совет друзьям»)324.
Батюшков хорошо знает, что это мироощущение молодости. Н. П. Верховский правильно отметил, что «образ молодости был впервые в русской литературе создан Батюшковым»325«Две черты характеризуют поэтическую индивидуальность Батюшкова: вечная юность души и земное или постоянное стремление к земному, внешнему, чувственному, которым неизменно характеризуется юность»326. Философия лирического героя Батюшкова — это философия юности с отсутствием «оглядчивости» и рефлексии, с желанием возможно полнее пережить все «земные» радости.
Тот вечно молод, кто поет
Любовь, вино, Эрота
И розы сладострастья жнет...
— восклицает Батюшков в стихах, включенных в письмо к В. Л. Пушкину327.
Своему лирическому герою Батюшков придает «беспечность» — неумение задумываться над скучными, будничными делами. Он предваряет читателей, что в «Опытах» «дружество найдет беспечного поэта»328, или говорит о том, что этот поэт «беспечен, как дитя всегда беспечных граций»329. И друзья поэта — тоже «беспечные счастливцы»330. В сущности «беспечность» в истолковании Батюшкова олицетворяет особую «легкость» восприятия жизни. Именно в значении «легкость» Батюшков применяет это слово в своей характеристике Кипренского (последний «с беспечностью прелестной» рисует портреты своих «образцов»)331. И о себе Батюшков рассказывает, что он во время походов «всегда готов был жертвовать жизнию с чудесною беспечностию» (т. е. с удивительной легкостью)332.
«Беспечность» лирического героя Батюшкова подчеркнута сравнением его с ребенком:
Я умею наслаждаться,
Как ребенок всем играть,
И счастлив!..
(«К Гнедичу»)
Ср. характеристику Петина, который был не только лучшим другом Батюшкова, но и поэтом: «Ум зрелого человека и сердце счастливого ребенка»333.
«Беспечный герой» Батюшкова целиком отдается искреннему яркому веселью. Вероятно, будущий составитель подробного словаря языка русских поэтов начала XIX в. констатирует, что ни у одного из них эпитет «веселый» не повторяется так часто, как у Батюшкова. «Ясную веселость» Батюшков считает одним из основных свойств жизнелюбивого поэта334. Гнедич для него «веселий и любви своей летописатель»335, Вяземский — тоже «певец веселья и любови». В «Моих пенатах» поэта окружают «веселы тени» любимых им «певцов»; один из них, Богданович, улыбаясь, поет «гимн радости» вместе с Нелединским-Мелецким336.
Батюшков и сам создает «гимны радости». Одно из своих так называемых «подражаний Касти», стоящее неизмеримо выше оригинала337, он озаглавливает именно «Радость» и очень ярко передает это чувство, раскрывающее перед поэтом всю природу в ее великолепном обаянии:
Все мне улыбнулося! —
И солнце весеннее,
И рощи кудрявые,
И воды прозрачные,
И холмы парнасские!
Особенно выдвигает Батюшков мотив наслаждения. Лирический герой Батюшкова, у которого «сердце наслаждений просит»338, находит их, например, в дружеских пирушках:
Ах, почто же мне заране,
Друг любезный, унывать?—
Станем пить и воспевать:
«Счастлив! счастлив, кто цветами
Дни любови украшал,
Пел с беспечными друзьями,
А о счастии... мечтал!»
(«К Петину»)
Важную роль в поэзии Батюшкова играет символический образ «полной чаши», из которой «пьют радость» поэт и его друзья, «топя» свои заботы и невзгоды:
Мы потопим горесть нашу,
Други! в эту полну чашу,
Выпьем разом и до дна
Море светлого вина!339
(«Веселый час»)
Образ чаши так часто повторялся у Батюшкова, что современники любили рисовать поэта именно с этим аксессуаром «жизнелюбивой» лирики. Воейков в отрывке из поэмы «Искусства и науки» изобразил Батюшкова «в венке из роз и с прадедовской чашей»340. Образ чаши был так близок Батюшкову, что он в разные эпохи своей жизни применял его в том же значении символа и в письмах. «Я пью из чаши радости и наслаждаюсь», — сообщает он Гнедичу в 1807 г.341 «Я пил из чаши наслаждений и горестей радость и печаль», — повторяет он в письме к нему же в 1811 г.342
Выразившаяся в блестящих художественных формах философия наслаждения жизнью явилась новым словом, которое было дано сказать Батюшкову в поэзии. В этом плане он продолжил традицию Державина. Творчество Державина Батюшков, как было сказано выше, исключительно высоко ценил («Одно имя» Державина «истинный талант произносит с благоговением», — утверждал он в «Речи о влиянии легкой поэзии на язык», тут же вспоминая поздние «Анакреонтические стихи» Державина, который «и в зиму дней своих любил отдыхать со старцем Феосским»343). В жизнелюбивой лирике Батюшкова иногда ощущается влияние Державина. Исследователи до сих пор не отметили, что в «Моих пенатах» Батюшкова, где Державин назван «парнасским исполином»344, отражаются образы одного из лирических шедевров Державина — «Призывание и явление Плениры». В обоих стихотворениях, написанных трехстопным ямбом, нежный шепот возлюбленной сравнивается с легким повеванием ветра. И все же примеров такого влияния немного. Вообще, сопоставляя творчество Державина и Батюшкова, чаще всего можно говорить лишь о сходстве мироощущения, а не о причинной историко-литературной связи (это отнюдь не снимает того несомненного факта, что объективно Батюшков продолжает со стороны содержания традицию анакреонтических стихов Державина; его поэзия в этом смысле стоит в одном ряду с ними). Нельзя забывать и о том, что в свою жизнелюбивую лирику Батюшков в отличие от Державина вносит углубленный психологизм, являвшийся достижением карамзинской школы. К тому же эта лирика, как отметил еще Белинский, была более художественной, чем поэзия Державина, хотя Державин, конечно, значительно превосходил Батюшкова силой своего таланта. Психологизм и художественность жизнелюбивой лирики Батюшкова роднили ее не с «Анакреонтическими стихами» Державина, а с анакреонтическими одами Капниста, где была тонко разработана тема наслаждения «земными» радостями (поэзию Капниста Батюшков, как мы видели, очень любил и особенно подчеркивал достоинства ее стихотворного языка). С другой стороны, философия наслаждения жизнью, приобретавшая в поэзии Батюшкова особую «предметность» и зримость, решительно отделяла его от основателя сентиментальной школы Карамзина и его ученика Жуковского, утверждавшего «бесплотную» романтику. Показательно, что даже тогда, когда у Карамзина проскальзывали отдельные нотки жизнелюбия, они все же в конечном счете вливались в религиозно-моралистическую концепцию жизни. В стихотворении Карамзина «Веселый час» (1791) были предвосхищены мотивы и образы гораздо более позднего стихотворения Батюшкова с таким же названием (например, образ чаши, наполненной вином)345. Однако, даже описывая дружескую пирушку, Карамзин подчеркивает, что именно «провидение» дало возможность «смертным» наслаждаться вином:
Мы живем в печальном мире,
В бедном рубище, в порфире —
Но и радость бог нам дал.
Он вино нам дал на радость,
Говорит святой мудрец:
Старец в нем находит младость,
Бедный горестям конец.
Напротив, Батюшков в своем «Веселом часе», как мы видели, создает полнозвучный гимн радости, не приглушая его какими-либо моралистическими и религиозными мотивами. По сути дела, в этой его вещи заключена скрытая и, вероятно, бессознательная полемика с Карамзиным.
Тема веселья в лирике Батюшкова сплетается с темой смерти. Устойчивость этого сочетания объяснялась не только индивидуальными особенностями мировоззрения Батюшкова, но и тем, что философия наслаждения вообще замыкала человека в узкий круг личных интересов. Батюшков неизбежно приходил к мысли об исчезновении «земных радостей», о смерти, которая рано или поздно настигнет наслаждающегося «счастливца».
Батюшков говорит о неотвратимости гибели предающегося веселью «счастливца», прежде всего разрабатывая мотив времени. Правда, поэт не считает время лишь разрушительной силой. По его мнению, оно не только уничтожает, но и созидает. Эта особенность батюшковской трактовки мотива времени до сих пор не отмечена в научной литературе. Между тем она заслуживает пристального внимания. «Время все разрушает и созидает, портит и совершенствует», — утверждает Батюшков в очерке «Вечер у Кантемира»346. Такая же характеристика времени дана в батюшковском послании «Н. И. Гнедичу»:
Всегда приходит, отъезжает,
Всегда живет — и здесь и там,
С собою водит дни и веки,
Съедает горы, сушит реки
Сей старец, смертных злое бремя,
Желанный всеми, страшный всем,
Крылатый, легкий, словом — время.
«Ничто не может изгладить из памяти сердца нашего первых сладостных впечатлений юности, — пишет он в статье «Нечто о поэте и поэзии». — Время украшает их и дает им восхитительную прелесть»347. Время «украшает» у Батюшкова и «постарелую красавицу», которой, по мнению поэта, отнюдь не следует оплакивать свою юность:
Тебе ль оплакивать утрату юных дней?
И для любви моей
От времени еще прелестнее явилась348
(«Из греческой антологии», IX)
Но, конечно, еще чаще время в лирике Батюшкова губит радости жизнелюбивого поэта и постоянно напоминает ему о смерти.
«минутность» и «скоротечность». «Ах! не долго веселиться //И не веки в счастьи жить!» — заявляет поэт, прерывая прославление «земных радостей»349. Контраст между этими радостями и смертью резкими чертами намечен в потрясающем стихотворении Батюшкова «Надпись на гробе пастушки», впоследствии использованном Чайковским в «Пиковой даме» (см. в особенности две последние строчки стихотворения:
«Но что ж досталось мне в сих радостных местах? // Могила!»).
Однако чаще всего тема смерти в лирике Батюшкова первого периода приобретает оптимистический и, как ни странно, даже мажорный колорит. Если Державин видит перед собой ужасный, ничем не завуалированный образ смерти, а Карамзин и Жуковский «отделываются» от него с помощью мистики, то «довоенный» Батюшков с его «земным» стихийно-материалистическим мироощущением и рассуждая о «мгновенности» жизни сохраняет спокойствие и светлую ясность духа. Временами он рисует смерть как гармоничный переход в античный Элизий, где будут звучать прежние «гимны радости». Эта картина поражает своим исключительным художественным блеском в стихотворении Батюшкова, где поэт вместе с возлюбленной попадает в загробный языческий мир,
В тот Элизий, где все тает
Где любовник воскресает
С новым пламенем в крови,
Где, любуясь пляской граций,
Нимф, сплетенных в хоровод,
(«Элизий»)
Особенно замечательно описание смерти «молодых счастливцев» в «Моих пенатах» Батюшкова.
Когда же парки тощи
350
И нас в обитель нощи
Ко прадедам снесут, —
Товарищи любезны!
Не сетуйте о нас,
Наемных ликов глас?351
К чему сии куренья,
И колокола вой,
И томны псалмопенья
Последнюю строфу своего описания Батюшков сознательно заостряет против тех страшных картин погребения, которые часто возникали в поэзии Жуковского. Вспомним строки из «Двенадцати спящих дев» Жуковского, посвященные описанию похоронного обряда:
Но вот — уж гроб одет парчой;
Отверзлася могила;
И слышен 352
И теплются кадила...
«Моих пенатах» Батюшков отказывался от «надписей златых» на могилах «молодых счастливцев», предлагая заменить их цветами или изображением «домашних» богов, то последователи Карамзина сообщали друзьям о желании заменить надписи и монументы усердными обращениями к небу. В стихотворении «Завещание» кн. Иван Долгоруков писал:
О, вы, друзья мои любезны!
Не ставьте камня надо мной;
Они души не скрасят злой,
Молитесь лучше богу вечну,
Созвав убогих и сирот,
Чтоб он пучину бесконечну
353.
Эта негативная параллель к «Моим пенатам» прекрасно демонстрирует новаторство Батюшкова в разработке темы смерти. Когда поэт рисует смерть как гармоничный переход в Элизий, где будут раздаваться прежние «гимны радости», то именно здесь яснее всего видна оптимистичность батюшковской трактовки смерти. И. Н. Розанов верно отметил, что у Батюшкова «мечты о красивой смерти ... вполне гармонировали с мечтами о красивой земной жизни»354. Батюшкову кажется скучной и утомительной ничем не заполненная «вечность» («Дни так единообразны, так длинны, что самая вечность едва ли скучнее», — пишет он Гнедичу355). Поэт переносит в Элизий земные наслаждения, создавая необычайно выразительные картины. Удивительной яркости и законченности эти картины достигают в стихотворении «Элизий», где поэт обращается к возлюбленной:
...тропой безвестной,
Сам он, бог любви прелестной,
Проведет нас по цветам
В тот Элизий, где все тает
Чувством неги и любви,
С новым пламенем в крови,
Где, любуясь пляской граций,
С Делией своей Гораций
356
Таким образом, батюшковская трактовка темы смерти, исключающая трагическое и мистическое ее восприятие, была в высшей степени оригинальной и противоречила самим основам сентиментального морализма.
Сноски
322 «Воспоминание о Петине», (II, 191).
323 XII, 274.
324
325 «История русской литературы», т. V, ч. 1. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1941, стр. 399.
326 Н. Костырь. Батюшков, Жуковский и Пушкин. Русские поэты XX в., ч. 1. Харьков, 1853, стр. 51.
327 Батюшков — В. Л. Пушкину, 1-я половина марта 1817 г. (III, 432). Курсив мой. — Н. Ф.
328 «К друзьям».
329 «Беседка муз».
330 «Мои пенаты».
331 «Послание к А. И. Тургеневу».
332 «Чужое — мое сокровище» (II, 348).
333 «Воспоминание о Петине» (II, 192). Курсив мой. — Н. Ф.
334 «Беседка муз».
335 «Послание к Н. И. Гнедичу».
336 Курсив везде мой. — Н. Ф.
337 «Jl contento».
338 «С. С. Уварову».
339 Ср. такой же образ в «Моих пенатах». Очень характерно, что в III стихотворение «Из греческой антологии» Батюшков по собственной инициативе внес образ «Вакховой чаши», хотя его не было в сделанном Уваровым французском переводе.
340 «Вестник Европы», 1819 г., ч. 103, № 8, стр. 254.
341 Батюшков — Гнедичу, июнь 1807 г. (III, 13).
342 Батюшков — Гнедичу, 27 ноября — 5 декабря 1811 г. (III, 157).
343
344 «Наш Пиндар, наш Гораций», — пишет здесь Батюшков о Державине и сравнивает его поэзию с громкой, быстрой и сильной Суной — рекой, на которой находился водопад Кивач, воспетый им в оде «Водопад». Эти характеристики заимствованы из трагедии Озерова «Эдип в Афинах» (1804), где Державин определялся как поэт, «который с парением Пиндара согласил философию Горация... коего стихотворство шумно, быстро и чудесно, как водопад Суны».
345 Указание на сходство одноименных стихотворений Батюшкова и Карамзина сделано Д. Д. Благим (см. Б., 463). Эпикурейские мотивы звучат также в очерке Карамзина «Афинская жизнь» (см. «Сочинения Карамзина», т. III. СПб., 1848, стр. 411—435).
346 II, 230.
347 II, 123. Курсив мой. — Н. Ф.
348 Н. Ф.
349 «Веселый час».
350 Ср. строки С. С. Боброва, явно повлиявшие на эту часть «Моих пенатов»:
Все спят — прядут лишь парки тощи
Ах, гроба ночь покрыла нас.
«Ночь»)
351 Это выражение восходит к Державину (см. оду «На смерть князя Мещерского»).
352 Курсив везде мой. — Н. Ф.
353 Цит. по: Н. Греч.
354 И. Н. Розанов. Русская лирика, стр. 253.
355 Батюшков — Гнедичу, 1 апреля 1809 г. (III, 29).
356 См. также более раннее батюшковское послание «К Тассу», где слегка намечена сходная картина.