|
2
В центре многих лирических произведений Батюшкова стоит образ воина. Батюшков в 1807 г. был тяжело ранен в битве под Гейльсбергом. Этот драматический эпизод получил художественное воплощение в элегии «Воспоминание». Здесь поэт-«мечтатель» говорит о том, как он едва не увял «на заре сей жизни»,
На смерть летя против врагов,
Рукой закрыв тяжелу рану.
В батальных стихотворениях Батюшков рисует и другой конкретный образ — своего друга Петина, который, по выражению поэта, «уснул геройским сном на кровавых полях Лейпцига»573«Тень друга» Батюшков, называя Петина «вечно милым» воином, дает глубоко прочувствованную картину его похорон:
Не я ли над твоей безвременной могилой,
При страшном зареве Беллониных огней,
Не я ли с верными друзьями
Мечом на дереве твой подвиг начертал
С мольбой, рыданьем и слезами?574
Вообще смерть «на ратном поле» — один из любимых мотивов Батюшкова (см. хотя бы строки «Веселого часа»: «Ужели там, на ратном поле, судил мне рок сном вечным спать?»). Показательно, что Батюшков внес этот мотив в любовную элегию «Мщение», представляющую собой вольный перевод стихотворения Парни. Здесь поэт обещает повергнуть в трепет изменившую возлюбленную, когда
...безвременно, с полей кровавой битвы,
К Коциту позовет меня судьбины глас...
Батюшков явился первым русским поэтом, воспевшим «веселье» боевой жизни — ее яркость и оживленность. Не случайно в письме, относящемся к 1807 г., он утверждал, что тяжелый поход все же «весел»575, а в 1813 г. так отзывался об отличившемся в битве под Лейпцигом А. А. Писареве: «Хладнокровнее и веселее »576. Замечательно в этом смысле послание «К Никите», адресованное Батюшковым своему родственнику и другу, будущему декабристу Никите Муравьеву. Главной лирической темой этого послания становится особое радостное оживление, охватывающее воина:
Как весело перед строями
Летать на ухарском коне
Ударить с криком за врагами!
Как весело внимать: «Стрелки,
Сюда, летучие полки,
Башкирцы, горцы и татары!»577
Та же тема «веселья» боевой жизни звучит в батюшковской элегии «Переход через Рейн»:
Мой конь полный,
От строя отделясь, стремится к берегам...578
Но в батальной лирике Батюшкова пробиваются и другие нотки, связанные с тяготами военной жизни. Еще в 1807 г., во время похода в Пруссию, Батюшков в послании «Н. И. Гнедичу» набрасывает весьма неприглядную обстановку, в которой он находится:
Не слыша барабанов шуму
Я крылья придаю моей ужасной кляче
И прямо — на Парнас! — или иначе,
Не говоря красивых слов,
Очутится пред мной печальная картина:
И где любовницу, нахмурясь, кот целует...579
Вполне правдивое изображение тягостей военной жизни на каждом шагу встречается в письмах Батюшкова. Он, например, во время похода в Пруссию признается «штатскому» Гнедичу: «Ах, Николай, война дает цену вещам! Сколько раз, измоченный дождем, голодный, на сырой земле, я завидовал хорошей постели...»580 Но замечательно, что в своем поэтическом творчестве Батюшков почти никогда не развивает тему тягостей военной жизни; исключение представляет только упомянутое послание к Гнедичу, так и не вынесенное Батюшковым в печать. Батюшков-баталист в огромном большинстве случаев выступает именно как певец «веселья» боевой жизни.
Однако было бы глубокой ошибкой отождествлять Батюшкова со сторонниками войны ради войны. Батюшков слишком хорошо знал войну, чтобы не видеть ее ужасов (см. об этом ниже). Мир неизменно противопоставляется Батюшковым разрушительной войне, надолго оставляющей свои кровавые следы581 Батюшков высказывал надежду на то, что «счастливейшие обстоятельства» и «тишина» откроют «все пути к просвещению», в результате чего в России «процветут науки, художества и словесность, коснеющие посреди шума военного; процветут все отрасли, все способности ума человеческого»582. Характерно и то, что еще раньше, в 1814 г., после окончания заграничного похода русской армии Батюшков выбрал для вольного перевода 3-ю элегию I книги Тибулла — произведение, в котором осуждалась война и прославлялся мир.
Наиболее значительные и яркие военные стихотворения Батюшкова, как было сказано выше, отражают события Отечественной войны 1812 г. В этих стихотворениях ряд важнейших событий Отечественной войны освещен с высокопатриотической точки зрения. Самый трагический ее момент запечатлелся в послании «К Дашкову»583. Это одно из лучших произведений Батюшкова, великолепный образец русской патриотической лирики. Н. Л. Бродский справедливо отметил, что «глубоко прочувствованные стихи» этого «элегического послания» резко выделяются на фоне «одописного потока», захлестнувшего литературу в пору Отечественной войны584.
В основу изучения послания «К Дашкову» должно быть положено замечательное высказывание о нем Г. В. Плеханова, почему-то до сих пор остававшееся в тени и неиспользованное историками литературы. В работе о Чернышевском Плеханов, отводя от критиков 60-х годов обвинения в «грубости» и подчеркивая, что они «нередко отказывали себе в нравственном праве на удовлетворение своей эстетической потребности», так как обладали «чрезвычайно сильно развитым сознанием своих нравственных обязанностей перед ближними, иначе сказать — высоко развитым чувством гражданского долга», затем в качестве примера, объясняющего эту мысль, приводил те строки из послания «К Дашкову», где поэт, изобразивший «разрушение Москвы в 1812 г.», «с упреком говорит» о тех, кто предлагает ему петь «беспечность, счастье и покой» и «сзывать пастушек в хоровод» «при страшном зареве столицы». Процитировав это очень сильное место послания, Плеханов писал:
«Насколько я знаю, еще никому не приходило в голову обвинить Батюшкова на этом основании в неспособности понять эстетическую потребность человека. А ведь в этом его стихотворении сказалось то же самое настроение, которое так сильно давало себя чувствовать в статьях литературных критиков шестидесятых годов»585.
Таким образом, Плеханов видит в послании «К Дашкову» произведение, в котором ярко проявилось чувство гражданского долга, заполняющее собой все существо писателя и заставляющее его «отодвигать» более или менее второстепенные вопросы.
Д. Д. Благой дал точную датировку послания, указав, что в Блудовской и Тургеневской тетрадях оно имеет заглавие: «К Дашкову 1813 марта С.-Петербург»586. Стихотворение было написано поэтом в весьма острый психологический момент. Как указывал Вяземский, в послании Батюшкова рассказывается «о служении его при генерале Бахметеве»587. Но строго говоря, оно связано с томительным ожиданием этого «служения». Батюшков, познакомившийся с Бахметевым еще в 1812 г. в Нижнем-Новгороде, «в ожидании приезда «своего» генерала... сидел в Петербурге без дела и в неизвестности о том, что его ожидает» (Л. Н. Майков)588 стихотворения. Не случайно это стихотворение, отразившее народный патриотический подъем, стало пользоваться исключительной популярностью: в 1813—1816 гг. оно пять раз появлялось в печати (в «С.-Петербургском вестнике», в «Сыне Отечества», в «Пантеоне русской поэзии», в «Собрании стихотворений, относящихся к 1812 г.» и в «Собрании образцовых сочинений и переводов в стихах»)589.
Биографическим зерном послания «К Дашкову» было троекратное посещение поэтом сожженной и разоренной Москвы590. Она произвела на Батюшкова потрясающее впечатление. В марте 1813 г., как раз в пору сочинения своего послания, Батюшков писал из Петербурга Е. Г. Пушкиной: «Всякий день сожалею о ... Москве, о прелестной Москве: да прилипнет язык мой к гортани моей, и да отсохнет десная моя, если я тебя, о Иерусалиме, забуду. Но в Москве ничего не осталось, кроме развалин»591. Более всего поразили Батюшкова страдания мирных жителей Москвы, пострадавших от наполеоновского нашествия. «Зла много, потеря частных лиц несчетна, целые семейства разорены»592, — писал он отцу о разрушении Москвы. Эти страшные бедствия как бы требовали от Батюшкова точного поэтического изображения. Он чувствовал себя очевидцем событий, имевших первостепенное значение в русской и мировой истории, очевидцем, обязанным рассказать о них языком ярких художественных образов. Недаром в его письмах и прозаических заметках об Отечественной войне часто встречаются слова «я видел», отражающие осознание необычности и значительности событий, свидетелем которых стал поэт. «Простой ратник, я падение Москвы, видел войну 1812, 13 и 14, видел », — отметил Батюшков в записной книжке593. Такой же характер размышлений очевидца носит у Батюшкова одно из описаний ужасов наполеоновского нашествия: «От Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего я видел, видел целые семейства всех состояний, всех возрастов в самом жалком положении; я видел Видел нищету, отчаяние, пожары, голод, все ужасы войны и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя»594.
Эти строки представляют собой прозаический конспект начала послания «К Дашкову», где также глазами очевидца дана картина страшных опустошений, причиненных наполеоновским нашествием:
Мой друг! море зла
И неба мстительною кары:
Врагов неистовых дела,
Войну и гибельны пожары.
Я сонмы богачей,
Бегущих в рубищах издранных,
Я видел бледных матерей,
Я на распутье видел их...595
Слова «я видел», как бы перешедшие сюда из писем и заметок Батюшкова и отражающие его самочувствие очевидца, становятся основой анафорического построения этой части послания, придавая ей яркую экспрессивность. Эстетическую силу такого построения отметил Пушкин, написавший на своем экземпляре «Опытов» против строк: «Я видел видел их» — «Прекрасное повторение»596.
Всю эту картину можно рассматривать как художественную обработку впечатлений Батюшкова, связанных с его путешествием «от Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего», а дальше поэт рассказывает о своем троекратном посещении разоренной Москвы:
Трикраты, с ужасом потом
Среди развалин и могил;
Трикраты прах ее священный,
Слезами скорби омочил...597
Это описание было не только поэтическим отзвуком личных переживаний Батюшкова: оно отражало чувства и мысли видных деятелей русской культуры, потрясенных судьбою Москвы. «Какое нещастие может сравниться с взятием и сожжением Москвы, — замечает в дневнике Н. И. Тургенев. — Какое глубокое впечатление сделало это в моем сердце! Мне кажется, что всего лишился на свете, и право остается только умереть»598«Письмах из Москвы в Нижний-Новгород» он писал: «Я не в состоянии ужиться был в Москве. С утра до ночи иметь перед глазами развалины... это такая пытка, которая ни с чем сравниться не может»599 (как известно, изображая ужасы наполеоновского нашествия в своем послании, Батюшков использовал эти «Письма» Муравьева-Апостола, который проделал с ним путь от Москвы до Нижнего-Новгорода600).
Для Батюшкова в его послании и И. М. Муравьева-Апостола в его «Письмах» описание ужасов войны было только вступлением к патриотической теме. Но развивали они ее по-разному. И. М. Муравьев-Апостол, отец будущих декабристов и, в частности, казненного С. И. Муравьева-Апостола, оставался во многих своих воззрениях типичным представителем консервативного барства XVIII в. Утверждая ряд подлинно патриотических идей (веру в полную победу над Наполеоном, необходимость решительной борьбы с галломанией и др.), он в то же время считал, что источником силы и могущества России является самодержавие, освященное авторитетом церкви. В «Письмах» И. М. Муравьев-Апостол убеждал читателей в том, что развалины Москвы «громко гласят»: «Народ Российский, народ доблестный, не унывай! Доколе пребудешь верен церкви, царю и самому себе, дотоле не превозможет тебя никакая сила»601.
Никаких следов этой религиозно-монархической тенденциозности, отчасти сказавшейся и в «Певце во стане русских воинов» Жуковского, с его прославлением «царского трона» и «русского бога», нет в послании «К Дашкову». Батюшков выступает здесь как рядовой русский человек, испытывающий чувство гнева против иноземных захватчиков; это чувство, поднимавшее на вооруженную борьбу широчайшие народные массы, заставляет поэта определить свое жизненное поведение и вместе с тем пересмотреть свои литературные позиции. В свете ужасов войны Батюшкову кажутся совершенно неинтересными и ненужными темы его собственной эпикурейской поэзии. Об этом и идет речь в строфах послания «К Дашкову», непосредственно следующих за описанием разоренной и сожженной Москвы и отражающих — по словам Плеханова — «высоко развитое чувство гражданского долга» и торжество этого чувства над «эстетическими потребностями».
А ты, мой друг, товарищ мой,
Беспечность, счастье и покой,
И шумную за чашей младость!
Среди военных непогод,
При страшном зареве столицы,
Сзывать пастушек в хоровод!
Мне петь коварные забавы
Армид и ветреных цирцей
Среди могил моих друзей,
Нет, нет! Талант погибни мой
И лира, дружбе драгоценна,
Когда ты будешь мной забвенна,
Москва, отчизны край златой!
«литературных критиков шестидесятых годов», Батюшков с замечательной точностью перечисляет основные (эпикурейские и любовные) темы первого периода своего поэтического творчества, ограниченные личной жизнью человека, и категорически отказывается от них, считая, что во время Отечественной войны уход в интимные переживания был бы изменой делу родины, забвением ее кровных интересов. Все эти темы оказываются вытесненными в послании «К Дашкову» гражданско-патриотической темой справедливой мести врагам.
Жестокость интервентов вызывала негодование Батюшкова, и он называл их «просвещенными и учеными вандалами»602, «варварами»603. В этом Батюшков вполне сходился с И. М. Муравьевым-Апостолом. Нужно, однако, подчеркнуть, что он остается чуждым шовинистическим настроениям И. М. Муравьева-Апостола, утверждавшего, что «не пройдет века, и французская нация исчезнет»604. Батюшков полон уважения к французскому народу, его истории и культуре; поэт выступает именно против зверств грабительской наполеоновской армии, они будят в нем горячее желание справедливой мести тем, кто превратил в развалины Москву. Это желание было не только личным чувством Батюшкова, но и выражением патриотических настроений народа и дворянской интеллигенции605 «Москва! Кого ты видишь в стенах своих? Неужели это останется без отмщения?»606). Батюшков необычайно остро переживал желание справедливой мести врагам. «При имени Москвы, — восклицал Батюшков, — при одном названии нашей доброй, гостеприимной, белокаменной Москвы, сердце мое трепещет, и тысяча воспоминаний, одно другого горестнее, волнуются в моей голове. Мщения, мщения! Варвары, вандалы!»607 И когда отправившийся в армию Батюшков попадает с русскими войсками в Париж, он воспринимает занятие этой столицы как акт исторической справедливости: «Раненые русские офицеры проходили мимо нас и поздравляли с победою, — писал Батюшков Гнедичу из Парижа. — «Слава богу! Мы увидели Париж с шпагою в руках! Мы отмстили за Москву!» — повторяли солдаты, перевязывая раны свои»608.
Все это показывает, насколько органичной для Батюшкова и его современников была тема справедливой мести врагам в послании «К Дашкову». О своем предполагаемом отправлении в армию с героем Бородина генералом Бахметевым Батюшков писал:
Нет! нет! Пока на поле чести
Не понесу я в жертву мести
И жизнь, и к родине любовь;
Пока с израненным героем,
Кому известен к славе путь,
Перед врагом сомкнутым строем, —
Мой друг, дотоле будут мне
Все чужды музы и хариты,
Венки, рукой любови свиты,
Было бы неправильным думать, что Батюшков здесь принципиально осуждает тематику интимно-психологической поэзии; он лишь откладывает свое обращение к ней, да и вообще свои литературные занятия до лучших, мирных времен. Как верно подчеркнул Плеханов, поэт чувствует, что в данной исторической ситуации он не имеет «нравственного права на удовлетворение своей эстетической потребности». Но однако важнее всего, что в послании «К Дашкову» Батюшков под влиянием яркого патриотического чувства, вызванного великими историческими событиями, выходит за рамки интимно-психологической, карамзинистской лирики и выступает как гражданский поэт народного гнева против иноземных захватчиков. Рисуя обращенную в «пепел» Москву и заявляя, что в его сердце «чувство мщения берет верх над всеми прочими», И. М. Муравьев-Апостол писал: «Когда душа исполнена столь живыми ощущениями, тогда язык не в силах выразить ее движение»609. Батюшков как талантливый лирик сумел выразить «движение души» русских людей, глубоко и сильно переживавших падение Москвы и считавших необходимой непримиримую, бескомпромиссную борьбу с интервентами. В этом смысле его роль была аналогична роли Жуковского, который, по словам Батюшкова, «при зареве пылающей столицы писал вдохновенные стихи, исполненные огня, движения и силы»610. Но если Жуковский в «Певце во стане русских воинов» изобразил события Отечественной войны преимущественно в эпическом плане и связал их с историческим прошлым русского народа, то Батюшков в послании «К Дашкову» дал лирический отклик на эти события, проникнутый горячим патриотическим чувством. Высокая гражданственность послания «К Дашкову» заставила Батюшкова отказаться от традиционного определения жанра стихотворения. Послание «К Дашкову» в части, посвященной описанию ужасов наполеоновского нашествия, проникнуто глубокой сосредоточенной скорбью. Собираясь отправиться в армию, Батюшков так обращался к Вяземскому: «Может быть, мы никогда не увидимся! Может быть, штык или пуля лишит тебя товарища веселых дней юности... Но я пишу письмо, а не элегию»611 И вот, создавая послание «К Дашкову», Батюшков, по сути дела, написал именно элегию, отразившую его трагические переживания, связанные с разорением и сожжением Москвы и народными несчастьями. В «Опытах» Батюшков и напечатал стихотворение «К Дашкову» в разделе элегий, хотя по формальным признакам это было дружеское послание. Таким образом, для Батюшкова при определении жанра стихотворения оказались решающими не внешние факторы, а та гражданская скорбь, которая окрасила описание страшных последствий наполеоновского нашествия.
Навеянное великими историческими событиями послание «К Дашкову» было лирическим произведением. Лирический характер имело и другое патриотическое стихотворение Батюшкова — написанная им во время заграничного похода 1814 г. элегия «Пленный».
Главная лирическая тема «Пленного» — тоска по родине, охватывающая человека, заброшенного на чужбину. «Зерном» стихотворения был рассказ Льва Васильевича Давыдова — брата знаменитого поэта-партизана Дениса Давыдова, товарища Батюшкова по армии (в пору Отечественной войны Л. В. Давыдов был, как и Батюшков, адъютантом генерала Н. Н. Раевского). Этот рассказ изложил Пушкин в заметках на полях «Опытов»: «Л. В. Д‹авыдов› в плену у французов говорил одной женщине: «Rendez-moi mes frimas». «Б‹атюшков›у это подало мысль написать своего Пленного»612 Жалоба пленного на то, что он в «теплой стране» не может видеть родные снега, действительно звучит в элегии Батюшкова:
Отдайте ж мне мою свободу!
Отдайте край отцов,
Отчизны вьюги, непогоду,
Покрытый в зиму ярким снегом!
Однако исследователи, много раз отмечавшие связь элегии Батюшкова с рассказом Л. В. Давыдова, не обратили внимания на еще более важное обстоятельство. Сам Батюшков во время заграничного похода скучал о русских снегах, и, таким образом, настроения, выразившиеся в элегии, были в значительной мере автобиографическими. В январе 1814 г. он писал Гнедичу из Франции: «На дворе метель и снегу по колено: это напоминает Россию и несколько приятных минут в моей жизни... О, матушка Россия! Когда увидим тебя?» Здесь же Батюшков припоминал восклицание Л. В. Давыдова, несколько перефразируя его: «Rendez-moi nos frimas!»613 Тоска по русской природе, запечатлевшаяся в элегии, была глубоко органичной для самого Батюшкова, и рассказ Л. В. Давыдова стал только «толчком», давшим поэту подходящий лирический сюжет.
Элегия Батюшкова представляет собой (за исключением двух первых и последней строф, очерчивающих образ героя и обстановку действия) монолог «русского пленного», казака, тоскующего во Франции о родной стране. Несмотря на то, что его окружает роскошная южная природа, он хотел бы увидеть свой север. Более всего он тоскует о Доне, мысленно сравнивая его с Роной, на берегу которой он стоит:
И жатвы орошай;
Но плеском волн — родного Дона
Мне шум напоминай!
Элегия «Пленный» проникнута искренним патриотическим чувством; удачны и отдельные ее строфы. Против цитированной строфы, в которой «русский казак» просит Рону шумом волн напомнить ему Дон, Пушкин написал: «Прекрасно». Из тех же заметок Пушкина на полях «Опытов» мы узнаем, что строки «С полей победы похищенный // Один — толпой врагов» были «любимыми стихами» Вяземского. Однако Батюшкову не удалось придать своему стихотворению подлинно народный колорит; здесь сказалась общая слабость поэзии карамзинистов — салонная изысканность. Герой Батюшкова очень мало похож на «русского казака»; это именно «юноша», часто фигурирующий в элегической поэзии первых десятилетий XIX в. Его монолог приобретает форму чувствительного романса с типично сентиментальной фразеологией. Батюшковский образ «русского казака» был совершенно лишен бытовой характерности, как и все подобные образы поэтов-карамзинистов. Это почувствовал и резко подчеркнул Пушкин, заметивший на полях «Опытов» против стихотворения «Пленный»: «Он неудачен, хотя полон прекрасными стихами. — Русский казак поет, как трубадур, слогом Парни, куплетами фр‹анцузского› романса»614«Пленный» написан «хорошими стихами», но в нем много «ложного и приторного»615. Надо, однако, иметь в виду, что «прекрасные стихи» в «Пленном» не просто отмечены формальным мастерством. Батюшкову не удалось создать реальный образ «русского казака», но он превосходно запечатлел в элегии свою собственную тоску по родине, охватывавшую его на чужбине.
Батюшков написал и ряд лиро-эпических произведений, посвященных славному пути русской армии 1812—1814 гг. Этот путь в значительной его части проделал сам поэт в качестве боевого офицера — очевидца и участника событий величайшего исторического значения.
До нас дошел «отрывок из большого стихотворения» Батюшкова — «Переход русских войск через Неман 1 января 1813 г.» Мы не знаем, написал ли Батюшков все «большое стихотворение» или ограничился данным «отрывком» и не пошел дальше (рукописи «отрывка» у нас нет: в 1830 г. Воейков напечатал его в своем журнале «Славянин» без указания на источник616). Переходом через Неман начался заграничный поход русской армии, и нет ничего удивительного в том, что это крупнейшее военно-политическое событие привлекло творческое внимание Батюшкова617«отрывке», может быть, интереснее всего начало, где правдиво отображены страшные «будни войны»: один из уцелевших солдат растаявшей наполеоновской армии смотрит на трупы, лежащие у покинутого бивуака:
Все пусто... Кое-где на снеге труп чернеет,
И брошенных костров огонь, дымяся, тлеет,
И хладный, как мертвец,
Один среди дороги,
Недвижим, смутный взор вперив на мертвы ноги.
Эти «мертвы ноги» — реалистическая деталь, подобную которой трудно найти в поэзии периода Отечественной войны. За вступлением, подчеркивающим деморализацию разгромленной французской армии, следует живая картина движения русских войск к Неману («Чернеют знамена́, и ратники, и кони: // Несут полки славян погибель за врагом...»). Тут же даны образы Кутузова и Александра I (см. об этом выше).
Однако этот «отрывок» невелик и явно «оборван». Зато полноценным художественным произведением является другое батюшковское стихотворение лиро-эпического характера — «Переход через Рейн» (1816—1817). Батюшков был участником этого перехода, знаменовавшего вступление русских войск во Францию. В письме к Гнедичу от 16—28 января 1814 г. он как бы набросал прозаическую программу своего стихотворения: «Итак, мой милый друг, мы перешли за Рейн, мы во Франции. Вот как это случилось: в виду Базеля и гор, его окружающих, в виду крепости Гюнинга мы построили мост, отслужили молебен со всем корпусом гренадер, закричали ура! и перешли за Рейн. Я несколько раз оборачивался назад и дружественно прощался с Германией, которую мы оставляли, может быть, и надолго, с жадностию смотрел на предметы, меня окружающие, и несколько раз повторял с товарищами: наконец, мы во Франции! Эти слова: мы во Франции — возбуждают в моей голове тысячу мыслей, которых результат есть тот, что я горжусь моей родиной в земле ее безрассудных врагов»618«Перехода через Рейн» (молебен на берегу реки, переправа через мост) и основная эмоция стихотворения — чувство патриотической гордости победами русских войск, вытеснивших врага из пределов России и ведущих преследование на его собственной территории. Наиболее сильное впечатление в стихотворении производит именно восторженное выражение этой патриотической гордости:
И час судьбы настал! Мы здесь, сыны снегов,
Под знаменем Москвы с свободой и с громами!..
Стеклись с морей, покрытых льдами,
От струй полуденных, от Каспия валов,
От Волги, Дона и Днепра,
От града нашего Петра,
С вершин Кавказа и Урала!..
Русская армия нарисована Батюшковым в стихотворении как армия-освободительница, несущая народам Западной Европы избавление от ига Наполеона. Она приходит на берега Рейна «с свободой и с громами» и несет эту «свободу», в частности, немецкому народу. Это подчеркнуто в обращении поэта к Рейну:
За честь твердынь, и сел, и нив опустошенных,
И берегов благословенных...
«Переход через Рейн» также свидетельствует о том, что военные темы вообще выводили Батюшкова из круга карамзинистских интимно-психологических мотивов на широкие жизненные просторы. Это стихотворение не укладывается в обычные жанровые рамки именно потому, что его богатое содержание не может быть втиснуто в канонические формы. Как было отмечено, Батюшков признавался, что переход вызвал у него «тысячу мыслей». Насыщенность стихотворения разнообразными идеями и привела к необычности его жанрового типа. «Переход через Рейн», несомненно, связан с военными одами XVIII в. — с их батальными картинами и прославлением подвигов русской армии. Не случайно в «Учебной книге российской словесности» Греч напечатал это батюшковское стихотворение в отделе «Ода»619. Но «Переход через Рейн» вырывается за жанровые грани военной оды; в «Опытах» он был включен в отдел «смеси». Стихотворение в значительной его части является исторической элегией, в которой поэт воскрешает картины прошлого и согревает их своим лирическим чувством. Первая половина стихотворения содержит сменяющие друг друга зарисовки событий, происходящих на берегах Рейна на протяжении мировой истории (перед читателем возникают «кочующие племена» Арминия, «несчетны легионы» Юлия Цезаря, средневековые рыцари, бьющиеся на турнирах, войска «нового Атиллы» — Наполеона и т. п.). Рейн изображен здесь как «свидетель древности, событий всех времен». Этот историзм был в высшей степени закономерным: Батюшков понимал, что ему пришлось участвовать в грандиозных событиях, показавших всему миру поразительную мощь русского народа. Тема патриотической гордости вырастала в стихотворении как конечный итог исторических размышлений поэта. С другой стороны, историзм «Перехода через Рейн» говорил о живом интересе Батюшкова к прошлому немецкого народа. Недаром в одном из своих очерков он замечал, что «в Германии вы узнаете от крестьянина множество исторических подробностей о малейшем остатке древнего замка или готической церкви»620.
«Переход через Рейн» стал одним из наиболее ярких и значительных произведений Батюшкова прежде всего потому, что, как и в послании «К Дашкову», исторические события огромной важности вывели поэта за пределы узкого психологического мира и обратили его к действительности. Сам Батюшков, по-видимому, очень дорожил этим произведением. Он, например, горячо просил Жуковского сообщить ему свое мнение не только об «Умирающем Тассе», но и о «Рейне»621. Одобрительно отнеслись к «Рейну» старшие и младшие современники Батюшкова. Дмитриев характеризовал стихотворение, как «прекрасное», утверждая, что в нем «нет ни лишка, ни недостатка: все в пору, стройно и мило»622. Еще более положительно оценил «Переход через Рейн» Пушкин, решительно поставив его выше всех других стихотворений Батюшкова. Он написал на полях «Опытов» о «Переходе через Рейн»: «Лучшее стихотворение поэта — сильнейшее, и более всех обдуманное»623.
Сноски
573 «Воспоминание мест, сражений и путешествий» (II, 188).
574 См. также послание «К Петину», где Батюшков рисует сражение русских со шведами под Индесальми, во время которого отличился Петин.
575 Батюшков — Гнедичу, 19 марта 1807 г. (III, 10). Курсив мой. — Н. Ф.
576 Батюшков — Гнедичу, 30 октября 1813 г. (III, 236). Курсив мой. — Н. Ф.
577 Курсив мой. — Н. Ф.
578 Н. Ф.
579 Это послание входит в письмо Батюшкова к Гнедичу от 19 марта 1807 г. (III, 8—9).
580 Батюшков — Гнедичу, июнь 1807 г. (III, 13).
581 См., напр., батюшковский «Отрывок из писем русского офицера о Финляндии» (II, 9—10).
582 II, 246—247.
583 «Послание К. Н. Батюшкова «К Дашкову» («Филологические науки», 1963, № 4, стр. 198—208).
584 Н. Л. Бродский. «Бородино» М. Ю. Лермонтова и его патриотические традиции. М.—Л., 1948, стр. 6.
585 Г. В. Плеханов. Сочинения, т. VI. М.—Л., 1925, стр. 343—344.
586
587 «Полное собр. соч. кн. П. А. Вяземского», т. II. СПб., 1879, стр 416.
588 I, 168.
589 См. Б., 466—467.
590 См. об этом I, 163.
591
592 Батюшков — отцу, 27 октября 1812 г. (III, 213). В октябре 1816 г. Батюшков в послании к А. И. Тургеневу («О ты, который средь обедов...») и в письме, куда оно входило, просил своего друга облегчить положение вдовы и дочери офицера Попова, лишившихся имущества во время московского пожара (см. письмо Батюшкова к А. И. Тургеневу от 14 октября 1816 г. III, 405—406.
593 «Чужое — мое сокровище» (II, 326—327). Курсив мой. — Н. Ф.
594 Батюшков — Гнедичу, октябрь 1812 г. (III, 208—209). Курсив мой. — Н. Ф.
595 Курсив мой. — Н. Ф.
596 Н. Ф.
597 В этой части послания Батюшков дает антитезу былой красоты Москвы и «современного» разорения и тоже добивается замечательного эстетического эффекта при помощи анафорического строя речи (повторяются, напр., слова: «И там...»).
598 «Дневники и письма Н. И Тургенева», т. II. СПб., 1913, стр. 205.
599 Письмо второе («Сын Отечества», 1813, № 36, стр. 129—130).
600 См. об этом: Поэзия К. Н. Батюшкова. — «Уч. зап. Ленингр. гос. ун-та», Серия филолог. наук, 1939, вып. 3, стр. 254. См. также некоторые новые соображения об этом в нашей статье «Послание К. Н. Батюшкова «К Дашкову» («Филологические науки», 1963, № 4, стр. 202—204).
601 Письмо первое («Сын Отечества», 1813, № 35, стр. 90—91).
602 «Похвальное слово сну» (II, 205). 2-я редакция очерка.
603 Батюшков — Вяземскому, 3 октября 1812 г. (III, 207).
604 «Сын Отечества», 1813, № 35, стр. 96.
605 См. те же «Письма» И. М. Муравьева Апостола.
606 «Дневники и письма Н. И. Тургенева», т. II, стр. 204—205.
607 «Дневники и письма Н. И. Тургенева», т. II, стр. 204—205.
608 Батюшков — Гнедичу, 27 марта 1814 г. (III, 251—252).
609 «Сын Отечества», 1813, № 35, стр. 90).
610 «Нечто о поэте и поэзии» (II, 123).
611 Батюшков — Вяземскому, 3 октября 1812 г. (III, 207)). Курсив мой. — Н. Ф.
612 XII, 266. Тот же рассказ Л. В. Давыдова поэтически обработал Вяземский в стихотворении «Русский пленный в стенах Парижа» («Полное собр. соч. П. А. Вяземского», т. III. СПб., 1880, стр. 91—93).
613 Батюшков — Гнедичу, 16—28 января 1814 г. (III, 249). И позднее, после сочинения «Пленного», уехавший в Италию Батюшков тосковал о русских снегах. Уже незадолго до отъезда за границу он писал А. И. Тургеневу, что в Италии будет «грустить о снегах родины» (Батюшков — А. И. Тургеневу, 10 сентября 1818 г., III, 531), а из Рима сообщал Оленину, что во время шумного карнавала ему приходило на память, как «теперь на Руси катаются смирно с гор» (Батюшков — Оленину, февраль 1819 г., III, 544).
614
615 VII, 253.
616 См. об этом I, 374.
617 Стихотворение, вероятно, написано в 1813 г. Батюшков в переходе через Неман не участвовал, так как вступил в армию позднее.
618 III, 246.
619
620 «Путешествие в замок Сирей» (II, 62).
621 Батюшков — Жуковскому, июнь 1817 г. (III, 447).
622 Дмитриев — А. И. Тургеневу, март — апрель 1817 г. («Сочинения И. И. Дмитриева», т. II. СПб., 1893, стр. 225).
623 XII, 283.