Фридман. Поэзия Батюшкова. Глава 3. Часть 4.

4

Во время Отечественной войны в сознании Батюшкова обозначается глубокий перелом, который был вызван прежде всего трагическими событиями наполеоновского нашествия на Россию. «Ужасные поступки вандалов, или французов в Москве и в ее окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством», — писал Батюшков Гнедичу в октябре 1812 г. В том же письме поэт подчеркивал, что таких «ужасов войны» он во время походов «ни в Пруссии, ни в Швеции увидеть не мог»⁶⁴². Сознание Батюшкова было еще более потрясено в дальнейшем ходе войны, когда поэту пришлось увидеть новую вереницу мрачных картин. Батюшков вспоминал в письме к Гнедичу о поле лейпцигской битвы, где он «разъезжал один по грудам тел убитых и умирающих»: «Ужаснее сего поля сражения я в жизни моей не видел»⁶⁴³. Самый ход исторического процесса наглядно продемонстрировал поэту всю несостоятельность его попытки отвлечься от грозного и разрушительного движения истории, от мучительных противоречий действительности. Как было отмечено выше, еще в первый период творчества тема смерти, вторгавшаяся в эпикурейские стихи Батюшкова, свидетельствовала об ограниченности философии индивидуального наслаждения земными радостями. Теперь Батюшков решительно отвергает эту философию, сопоставляя ее со страшной исторической действительностью. «Какое благородное сердце... — спрашивает он, — захочет искать грубых земных наслаждений посреди ужасных развалин столиц, посреди развалин, еще ужаснейших, всеобщего порядка и посреди страданий всего человечества, во всем просвещенном мире»⁶⁴⁴.

Все более запутанными и неразрешимыми кажутся Батюшкову общие проблемы жизни. В элегии «К другу» Батюшков подчеркивает, что, стремясь решить эти вопросы, он, несмотря на все усилия, не увидел никакого смысла в истории, и ее сущность представляется ему страшной:

Напрасно вопрошал я опытность веков
    И Клии мрачные скрижали...

Старательно возведенный мир мечты, как бы заслонявший поэта-эпикурейца от исторической действительности, рухнул. В той же батюшковской элегии «К другу» прямо говорится о гибели «в буре бед» украшенного розами убежища. После возвращения из заграничного похода Батюшков видит жизнь во всей ее наготе, его ужасают грозные исторические события, и он напряженно ищет выхода. «Все, что я видел, что испытал в течение шестнадцати месяцев (войны. — Н. Ф.), оставило в моей душе совершенную пустоту. Я не узнаю себя», — признается он в неопубликованном письме к Вяземскому⁶⁴⁵, а в другом письме спрашивает Жуковского: «Скажи мне, к чему прибегнуть, чем занять пустоту душевную?»⁶⁴⁶

Большую роль в обострении этого душевного состояния сыграли и те личные невзгоды и неудачи, с которыми Батюшков столкнулся после возвращения на родину. По собственным словам, он вернулся «на горести»⁶⁴⁷. Крупный русский поэт не имел прочного материального положения и не пользовался должным уважением в обществе. Отчасти из-за полного расстройства дел Батюшков был вынужден отказаться от брака с любимой девушкой, А. Ф. Фурман, которая, впрочем, не ответила ему взаимностью («Я... не могу сделать ее счастливою... с маленьким состоянием», — писал Батюшков Е. Ф. Муравьевой)⁶⁴⁸. Свои трагические переживания, связанные с возвращением на родину, Батюшков превосходно воплотил в стихотворении «Судьба Одиссея», представляющем собой вольный перевод из Шиллера. Батюшков часто говорил в письмах к друзьям о собственной военной «Одиссее»⁶⁴⁹. Он внес в стихотворение глубоко своеобразные мотивы и резко подчеркнул мотив борьбы с препятствиями, несомненно имея в виду трудности, с которыми ему — офицеру русской армии — пришлось столкнуться во время заграничного похода. Тем трагичнее звучал заключительный аккорд стихотворения, говорящий о крушении всех надежд на счастье:

Казалось, небеса карать его устали

До милых родины давно желанных скал.
Проснулся он: и что ж? Отчизны не познал.

В 1815 г. душевный кризис Батюшкова достигает апогея в своем напряжении, и поэт оказывается захваченным реакционными философскими идеями. Лично и духовно сближаясь с Жуковским, Батюшков пытается найти разрешение вставших перед ним проблем в религии. В те элегии Батюшкова 1815 г., где он старается в религиозном духе разрешить внутренние конфликты («Надежда», «К другу»), вторгаются мистические мотивы, характерные для поэзии Жуковского, и даже отдельные ее образы и выражения (земная жизнь человека — «риза странника», провидение — «вожатый», «доверенность к творцу» и т. п.). Именно в 1815 г. Батюшков создает и проникнутые религиозным морализмом статьи «Нечто о морали, основанной на философии и религии» и «О лучших свойствах сердца». Религиозная настроенность Батюшкова вызывает саркастическое отношение у некоторых его друзей. Если раньше поэт смеялся над ханжами-«капуцинами», то теперь Вяземский пишет о нем самом: «Силы нет видеть, как он капуцинит»⁶⁵⁰. Вообще Вяземский жалеет, что поэт превратился «из милого, острого Батюшкова в какого-то сумрачного и угрюмого Батюшкова», что его ум «обложил» «печальный мрак»⁶⁵¹.

В эту пору Батюшков в своих письмах и статьях (но не в лирике!) иногда трактует события Отечественной войны в духе реакционно-монархической публицистики: в московском пожаре он усматривает «плоды просвещения или, лучше сказать, разврата остроумнейшего народа»⁶⁵², а разбирая послание Жуковского «Императору Александру», посвященное событиям Отечественной войны, замечает: «Как ни слова не сказать о философах, которые приготовили зло»⁶⁵³. В одной из своих статей 1815 г. Батюшков, ссылаясь на мнение Шатобриана, даже утверждает, что победа русских в войне была своеобразным посрамлением революционых идей⁶⁵⁴.

Однако поэт не перешел в лагерь реакции. Его религиозно-мистические настроения достигли апогея в 1815 г., а затем стали явно ослабевать. После 1815 г. Батюшков не написал ни одного стихотворения и ни одной статьи на религиозные темы, хотя в некоторых его вещах продолжали звучать мистические нотки. Несмотря на свое новое отношение к философии Вольтера, Батюшков и в пору кризиса считал его великим мыслителем, «Протеем ума человеческого» и высоко ценил его «ум гибкий, обширный, блестящий, способный на все»⁶⁵⁵ (в 1814 г. Батюшков поехал поклониться «тени Вольтера» в замок Сирей и написал очерк об этом), в то время как представители реакционных кругов старались вытравить самую память о философах-просветителях и, по свидетельству декабриста Н. И. Тургенева, называли их «мошенниками»⁶⁵⁶. После окончания Отечественной войны Батюшков резко осуждает «озлобленных тиранов»⁶⁵⁷ и средневековую инквизицию с ее кострами⁶⁵⁸, настаивает на необходимости «успехов просвещения» и прогрессивного развития России по пути, намеченному Петром I⁶⁵⁹, мечтает об освобождении крепостных крестьян. По свидетельству Вяземского, в 1814 г. поэт сочинил «прекрасное четверостишие», направленное против крепостничества. Обращаясь в нем к Александру I, он предлагал последнему «после окончания славной войны, освободившей Европу», «довершить славу свою и обессмертить свое царствование освобождением русского народа»⁶⁶⁰. Это четверостишие, к сожалению, не дошедшее до нас, было, очевидно, написано под влиянием декабриста Н. И. Тургенева, с которым поэт часто виделся в 1814 г., во время заграничного похода русской армии. Существует сделанная как раз в это время запись в дневнике Н. И. Тургенева, представляющая собой полную аналогию к четверостишию Батюшкова. Об освобождении крестьян Н. И. Тургенев говорит: «Вот венец, которым русский император может увенчать все дела свои»⁶⁶¹.

«Послевоенный» Батюшков создает ряд стихотворений, прославляющих «земную» страсть (см., например, многие его антологические стихотворения). А. И. Тургенев остроумно и тонко писал о Батюшкове, изобразившем в одном из своих стихотворений 1816 г.⁶⁶² прекрасную девушку: «Святость его не мешает ему восхищаться алебастровыми плечиками»⁶⁶³. И стиль поэта остается очень конкретным и по-прежнему отражает любовь к «земному» «чувственному» миру. Даже религиозные образы в элегиях Батюшкова 1815 г. удивительно конкретны и пластичны (например, образ «струя небесных благ» в элегии «Надежда»)⁶⁶⁴.

В эту пору Батюшков по-прежнему остается врагом литературных реакционеров. Правда, он уже не направляет против шишковистов ни одного крупного сатирического произведения и вообще после 1813 г., когда был сочинен «Певец в Беседе любителей русского слова», создает только одно небольшое антишишковистское стихотворение, адресованное Вяземскому, — «Я вижу тень Боброва...». Это было связано прежде всего с убеждением «послевоенного» Батюшкова: надо писать «что-нибудь важное», а не заниматься «единственно теми, которые оскорбляют вкус»⁶⁶⁵. «Я с некоторого времени отвращение имею от сатиры», — признается Батюшков Гнедичу⁶⁶⁶ о языке шишковистов: «Нет, никогда я не имел такой ненависти к этому мандаринному, рабскому, татарско-славенскому языку, как теперь!»⁶⁶⁷. Учитывая именно эти настроения Батюшкова, карамзинисты избрали его членом «Арзамаса». И хотя Батюшков принял участие в заседаниях «Арзамаса», когда общество уже переживало период распада (он в первый раз присутствовал на его собрании 27 августа 1817 г. и тогда же произнес вступительную речь⁶⁶⁸), арзамасцы ценили в поэте его потенциальные силы литературного полемиста и широко использовали его старые, ставшие очень известными антишишковистские произведения. Во многих арзамасских шуточных речах слышатся отголоски этих произведений, например, в приготовленной для «Арзамаса» речи декабриста Н. И. Тургенева, где, как и в батюшковском «Видении на берегах Леты», развит мотив погружения в воду бездарных сочинений шишковистов («мертвецы» «Беседы» ввергают в воду кипы непереплетенных печатных листов и переходят по ним через реку, чтобы попасть в «скопище халдейское», т. е. в Российскую академию⁶⁶⁹).

Не принимая особенно активного участия в деятельности «Арзамаса», Батюшков, несомненно, одобрял эту деятельность — «войну со славенофилами»⁶⁷⁰. В 1816 г. он писал Жуковскому: «Час от часу я более и более убеждаюсь, что арзамасцы лучше суздальцев (шишковистов. — Н. Ф.), »⁶⁷¹. В то же время поэт испытывал неудовлетворенность «камерностью» и несерьезностью деятельности общества и в этом отношении (но не в сфере политических убеждений) сближался с его левым крылом, желавшим, чтобы эта деятельность была более значительной. Батюшков иронически сообщал Вяземскому о членах общества: «В «Арзамасе» весело. Говорят: станем трудиться, и никто ничего не делает»⁶⁷². Это стремление вложить в деятельность «Арзамаса» важное общественное содержание отразилось у Батюшкова в очерке «Вечер у Кантемира», прочитанном 6 января 1817 г. на заседании «Арзамаса»⁶⁷³ и, по-видимому, приготовленном для арзамасского журнала. Несмотря на историческую тематику, этот очерк был откликом на жгучие политические проблемы современности и в нем чувствовалось явное недовольство существующим в России общественным порядком, хотя все свои надежды Батюшков здесь возлагал лишь на постепенное распространение просвещения в России⁶⁷⁴.

В последние годы творческой деятельности Батюшков начинает обнаруживать интерес к декабристскому вольнолюбию и даже иногда выражает некоторые симпатии к нему. В письме из Италии от 1 августа 1819 г. он просит Жуковского: «Скажи Н. И. Тургеневу, что я его душевно уважаю, и чтоб он не думал, что я варвар: скажи ему, что я купался в Тибре и ходил по форуму Рима, нимало не краснея, что здесь я читаю Тацита...»⁶⁷⁵ «варвар» было равносильно слову «реакционер», а Тацит трактовался декабристски настроенными деятелями, да и не только ими, как «бич тиранов» (слова Пушкина⁶⁷⁶). Таким образом, Батюшков полагал, что его убеждения дают ему право без угрызений совести думать о героях римской свободы. Ореолом античной вольности поэт окружал личность своего троюродного брата декабриста Никиты Муравьева, о свободолюбии которого он, как показывают архивные материалы, был хорошо осведомлен⁶⁷⁷. В 1818 г. он сообщал из Вены Е. Ф. Муравьевой: «Буду писать из Венеции или Флоренции к вам, а к Никите из Рима, ибо он римлянин душою»⁶⁷⁸. Слова «римлянин душою», бесспорно, означали любовь к свободе — именно такое наполнение они получали в вольнолюбивых кругах. Вспомним хотя бы строки Пушкина из его первого гражданского стихотворения «Лицинию»:

Я сердцем римлянин; кипит в душе свобода,

Однако у нас очень мало материалов, которые могли бы пролить свет на вольнолюбие Батюшкова последних лет его творческой деятельности. Здесь мы по большей части находимся в области гипотез. Характеризуя это вольнолюбие, можно указать на написанное Батюшковым, но не дошедшее до нас стихотворение «Брут», которое, вероятно, было прославлением героя античной вольности⁶⁷⁹, и на опубликованное нами стихотворение Батюшкова «Храни ее, святое Провиденье!», в котором, по нашему мнению, выразилось сочувствие Батюшкова декабристскому плану возвести на престол императрицу Елизавету Алексеевну вместо Александра I:

Мы ждем тебя, день завтрашний, священный!
К нам гением надежды ниспустись! — пишет Батюшков о предполагаемом дне вступления Елизаветы Алексеевны на престол⁶⁸⁰.

⁶⁸¹, то его очевидца Батюшкова оно только раздражало. «Мне эта глупая революция очень надоела, — писал он Е. Ф. Муравьевой из Рима в 1821 г. — Пора быть умными, то есть покойными»⁶⁸².

Как нам кажется, вообще трудно говорить о стройной системе общественных и философских взглядов у «послевоенного» Батюшкова, тем более, что переживаемый им душевный кризис по существу продолжался до конца его сознательной жизни и обрекал поэта на психологическую раздвоенность (см. об этом ниже). «Сегодня беспечен, ветрен, как дитя; посмотришь завтра — ударился в мысли, в религию и стал мрачнее инока», — писал о себе Батюшков в 1817 г.⁶⁸³

Но душевный кризис при всей его мучительности заставил Батюшкова ясно понять, что перед литературой стоят новые задачи. Своеобразно отражая все нарастающее перед декабристским восстанием недовольство русского передового дворянства, Батюшков старался откликнуться на требования современности и направить свое творчество по более трудным и серьезным художественным путям. Заявивший уже в послании «К Дашкову» о своем стремлении выйти за узкие рамки карамзинистских тем и образов, Батюшков после окончания войны часто ощущает неудовлетворенность собственной поэзией. В 1814 г. он признается Жуковскому: «Самое маленькое дарование мое, которым подарила меня судьба, конечно — в гневе своем, сделалось моим мучителем. Я вижу его бесполезность для общества и для себя»⁶⁸⁴. Теперь Батюшков хочет расширить диапазон своего творчества, решить важные, уже не карамзинистские, художественные задачи. Это становится вполне очевидным при анализе центральных произведений поэта, относящихся к послевоенному периоду.

⁶⁴² III, 209.

⁶⁴³ Батюшков — Гнедичу, 30 октября 1813 г. (III, 236).

⁶⁴⁴ «Нечто о морали, основанной на философии и религии» (II, 129).

⁶⁴⁵ Батюшков — Вяземскому, 27 августа 1814 г. (ЦГАЛИ, ф. 195, ед. хр. 1416, л. 60).

⁶⁴⁶

⁶⁴⁷ Батюшков — А. Н. Батюшковой, 21 сентября 1814 г. (III, 292).

⁶⁴⁸ Батюшков — Муравьевой, 11 августа 1815 г. (III, 342).

⁶⁴⁹ См., напр., слова Батюшкова из письма к Жуковскому от 3 ноября 1814 г.: «Вот моя Одиссея, поистине Одиссея! Мы подобны теперь Гомеровым воинам, рассеянным по лицу земному» (III, 303).

⁶⁵⁰ Вяземский — А. И. Тургеневу, 20 апреля 1816 г. («Остафьевский архив», т. I. СПб., 1899, стр. 44).

⁶⁵¹

⁶⁵² Батюшков — Вяземскому, 3 октября 1812 г. (III, 205).

⁶⁵³ Батюшков — А. И. Тургеневу, октябрь — ноябрь 1814 г. (III, 302).

⁶⁵⁴ «Нечто о морали, основанной на философии и религии» (II, 141).

⁶⁵⁵ «Путешествие в замок Сирей» (II, 66).

⁶⁵⁶ «Дневники и письма Н. И. Тургенева», т. III. Пг., 1921, стр. 51.

⁶⁵⁷ «О лучших свойствах сердца» (II, 148).

⁶⁵⁸ «Чужое — мое сокровище» (II, 297 и 362).

⁶⁵⁹ «Вечер у Кантемира» (II, 230).

⁶⁶⁰ «Полное собр. соч. П. А. Вяземского», т. VII. СПб., 1882, стр. 418—419.

⁶⁶¹ «Дневники и письма Н. И. Тургенева», т. II, стр. 253. На эту параллель впервые в печати указал Г. П. Макогоненко — см.: К. Батюшков. Стихотворения под редакцией Г. П. Макогоненко. Л., 1959, стр. 43—44. Батюшков стремился облегчить положение своих крепостных крестьян. «Судьба подчиненных людей у меня на сердце», — писал он А. Н. Батюшковой в начале ноября 1817 г., замечая, что он все боится «отяготить крестьян» (III, 477).

⁶⁶² В «Послании к Тургеневу» («О ты, который средь обедов...»).

⁶⁶³ А. И. Тургенев — Вяземскому, 3 ноября 1816 г. («Остафьевский архив», т. I, стр. 61).

⁶⁶⁴ И. Н. Розанов. Русская лирика, стр. 252.

⁶⁶⁵ См. письмо Батюшкова к Вяземскому от февраля 1815 г. («Русская литература», 1970, № 1, стр. 186).

⁶⁶⁶ Батюшков — Гнедичу, 28 и 29 октября 1816 г. (III, 410). «Один хороший стих Жуковского больше приносит пользы словесности, нежели все возможные сатиры», — пишет Батюшков Вяземскому 10 января 1815 г. (ЦГАЛИ, ф. 195, ед. хр. 1416, л. 43).

⁶⁶⁷

⁶⁶⁸ «Арзамас и арзамасские протоколы». Л., 1933, стр. 44.

⁶⁶⁹ «Дневники и письма Н. И. Тургенева», т. III, стр. 32. «Певец в Беседе любителей русского слова» Батюшкова упоминается в арзамасской речи Блудова (см. «Арзамас и арзамасские протоколы», стр. 127).

⁶⁷⁰ Батюшков — В. Л. Пушкину, 1-я половина марта 1817 г. (III, 433).

⁶⁷¹ Батюшков — Жуковскому, конец марта 1816 г. (III, 382).

⁶⁷² «В беседе Питерской варварство, а у нас ребячество», — пишет Батюшков Гнедичу в конце октября 1816 г. (III, 408—409), а в другом письме к нему же от 2-й половины февраля 1817 г. говорит: «Каждого арзамасца порознь люблю, но все они вкупе, как все общества, бредят, корячатся и вредят» (III, 416).

⁶⁷³ «Арзамас и арзамасские протоколы», стр. 188.

⁶⁷⁴ II, 230. См. об этом подробно в нашей книге «Проза Батюшкова», стр. 123—127.

⁶⁷⁵ III, 562.

⁶⁷⁶ XII, 194.

⁶⁷⁷ 16). Эта легенда шла из консервативных кругов от И. И. Дмитриева (М. А. Дмитриев. Мелочи из запаса моей памяти. Изд. 2. М., 1869, стр. 197) и Н. И. Греча (Н. И. Греч. Записки о моей жизни. М. — Л„ 1930, стр. 489—490) и была реакционной попыткой доказать, что замыслы декабристов погубили крупного русского поэта.

⁶⁷⁸ «Русская литература», 1970, № 1, стр. 191).

⁶⁷⁹ Батюшков — по свидетельству Жуковского — уничтожил это произведение в 1821 г. в припадке помешательства (см. I, 294). В статье «Петрарка» Батюшков называл имя Брута «священным» (II, 168). Тема подвигов Брута сближала Батюшкова с писателями-декабристами (ср., напр., послание Рылеева «К временщику»).

⁶⁸⁰ См.: Н. В. Фридман. Неизвестное стихотворение К. Н. Батюшкова «Храни ее, святое Провиденье!» («Известия АН СССР». Серия литературы и языка, 1967, т. XXVI, вып. 6, стр. 541—543). Стихотворение, вернее всего, было написано в 1824 г., когда у душевнобольного Батюшкова часто бывали минуты душевного просветления. Б. С. Мейлах уже давно отметил: Батюшков с особой симпатией относился к личности Елизаветы Алексеевны, что отразилось в его стихотворении «Переход через Рейн» и в его «Подражании Горацию», сочиненном уже в пору душевной болезни поэта (М., 19—20).

⁶⁸¹ «В. Л. Давыдову».

⁶⁸² Батюшков — Е. Ф. Муравьевой, 13 января 1821 г. («Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х гг.», т. I. М., 1931, стр. 146).

⁶⁸³ «Чужое — мое сокровище» (II, 348).

⁶⁸⁴ Батюшков — Жуковскому, 3 ноября 1814 г. (III, 304).