Фридман. Поэзия Батюшкова. Глава 1. Часть 1.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ИСТОРИОГРАФИЯ ПОЭЗИИ
БАТЮШКОВА

1

Вторая часть «Опытов в стихах и прозе» Батюшкова, где были собраны его поэтические произведения, вышла в свет в октябре 1817 г. и, по словам одного из современников, привлекла «внимание всех любителей словесности»⁵. Появление этой книги вызвало целый ряд хвалебных рецензий (в журналах «Вестник Европы», «Русский вестник», «Русский инвалид», «Сын Отечества»), но по большей части они были весьма бессодержательными и отражали недостаточно высокий уровень критики, еще не имевшей научного характера. Единственное исключение представляла собой анонимная статья об «Опытах» в № 83 газеты «Le Conservateur Impartial» за 1817 г., принадлежавшая перу С. С. Уварова, который тогда был ревностным «арзамасцем», зло полемизировавшим с эпигонами классицизма. В этой статье определялась историко-литературная роль Батюшкова, и он вместе с Жуковским был отнесен к представителям «новой школы» в русской поэзии. Стихи Батюшкова приветствовали создатели сентиментальной лирики И. И. Дмитриев⁶ и В. В. Капнист⁷. Иную позицию по отношению к лирике Батюшкова заняли А. С. Грибоедов и П. А. Катенин, сторонники гражданской поэзии, критическая деятельность которых отражала начинавшийся подъем декабристского движения. Комедия «Студент», написанная Катениным и Грибоедовым в 1817 г., являлась непосредственным пародийным откликом на появление первой прозаической части «Опытов». При этом пародировалась не только проза, но и поэзия Батюшкова (в частности, его знаменитое послание «Мои пенаты»). Однако отрицательный отклик на «Опыты» Катенина и Грибоедова был только отдельной ноткой, тонувшей в общем хвалебном хоре. В плане утверждения славы Батюшкова весьма характерен отрывок из поэмы А. Ф. Воейкова «Искусства и науки», появившийся на страницах «Вестника Европы» в 1819 г.⁸ (по всей вероятности, этот отрывок, написанный еще в 1817 г.⁹, был тоже отголоском выхода «Опытов», хотя и не сразу прозвучавшим в печати). Воейков с восхищением говорил о «роскошном Батюшкове» с его «пленительным даром»¹⁰.

После «Опытов» наиболее ярким выступлением Батюшкова в печати был, конечно, цикл стихов «Из греческой антологии», опубликованный в статье «О греческой антологии», вышедшей в качестве отдельной брошюры в 1820 г. И это выступление было встречено критикой с энтузиазмом как доказательство дальнейшего творческого движения Батюшкова. Подробный разбор цикла «Из греческой антологии» дал Кюхельбекер¹¹. Он с восторженной приподнятостью комментировал достоинства антологических стихотворений Батюшкова, написанных «прелестными» гармоническими ямбами¹².

В 1818—1820 гг. в кругах русских писателей крепнет уверенность в том, что Батюшкову предстоит славный путь. Однако психическая болезнь Батюшкова разрушает все эти надежды. С 1822 г. о Батюшкове говорят и пишут как об «умолкшем поэте» и считают его «как бы умершим» (слова Белинского — IV, 574). Но тот факт, что путь Батюшкова стал казаться современникам завершенным, имел свою положительную сторону. Критики 20-х годов считают результаты творческой работы Батюшкова вполне определившимися и подлежащими окончательному суду. Это создает почву для историко-литературной оценки. В 20-е годы произведения Батюшкова попадают в учебные пособия как материал для изучения «российской словесности». Так, во всех частях своей «Учебной книги российской словесности» Н. И. Греч исключительно часто приводил примеры из Батюшкова, определяя различные жанры и образцы «слога»¹³. Особенно важной для популяризации творчества Батюшкова явилась IV часть «Учебной книги» Греча, к которой был приложен «Опыт краткой истории русской литературы», включавший обзор «современной» отечественной словесности. В этом обзоре помещена заметка о биографии и сочинениях Батюшкова¹⁴.

Здесь же был помещен отрывок из «Общей характеристики русских поэтов» П. А. Плетнева, посвященный сравнению Батюшкова и Жуковского. Гнедич верно назвал Плетнева «обожателем Батюшкова», который «страстно любит» его произведения и «знает их наизусть»¹⁵. Более того, вся ранняя поэзия Плетнева развивалась под знаком Батюшкова. В лирике Плетнева 1819—1822 гг. нетрудно обнаружить ряд заимствований из Батюшкова (см. стихотворения Плетнева «Ломоносов», «К Баратынскому», «Гробница Державина» и др.).

«Сыне Отечества» свою «злополучную» элегию «Б‹атюшко›в из Рима»¹⁶. Она появилась, благодаря уловке Воейкова, без подписи и была принята многими, в частности, Карамзиным, за произведение самого Батюшкова¹⁷. Читатели ошиблись не только потому, что Плетнев довольно правдоподобно излагал предполагаемые переживания Батюшкова, тоскующего в Италии о «родных полях». Можно установить, что вся элегия представляла собой «мозаику» из образов батюшковских стихотворений («Разлука», «Мой гений», «Мои пенаты»). Элегия Плетнева вызвала страшное негодование Батюшкова, начинавшего обнаруживать признаки психической болезни¹⁸. Плетнев попытался спасти положение тем, что опубликовал в «Сыне Отечества» надпись к портрету Батюшкова, но и здесь не мог удержаться от использования батюшковских образов (так строка надписи «Под небом сумрачным отеческой страны» была отголоском строки из «Тавриды» Батюшкова: «Под небом сладостным полуденной страны»). Л. Н. Майков находил, что этой надписью Плетнев «снял с себя подозрение в несочувствии таланту Батюшкова»¹⁹. На самом же деле она возбудила еще больший гнев поэта и показалась ему новым издевательством над его талантом²⁰. Но Л. Н. Майков был прав, предполагая, что Плетнев посвятил ряд статей творчеству Батюшкова отчасти потому, что хотел загладить свою невольную вину²¹. Это желание и органическое тяготение Плетнева к лирике Батюшкова создавало апологетический тон статей. Одной из них была упомянутая статья, помещенная в «Опыте краткой истории русской литературы» Греча²². Здесь Плетнев писал, что Батюшков вместе с Жуковским начал «новый период русской поэзии» и относил его к «новейшей классической школе», резко отличающейся от школы «романтической» (это было первое, с нашей точки зрения, неправильное определение Батюшкова как представителя неоклассицизма).

Однако Плетневу опять «не повезло». Записки Греча обнаруживают любопытный факт, до сих пор не отмеченный в науке. Полупомешанный Батюшков прочитал статью Плетнева и снова пришел в негодование. «В то время (1822) вышла моя «История русской литературы», — вспоминает Греч. — В ней помещено суждение П. А. Плетнева о творениях Батюшкова, о его поэтическом даровании. Суждение самое справедливое и бескорыстное. Батюшков нашел в нем не только оскорбление, но и донос, жаловался на Плетнева, называя его будто по ошибке Плетаевым. Напрасно все мы (особенно честный, благородный Гнедич), не подозревая, чтоб болезнь его могла усилиться до такой степени, старались его образумить. В последний раз виделся я с ним, встретившись в Большой Морской. Я стал убеждать его, просил, чтоб он пораздумал о мнении Плетнева. Куда! И слышать не хотел. Мы расстались на углу Исакиевской площади. Он пошел далее на площадь, а я остановился и смотрел вслед за ним с чувством глубокого уныния. И теперь вижу его субтильную фигурку, как он шел, потупив глаза в землю. Ветер поднимал фалды его фрака...»²³.

Мы не знаем, стала ли известна Плетневу эта новая отрицательная реакция Батюшкова на его суждения. Но во всяком случае и последующие высказывания Плетнева о Батюшкове имеют апологетический характер и тоже наводят на мысль о желании автора снять с себя моральную ответственность за злополучную элегию²⁴ (хотя, конечно, симпатии Плетнева к творчеству Батюшкова не могут сводиться к чисто биографическим моментам; у них были более глубокие корни). Плетнев снова развивает свои мысли о неоклассицизме Батюшкова и считает его родоначальником высокохудожественной русской элегии. Самая известная элегия Батюшкова — «Умирающий Тасс» привлекла особое внимание Плетнева, и он в 1822 г. посвятил ей специальную статью²⁵. Здесь Плетнев называл эту элегию «лучшим перлом новейшей нашей поэзии» и указывал на отдельные черты ее стиля, например, на характерную для поэзии Батюшкова быструю смену «живых» развивающихся картин.

Таким образом, Плетнев очертил и попытался «формульно» определить художественную манеру Батюшкова. Однако метод эстетической критики Плетнева был «ущербным» и принципиально ошибочным. На протяжении всей своей деятельности он исходил из ложной концепции «самодовлеющего», замкнутого в себе искусства; для Плетнева идейная сущность художественного произведения играла несравненно менее важную роль, чем ее форма. С этих позиций Плетнев не мог раскрыть содержание поэзии Батюшкова и ее историческую роль. Это с особой силой сказалось в его статье об «Умирающем Тассе», где он не поднялся выше религиозно-моралистической точки зрения и восхищался теми местами батюшковской элегии, в которых звучали мистические мотивы («Вот торжество христианской поэзии перед языческою», — писал Плетнев).

Если Плетнев применял к поэзии Батюшкова критерии абстрактной нормативной эстетики, умаляющей социальную роль искусства, то с прямо противоположных позиций подошла к ней декабристская критика. Литераторы-декабристы прежде всего стремились создать «высокое» искусство, посвященное прославлению гражданских подвигов. Их, естественно, не могла вполне удовлетворить поэзия Батюшкова, сосредоточенная преимущественно в сфере психологических мотивов. Защита свободы личности в произведениях Батюшкова, в основном опиравшаяся на эпикурейское понимание жизни, стояла все же очень далеко от прямого, открытого общественного протеста. Этого не могли не почувствовать деятели вольнолюбивых кругов. Показательны заметки видного декабриста, автора знаменитой конституции Никиты Муравьева на полях батюшковских «Опытов»²⁶ (датировка этих заметок не установлена). Не взирая на свои родственные и дружеские связи с поэтом, Н. Муравьев резко «снижает» и высмеивает те места речи Батюшкова о влиянии легкой поэзии на язык, которые кажутся ему ошибочными в политическом смысле. Против рассуждения о военной славе Александра I — «неразлучной сопутнице монарха» — Н. Муравьев пишет на полях многозначительное слово «Аустерлиц». Его раздражает мысль о том, что Россия вверена царю «святым провидением», и он откликается на нее иронической фразой: «Не приемли имени Господа Бога твоего всуе». Возражения Муравьева встречает не только отношение Батюшкова к царю, но и взгляд поэта на искусство и культуру. В своей речи Батюшков восторженно отзывался о вельможах-меценатах, деятельных «покровителях» культуры. Н. Муравьев в ответ определяет покровительство как «похабное, поганое слово». Его несогласие вызывает и стремление Батюшкова поставить искусство выше других видов интеллектуальной деятельности. Батюшков говорил в речи о писателях, «боготворящих» свое искусство «как лучшее достояние человека образованного». Н. Муравьев замечает по этому поводу: «Поэзия не есть лучшее достояние человека — а вера? добродетель? свобода?» (точно так же против утверждения Батюшкова в статье «Нечто о поэте и поэзии»: «Дар выражаться» — лучшее достояние человека» Н. Муравьев пишет: «Неправда»). Все это приводит Н. Муравьева к тому, что он отказывается считать Батюшкова выразителем политического сознания вольнолюбивых патриотов — тех, кто поставил своей целью решительную борьбу с деспотизмом. На слова Батюшкова о том, что «все благородные сердца, все патриоты» с признательностью благословляют руку царя, щедро награждающую «полезные труды» русских писателей, Н. Муравьев отвечает тирадой: «Какая дерзость ручаться за других! Кто выбрал автора представителем всех патриотов??»

Такое же недовольство сравнительно умеренными политическими позициями Батюшкова испытывал другой декабрист — Н. И. Тургенев. Он живо интересовался «Опытами» и переслал первую часть книги брату С. И. Тургеневу за границу²⁷. Стихи Батюшкова нравились Н. И. Тургеневу, и он разошелся в их оценке с братом. «За что не нравятся тебе поэма Жук[овского] и стихи Батюшкова?» — спрашивал он С. И. Тургенева в письме от 16 октября 1817 г. Очевидно, Н. И. Тургенев имел в виду прежде всего мастерство Батюшкова; во всяком случае, споря с братом, он указывал на то, что поэма Жуковского «написана хорошо, картины или описания превосходны»²⁸«Либеральности не вижу ни в ком; даже и брат Ал[ександр] Иван[ович] отклонился совсем от истинных правил и пустился в обскурантизм и сделался □ (этим значком Н. И. Тургенев «клеймил» реакционеров, «гасителей света». — Н. Ф.²⁹). Хваленый их Карамзин подлинно кажется умным человеком, когда говорит о русской истории; но когда говорит о политике... то кажется ребенком и □. Блудов тоже □. Поэт их Батюшков Id[em]»³⁰.

«либеральности» дворянства. В отсутствии гражданского пафоса обвиняет Батюшкова даже его друг и горячий поклонник П. А. Вяземский. Как известно, вольнолюбивые настроения Вяземского достигли своего апогея в начале 20-х годов (1821 г. сделался «водоразделом» в биографии Вяземского, после которого он стал в глазах правительства «революционером и карбонаром»; еще в 1820 г. Вяземский сочинил оду «Негодование», которая, по словам безымянного доносчика, играла роль «катехизиса заговорщиков»)³¹. С позиций вольнолюбия Вяземский критикует Батюшкова. В одном из писем к А. И. Тургеневу Дмитриев утверждал, что, хотя он и любит Жуковского и Батюшкова, но отдает предпочтение Вяземскому («Вяземскому в сердце моем первое место»)³². Узнав об этом, Вяземский писал А. И. Тургеневу: «Воля твоя, я понимаю предпочтительное благоволение к себе Дмитриева и поздравляю искренно его с тем. Жуковский был гражданином-песнопевцем в событиях Двенадцатого года, Батюшков — никогда, где и когда мог он ополчался против просвещения, забывая, что не нам нападать на , когда и употребление самое еще не в употреблении. Тот и другой не написали строки, которую цензура не могла бы благословить, а в нашем положении откупить цензорское разрешение значит обязаться не огласить ни одной мысли»³³

Вяземский был, конечно, неправ, считая, что Батюшков «везде ополчался на просвещение» и никогда не выступал в роли «песнопевца двенадцатого года «(вспомним хотя бы превосходное послание Батюшкова «К Дашкову», проникнутое патриотическими мотивами). Не менее ошибочным было предположение Вяземского, что в его собственных стихах консервативнейшему Дмитриеву нравится «вольнолюбие». И все же письмо верно отражало тот факт, что Батюшков не был поэтом политической борьбы и не подвергался цензурным преследованиям.

Нужно, однако, учитывать, что некоторые высказывания видных декабристских критиков давали историко-литературную оценку Батюшкова, подчеркивая то новое, что он внес в русскую поэзию. Такую оценку мы находим в известном обзоре А. А. Бестужева-Марлинского «Взгляд на старую и новую словесность в России», напечатанном в «Полярной звезде» на 1823 г.³⁴ Бестужев-Марлинский считает Батюшкова и Жуковского представителями «новой школы нашей поэзии», которые «постигли тайну величественного, гармонического языка русского» и «покинули старинное правило ломать смысл, рубить слова для меры и низать полубогатые рифмы» (как мы видели, представление о «новой школе», связанной с отказом от традиций классицизма и усовершенствованием русского стиха, возникло задолго до появления статьи Бестужева-Марлинского). С «мыслями новыми, разнообразными» в поэзии Батюшкова — по мнению критика — сочетается высокое художественное мастерство. «Неодолимое волшебство, гармония, игривость слова и выбор счастливых выражений довершают его победу», — говорит Бестужев-Марлинский о Батюшкове. Это место обзора заканчивается восторженной тирадой: «Сами Грации натирали краски, эстетический вкус водил пером его; одним словом, Батюшков остался бы образцовым поэтом без укора, если б даже написал одного «Умирающего Тасса» (об изменении этой точки зрения Бестужева-Марлинского см. ниже).

Однако бурное развитие декабристского движения привело к тому, что незадолго до восстания, в 1824 г., «критика» Батюшкова громко прозвучала на страницах печати — в нашумевшей статье Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» («Мнемозина», ч. II, стр. 29—43).

«изнеженными» и «бесцветными» произведениями русских «псевдоромантиков». Отсюда вытекало и его отрицание ценности жанров элегии и дружеского послания, которые занимали ведущее место в поэзии Батюшкова. В дружеском послании типа «Моих пенатов» Батюшкова — по определению Кюхельбекера — «иногда в трехстах трехстопных стихах друг другу рассказывают, что, слава Богу! здоровы и страх как жалеют, что так давно не виделись...»

Все это заставило Кюхельбекера «зачеркнуть» ту восторженную оценку поэзии Батюшкова, которая была дана им в статье «О греческой антологии». Заменившая ее новая оценка свидетельствовала, что создателям эстетики декабристского романтизма казался пройденным этапом более ранний период развития русской литературы. Теперь Кюхельбекер, настаивая на создании «истинно Русской» народной поэзии, обвинял Батюшкова наравне с Жуковским в подражательности и называл обоих поэтов временными «корифеями», явно предрекая грядущее падение их славы. «Жуковский первый у нас стал подражать новейшим немцам, преимущественно Шиллеру, — писал Кюхельбекер. — Современно ему Батюшков взял себе в образец двух Пигмеев французской словесности Парни и Мильвуа. Жуковский и Батюшков на время ». В этом высказывании, несомненно, сильно преувеличивалась роль французской литературы в творческом развитии Батюшкова, но правильно отмечалось, что он не сумел стать русским народным поэтом³⁵.

«истинными романтиками» Кюхельбекер этих поэтов не считал). Батюшков трактовался здесь как писатель, оказавший сильное влияние на русскую романтическую литературу.

Однако не следует забывать о слабостях декабристской критики, обусловленных в конечном счете ограниченностью дворянской революционности. Литераторы-декабристы нередко обнаруживали недостаток историзма в своих произведениях и оценках. Справедливо выдвигая на первый план задачу создания героического искусства, они подчас вовсе «зачеркивали» важную историческую роль других линий эстетического развития. Это отсутствие подлинного историзма сказалось и в статье Кюхельбекера. Он почти снимал вопрос о прогрессивных сторонах творчества Жуковского и Батюшкова и в то же время «блокировался» с шишковистами, называя Шихматова «поэтом, заслуживающим занять одно из первых мест на Русском Парнасе». Эту исторически понятную ограниченность декабристской эстетики почувствовал Пушкин. В эпистолярной полемике с Бестужевым-Марлинским и Рылеевым по поводу первой главы «Онегина», которую не сумели должным образом оценить писатели-декабристы, считавшие, что начало романа стоит ниже «Бахчисарайского фонтана» и «Кавказского пленника»³⁶³⁷. С этой точки зрения он не только защищал свой роман в стихах, но и подчеркивал историко-литературное значение творчества Жуковского и Батюшкова (из пушкинского письма видно, что Бестужев-Марлинский резко изменил свое восторженное отношение к Жуковскому и Батюшкову, высказанное им в 1823 г.). Соглашаясь с отрицательным мнением Бестужева-Марлинского о критической статье Плетнева «Письмо к графине С. И. С.», где Жуковский был назван «первым поэтом золотого века нашей словесности», а Батюшков — писателем, стоящим «на особенном, но равно прекрасном поприще»³⁸, Пушкин все же указывал на позитивную роль обоих писателей³⁹: «Согласен с Бестужевым во мнении о критической статье Плетнева, но не совсем соглашаюсь с строгим приговором о Жуковском. Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? потому что зубки прорезались? Что ни говори, Жуковский имел решительное влияние на дух нашей словесности; к тому же переводный слог его останется всегда образцовым. Ох! уж эта мне республика словесности. За что казнит, за что венчает? Что касается до Батюшкова, уважим в нем несчастия и несозревшие надежды».

Это глухое упоминание о Батюшкове свидетельствовало о желании Пушкина отвести от «умолкшего поэта» слишком категоричные нападки на его творчество⁴⁰.

«Пустыня» («Батюшков резвун, мечтатель легкокрылый»), в отличие от Бестужева-Марлинского, и теперь остался при своем прежнем мнении. Не вполне соглашаясь с мнением Пушкина о Жуковском, он целиком принял его мысли о Батюшкове. «С твоими мыслями о Батюшкове я совершенно согласен, — писал Рылеев Пушкину, — он точно заслуживает уважения и по таланту и по несчастию»⁴¹.

Несмотря на известную ограниченность, декабристская «критика» Батюшкова стояла на высоком идеологическом уровне и служила целям прогрессивного развития русской литературы. Однако после 14 декабря 1825 г. в культурной жизни России наступил перелом. В условиях николаевской реакции литературные споры сразу стихают и становятся менее содержательными. Вторая половина 20-х и первая половина 30-х годов дают сравнительно мало интересных и свежих оценок Батюшкова. Многие авторы ограничиваются анализом чисто художественной стороны творчества Батюшкова или используют его образцы в иллюстративных целях на страницах различных теоретических и справочных трудов.

Отметим несколько историографических фактов этого периода. В своем конспекте по истории русской литературы, предназначавшемся «для опубликования в каком-то иностранном журнале» в целях «пропаганды русской литературы на Западе», Жуковский дает специальный пункт, посвященный Батюшкову⁴². Оценка Жуковского, относящаяся к 1826 или 1827 гг., касается главным образом эстетических достоинств поэзии Батюшкова, среди которых на первый план выдвинута гармония стиха. Вместе с тем Жуковский высказывает мысль о том, что накануне психической болезни Батюшков стоял на пороге высших творческих достижений, полного расцвета дарования. «Никто в такой мере, как он, не обладает очарованием благозвучия, — пишет Жуковский о Батюшкове. — Одаренный блестящим воображением и изысканным чувством выражения и предмета, он дал подлинные образцы слога. Его поэтический язык неподражаем в отношении выбора в гармонии выражений. Он писал любовные элегии и очаровательные послания, лирические опыты. Все они замечательны по своей законченности, которая не оставляет ничего желать. Его талант пресекся в тот момент, когда его мощь должна была раскрыться во всей своей полноте».

В конспекте Жуковского, представляющем собой черновик, мы находим также начало фразы: «перевел несколько...» Очевидно, Жуковский хотел упомянуть о переводческой работе Батюшкова.

«неоклассикам», то Полевой, на литературном «знамени» которого было написано слово «романтизм» (Белинский, IX, 684), первый правильно усомнился в этом почти общепризнанном суждении. В статье о Жуковском (1831) он с неудовольствием подчеркивал, что Батюшкова «долго считали представителем нового классицизма», и писал по этому поводу: «Что касается до новейшего классицизма — признаемся, мы не понимаем сих слов. Что хотят этим выразить? Неужели же Батюшкова надобно почитать одним из жалких классиков, какие являлись во Франции со времени революции? Нет! «Умирающий Тасс» доказывает, что Батюшков мог глубоко чувствовать»⁴³. Это высказывание свидетельствует о том, что, по мнению Полевого, Батюшков был связан скорее с романтизмом, чем с неоклассицизмом. Об этом говорит и определение Полевым биографической основы творчества Батюшкова. Полевой видит ее в противоречии между действительностью и «мечтой», заставлявшем художника искать «забвения» «в наслаждениях поэзии». «Батюшков вдохновлялся противоположностью своего бытия с пламенными думами сердца и души, — замечал Полевой в статье о Державине (1831), — его сочинения были как будто желание забыть на время в наслаждениях поэзии неисполненные мечты жизни». Нужно вместе с тем констатировать, что, подводя через несколько лет итоги деятельности Пушкина, Полевой впервые, хотя и бегло, указал на роль Батюшкова как одного из предшественников величайшего руского поэта (даже Белинский тогда еще не высказал эту мысль, хотя впоследствии он, конечно, развил ее несравненно полнее и ярче, чем Полевой). В статье, написанной две недели спустя после смерти Пушкина, Полевой утверждал: «...его творчество (Пушкина. — Н. Ф.) приготовили Карамзины, Жуковские, Дмитриевы, и романтизм»⁴⁴.

Сноски

⁵ Н. М. Сипягин — Батюшкову, 17 октября 1817 г. (черновое). — Центральный государственный архив литературы и искусства СССР, ф. 63, ед. хр. 12 (л. 1 письма). В дальнейшем этот архив обозначается ЦГАЛИ.

⁶ «Сочинения И. И. Дмитриева», т. II. СПб., 1893, стр. 245).

⁷ «Сын Отечества», 1817, ч. 41, стр. 182—183).

⁸ «Вестник Европы», 1819, ч. 103, № 8, стр. 254.

⁹ См.: «Остафьевский архив», т. I. СПб., 1899, стр. 655.

¹⁰ По-видимому, отрывок из поэмы Воейкова понравился Батюшкову. Он написал строки из него («Роскошный Батюшков... // Овидий сладостный, любимец муз Гораций, // Анакреон и ты, вы веруете в Граций») на своем автопортрете, ныне принадлежащем Гос. Литературному музею. Это дает возможность датировать автопортрет 1817—1819 гг.

¹¹ См.: «Сын Отечества», 1820, ч. 62, № 23, стр. 145—151.

¹² «Творчество Батюшкова в оценке русской критики 1817—1820 гг.» («Уч. зап. МГУ». Труды кафедры русской литературы, 1948, кн. 3, стр. 179—199).

¹³ См.: Н. Греч. Учебная книга российской словесности, ч. I. СПб., 1819, стр. 215—230, 276—278; ч. II, 1820, стр. 131—146; ч. III, 1820, стр. 189—192, 202—205, 222—223, 241—246, 335—344.

¹⁴ Там же, ч. IV, 1822, стр. 579.

¹⁵ П. Тиханов. Николай Иванович Гнедич. — «Сборник Отделения русского языка и словесности имп. Академии наук», т. 3, № 3. СПб., 1884, стр. 92).

¹⁶ «Сын Отечества», 1821, ч. 68, стр. 35—36.

¹⁷ «Не ошибись и ты, подобно Карамзину, — писал А. И. Тургенев Вяземскому 23 февраля 1821 г. — Стихи в «Сыне Отечества» не Батюшкова, а здешнего его представителя» («Остафьевский архив», т. II. СПб., 1899, стр. 169).

¹⁸ «Сочинения К. Н. Батюшкова», т. III. СПб., 1886, стр. 571. В дальнейшем все ссылки на письма и прозаические произведения Батюшкова, а также на монографию Л. Н. Майкова «О жизни и сочинениях К. Н. Батюшкова» даны по этому изданию (т. I—III. СПб., 1885—1887); указываются только тома и страницы. Батюшков был, конечно, неправ, усматривая в элегии Плетнева преднамеренное оскорбление. Она была гораздо более верно оценена Пушкиным как крупная литературная бестактность (см. письмо Пушкина к Плетневу от ноября — декабря 1822 г., черновое. — А. С. Пушкин. Полное собр. соч., т. XIII, стр. 53). Далее все цитаты из сочинений Пушкина даны по этому изданию (М.—Л., 1937—1949); указываются только тома и страницы.

¹⁹ I, 291.

²⁰ Батюшков — Гнедичу, 26/14 августа 1821 г. (III, 570).

²¹

²² Н. Греч. Учебная книга российской словесности, ч. IV, стр. 579—586.

²³ Н. И. Греч. Записки о моей жизни. Л., 1930, стр. 490.

²⁴ «Сочинения и переписка П. А. Плетнева», т. I. СПб., 1885, стр. 17, 28, 33, 43, 57—58, 171—177, и др.

²⁵ «Элегия Батюшкова «Умирающий Тасс» («Сочинения и переписка П. А. Плетнева», т. I, стр. 96—112).

²⁶ См.: II, 451 и 526—528.

²⁷ См. письмо Н. И. Тургенева С. И. Тургеневу от 2 июля 1817 г. (Н. И. Тургенев.

²⁸ Н. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу, стр. 235.

²⁹ Там же, стр. 396.

³⁰ Н. И. Тургенев — С. И. Тургеневу, 29 октября 1816 г. (там же, стр. 200).

³¹ (С. Н. Дурылин). Декабрист без декабря («Декабристы и их время», т. II. М., 1932, стр. 206 и 213).

³² И. И. Дмитриев — А. И. Тургеневу, 16 января 1821 г. («Сочинения И. И. Дмитриева», т. II, стр. 271).

³³ Вяземский — А. И. Тургеневу, начало февраля 1821 г. («Остафьевский архив», т. II, стр. 155—156).

³⁴ См. стр. 21—24 и 36. Отметим, что в «Полярной звезде» за 1824 г. было впервые опубликовано под заглавием «Карамзину» послание Батюшкова «К творцу Истории Государства Российского» (стр. 21—22).

³⁵ «Каково отделал он Жуковского и Батюшкова», — писал о статье Кюхельбекера не согласный с ним Вяземский (письмо А. И. Тургеневу от 26 июля 1824 г. — «Остафьевский архив», т. III. СПб., 1899, стр. 62).

³⁶ «Полное собр. соч. К. Ф. Рылеева». М.—Л., «Academia», 1934, стр. 483).

³⁷ Пушкин — Рылееву, 25 января 1825 г. (XIII, 134—135).

³⁸ См.: «Сочинения и переписка П. А. Плетнева», т. I, стр. 174 и 176.

³⁹ О большей «историчности» пушкинской оценки Жуковского по сравнению с оценкой декабристов см. в книге Д. Д. Благого «Творческий путь Пушкина (1813—1826)». М.—Л., 1950. стр. 33.

⁴⁰ «заметками». Необходимо, однако, указать на то, что задолго до обмена мнений с декабристами Пушкин отметил значительную роль Батюшкова в развитии русского литературного языка (см. об этом в гл. пятой).

⁴¹ Рылеев — Пушкину, 12 февраля 1825 г. («Полное собр. соч. К. Ф. Рылеева», стр. 483).

⁴² См.: В. А. Жуковский. Неизданный конспект по истории русской литературы. См. также предисловие к нему Л. Б. Модзалевского («Труды Отдела новой русской литературы Пушкинского дома», т. I. М.—Л., 1948, стр. 284—286 и 310).

⁴³ Очерки русской литературы, ч. I. СПб., 1839, стр. 119.

⁴⁴ Там же, стр. 36—37 и 225. Курсив мой. — Н. Ф. Следует также отметить, что в 20-е годы товарищ Лермонтова по университетскому Благородному пансиону Степан Жиров сочиняет специальное рассуждение «О литературных заслугах Батюшкова» (к сожалению, оно не сохранилось. См.: М. Ю. Лермонтов. Биография, т. I. М., 1945, стр. 168). Другой товарищ Лермонтова по пансиону, Дмитрий Милютин (Д. М.), в своем «Опыте литературного словаря» (1831), неоднократно привлекает стихотворения Батюшкова (см. также статью о Батюшкове В. Т. Плаксина, помещенную в 5-м томе «Энциклопедического лексикона», издававшегося под редакцией Греча и Шенина. СПб., 1836, стр. 96—97). Эту статью прочитали душевнобольному Батюшкову, и она — по свидетельству С. П. Шевырева — «доставила ему удовольствие». «Как будто любовь к славе не совсем чужда еще чувствам поэта при его умственном расстройстве!» (С. Шевырев. Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь», ч. I. М., 1850, стр. 109—110).