|
9
В последние годы творческой жизни Батюшков создает лирические циклы «Из греческой антологии» (1817—1818) и «Подражания древним» (1821). К этим антологическим вещам в жанровом отношении примыкают его «Подражание Ариосту»837 и стихотворения «Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы», «Есть наслаждение и в дикости лесов...», «Изречение Мельхиседека», а также «Надпись для гробницы дочери Малышевой».
Жанр антологического стихотворения требовал от поэта прежде всего умения выразить мысль и чувство в максимально экономной, сжатой форме. Поэтому русские поэты смотрели на работу в антологическом жанре как на школу высокого художественного мастерства. В антологическом роде пишут Державин (см. его перевод из Павла Силенциария «Оковы», относящийся к 1809 г.) и Дмитриев (Шевырев видел в дмитриевских «подражаниях элегиям Тибулла и некоторых антологических пьесах... зародыши поэзии Батюшкова»838). Особенно большой интерес к этому виду творчества проявляли именно карамзинисты, выдвигавшие на первый план интимно-психологическую лирику и потому предпочитавшие «малые жанры». Антологические стихотворения сочиняет, например, приятель Батюшкова, арзамасец Д. В. Дашков. В 1825 г. он печатает их в «Северных цветах» и «Полярной звезде» (любопытно, что С. Д. Полторацкий ошибочно приписал эти стихотворения Батюшкову839).
Батюшков с его стремлением к лаконизму, к конденсированности и пластичности художественных образов всегда испытывал тяготение к антологическому жанру (уже задолго до Отечественной войны Батюшков делает антологический опыт — см. выше об его стихотворении «Из антологии»), однако он кажется ему неудачным; он даже не включает его в свое собрание сочинений.
Для создания цикла «Из греческой антологии» Батюшкову, не знавшему греческого языка, понадобились французские переложения произведений греческих поэтов. Батюшков прибегает к помощи Уварова, которого он считал знатоком древности (см. стихотворение Батюшкова «С. С. Уварову», относящееся к 1817 г.). Уваров много занимался древностью. Еще в 1812 г. он написал работу об элевзинских таинствах (в марте 1819 г. Батюшков просил А. И. Тургенева из Неаполя: «Скажите Уварову, чтобы он мне доставил экземпляр своих опытов о таинствах элевзинских»; экземпляр этой работы поэт хотел дать одному из своих итальянских знакомых840). Сам Уваров подчеркивал, что он «влюблен в греческую поэзию»841. Но даже в этой любви проблескивала политическая консервативность Уварова, которая впоследствии превратилась в откровенное мракобесие. Сообщая Жуковскому о своих занятиях античной литературой, Уваров огорченно замечал: «Наша публика свыше Крылова басни ничего не хочет»842 и, таким образом, с возмутительным пренебрежением отзывался о творчестве великого русского народного поэта.
В 1817—1818 гг. Батюшков и Уваров подготовили для предполагаемого арзамасского журнала статью «О греческой антологии». Так как журнал не состоялся, она вышла в 1820 г. отдельным изданием. В этой статье характеризовались основные черты древней антологической поэзии — «сочетание ума и воображения», «нежная и тонкая красота» формы и т. д. Античная антология трактовалась здесь как воплощение национального духа древних греков — «нравственного бытия» этого народа843. В качестве примеров в самом тексте статьи давались стихотворения Батюшкова — его переводы из греческих поэтов (Мелеагра Гадарского, Гедила, Павла Силенциария и др.). Эти-то переводы Батюшков и делал с французских переложений Уварова. Последние были также помещены в особом приложении к брошюре.
Представители реакционных кругов любили подчеркивать роль Уварова в возникновении брошюры «О греческой антологии». Так, булгаринская «Северная пчела» в начале 30-х годов с сервилистским подобострастием называла Уварова — тогдашнего президента Академии наук — «остроумным сотрудником Батюшкова в издании Греческой Антологии»844. А когда в 1855 г. граф Уваров — в течение долгого ряда лет душивший русскую культуру в качестве николаевского министра просвещения — умер, то — по свидетельству Погодина — Шевырев хотел на похоронах «напомнить его отношения к русской словесности», в частности, его «опыты о греческой антологии», правда, это не было выполнено «по какому-то недоразумению»845.
Между тем, по нашему мнению, есть все основания полагать, что роль Уварова в создании брошюры «О греческой антологии» была менее значительной, чем это считалось раньше. Характерно, что Белинский, всегда обнаруживавший замечательную критическую прозорливость, в статье о римских элегиях Гёте (1840) привел данное в брошюре «О греческой антологии» определение античной эпиграммы, предпослав ему слова: «Вот как характеризует Батюшков древнюю эпиграмму»846. Белинский читал брошюру «О греческой антологии» в издании сочинений Батюшкова 1834 г., куда она была включена (см. ч. II, стр. 233—264)847«О греческой антологии» Батюшкову принадлежат только стихи, а «объяснение» «приписывают некоторым молодым литераторам, ныне занимающим важные должности на поприще государственной службы» (это был явный намек на Уварова, ставшего с 1833 г. николаевским министром просвещения), Белинский все-таки счел возможным назвать определение древней эпиграммы именно высказыванием Батюшкова. И действительно, нет никакого сомнения в том, что в брошюре «О греческой антологии» выразились мысли не только Уварова, но и Батюшкова, хотя в то же время невозможно точно установить степень участия поэта в сочинении статьи. Батюшков, конечно, обсуждал с Уваровым вопросы, затронутые в статье, и, по всей вероятности, внес в нее свои поправки. В этом плане весьма интересно свидетельство А. И. Тургенева. Посылая Вяземскому 25 февраля 1820 г. недавно вышедшую брошюру «О греческой антологии», А. И. Тургенев писал: «Вот тебе и еще гостинец от Уварова: русские стихи Батюшкова; я думаю, что и в прозе есть его помарки»848. Бросается в глаза, что в статью «О греческой антологии» входит почти такое же рассуждение о национально-географической обусловленности литературы каждого отдельного народа, какое было дано в статье Батюшкова «Нечто о поэте и поэзии». «Поэзия древних объясняется небом, землею и морем Италии и Греции», — утверждается в статье «О греческой антологии»849. Ср. в статье «Нечто о поэте и поэзии»: «Климат, вид неба, воды и земли, все действует на душу поэта, отверзтую для впечатлений»850. Сходство здесь вполне очевидно, и можно думать, что указанное место брошюры принадлежит Батюшкову, а не Уварову.
Хотя при создании цикла «Из греческой антологии» Батюшков пользовался подготовленными для него материалами, его интерес к классической древности был вполне органичным. В пору затянувшегося кризиса своего мировоззрения Батюшков жадно изучал мировую историю, стараясь найти ответ на мучившие его вопросы. Вместе с тем поэта занимали проблемы роли и места предков славян в мировом историческом процессе, в частности, их связи с «классической» Грецией (как известно, многие писатели рассматривали эти связи в свете мирового значения древнерусской культуры). Все это приводит Батюшкова к усиленным археологическим занятиям. В марте 1818 г. Батюшков хотел поехать в Крым «для отыскания древностей или рукописей на берегах Черного моря»851, в том же году он в Порутине, под Одессой, посетил развалины древнегреческой колонии Ольвии852, нарисовал их, составил их план853 и начал записки об Ольвии, к сожалению не дошедшие до нас854. Попав в Италию, Батюшков посещает знаменитые развалины Помпеи и в письме к Гнедичу говорит, что это «неизъяснимое зрелище, красноречивый прах»855. Он также пишет записки «О древностях окрестностей Неаполя»856. Вообще вся Италия для Батюшкова — «музей древностей, земля, исполненная протекшего»857.
Историко-археологические занятия Батюшкова повысили его интерес к уцелевшим образцам античной поэзии858, к этим литературным «развалинам» древней культуры. О том, что античная поэзия отражает мысли и чувства древних эллинов, прямо говорилось в статье «О греческой антологии», где, как отмечено выше, были изложены мнения не только Уварова, но и самого Батюшкова: «Посредством Антологии мы становимся современниками Греков, мы разделяем их страсти, мы открываем даже следы тех быстрых, мгновенных впечатлений, которые, как следы на песке в развалинах Геркуланума, заставляют нас забывать, что две тысячи лет отделяют нас от древних»859.
Органичность батюшковского цикла «Из греческой антологии» выражалась в том, что поэт не просто перелагал в русские стихи французские переводы Уварова, но вносил в свой творческий материал самостоятельные, оригинальные мотивы. Как отметил Д. Д. Благой, он придавал «образам-штампам» «гораздо бо́льшую художественную выразительность»860. И хотя брошюра «О греческой антологии» была издана без имени авторов и переводы из античных поэтов являлись, таким образом, анонимными, Батюшков, очень тщательно подготовляя новое издание «Опытов», решил включить в него «переводы из антологии»861. И в высшей степени характерно, что после создания этого цикла Батюшков в 1819—1821 гг. сочиняет вполне оригинальные вещи в антологическом роде — стихотворение «Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы» — один из шедевров своей лирики — и цикл «Подражания древним» (в данном случае термин «подражания» нужно понимать лишь как воспроизведение духа античной поэзии).
Все это позволяет нам рассматривать антологические вещи Батюшкова как некое органическое единство, отражающее идеи и переживания поэта последнего периода его творчества. При этом нельзя забывать, что самый выбор стихотворений, включенных в статью «О греческой антологии», был, весьма возможно, подсказан Уварову беседами с Батюшковым, в которых поэт не мог не высказать свои взгляды на наиболее типичные черты античной лирики.
В центре антологических стихотворений Батюшкова стоит яркий и пластичный образ человека. По сути дела, поэт снова высказывается в пользу полноты и свободы внутренней жизни. В одном из стихотворений, входящих в цикл «Подражания древним», он обращается к человеку с призывом к душевной независимости:
...буди с кипарисом сходен,
Эти слова превосходно иллюстрируют удачную формулу В. В. Виноградова, писавшего об «антологическом индивидуализме» Батюшкова»862.
В антологической лирике Батюшкова преобладает тема любви, земной пылкой страсти (см. I, II, III, VII, VIII, IX, X, XI и XII стихотворения и цикла «Из греческой антологии», II «Подражание древним» и «Подражание Ариосту»); это еще раз показывает, что «послевоенный» Батюшков сохранил свое жизнелюбие. Если в статье «О греческой антологии» подчеркивалось, что любовь у «древних» находила «язык глубокой страсти и пленительной нежности»863, то в своих переводах ортодоксальный карамзинист Уваров чрезмерно усиливал именно «нежность», придавая «наслаждению» «томный вид меланхолии», и признавался, что он «смягчил» и «ослабил» некоторые выражения864. По наблюдению Д. Д. Благого, он «пригладил» подлинник «на свой лад»865. Напротив, Батюшков инстинктивно возвращается к «духу подлинника»866, как бы угадывая его сквозь карамзинистскую манерность уваровских переводов, прежде всего потому, что тема «глубокой страсти» вытекает из самой сущности его стихийно материалистического мироощущения.
Ясное представление о том, как Батюшков — по сравнению с Уваровым — усилил тему земной, пылкой страсти в цикле «Из греческой антологии», дает его перевод VII стихотворения этого цикла:
Сокроем навсегда от зависти людей
Восторги пылкие и страсти упоенье,
Как сладок поцелуй в безмолвии ночей,
Как сладко тайное любови наслажденье!
Батюшков по собственному почину вводит в стихотворение образы «пылких» восторгов и «упоения» страсти, отсутствующие в переводе Уварова867 и придающие всей вещи особую лирическую остроту.
В IX стихотворении цикла поэт, рисуя «постарелую красавицу», сохранившую всю свежесть любовного чувства, заменяет довольно банальное уваровское сопоставление осени, лета и весны, символизирующее смену человеческих возрастов868, великолепным развернутым прославлением страсти, воплощенным в яркие, чисто батюшковские образы («владычица любви», «пламень... в крови» и т. п.).
Но ты, владычица любви,
Ты страсть вдохнешь и в мертвый камень;
И в осень дней твоих не погасает пламень,
Текущий с жизнию в крови.
Эти образы восхитили Кюхельбекера, сразу угадавшего в безымянных переводах из греческой антологии стиль Батюшкова. Он восторженно писал о цитированных строчках: «Исполинская сила выражений, особенно в последних двух стихах!»869
«очаровательных улыбок» («ces souris enchanteurs»870) фигурирует «улыбка страстная». В главе второй мы уже отмечали, что в батюшковских антологических переводах присутствует целый ряд отдельных эротических образов, отсутствующих в переложениях Уварова (образы «ложа роскоши», «пленительных» разговоров возлюбленной и т. п.). Прибавим к этому еще один штрих. В III стихотворении цикла у Батюшкова возникает выразительный образ «стройной обуви» красавицы, которого нет в уваровском переложении871.
Точно так же, разрабатывая тему дружбы, Батюшков отходит от уваровской сентиментальной манеры. В его переводе заключительных строк IV стихотворения цикла дано обращение обвитого виноградом «полуистлевшего пня» к прохожему:
Зевеса умоли,
Прохожий, если ты для дружества способен,
Чтоб друг твой моему был некогда подобен
И пепел твой любил, оставшись на земли.
Замечательно, что Батюшков здесь совершенно устраняет уваровский образ «чувствительного» и «нежного» сердца872, столь типичный для карамзинской традиции.
С темой пылкой страсти в антологических стихотворениях Батюшкова сосуществует героическая тема борьбы с опасностями, связанная с прославлением презрения к смерти. Цикл «Из греческой антологии» завершается следующим четверостишием:
С отвагой на челе и с пламенем в крови
Я плыл, но с бурей вдруг предстала смерть ужасна.
О юный плаватель, сколь жизнь твоя прекрасна!
Вверяйся челноку! плыви!
Это четверостишие, поэтизирующее завидную участь вступающего в поединок с бурей и не страшащегося гибели смельчака, представляет собой перевод античной эпиграммы Феодорида873. Стремясь создать литературную мистификацию, Уваров не напечатал французский перевод этой античной эпиграммы, хотя он, вероятно, сделал его для Батюшкова, и в статье об антологии было сказано, что четверостишие — это «найденная на обверточном листе» издаваемой рукописи «надгробная надпись, с греческого переведенная»874. Мистификация удалась; Кюхельбекер в своей рецензии на брошюру «О греческой антологии» просил издателя объяснить «надгробную надпись», «которой, мы признаемся, не понимаем»875.
Можно утверждать, что героическая тема борьбы с опасностями была вполне органичной для Батюшкова. В период кризиса Батюшков нередко думал о необходимости мужественного сопротивления обстоятельствам, видя в этом наиболее достойную норму человеческого поведения. У него не хватало воли решительно встать на такой путь, и все же возможность героического выхода из жизненного тупика обозначилась в его творчестве. Не случайно после сделанного им перевода из Феодорида Батюшков, создавая цикл «Подражания древним», написал совершенно оригинальное стихотворение, справедливо названное Б. С. Мейлахом «героическим гимном жизненной борьбе»876.
Ты хочешь меду, сын? — так жала не страшись;
Венца победы? — смело к бою!
Ты перлов жаждешь? — так спустись
Не бойся! Бог решит. Лишь смелым он отец,
Лишь смелым перлы, мед, иль гибель... иль венец.
Развернутая в антологических стихотворениях героическая тема сближала Батюшкова с передовой вольнолюбивой литературой, проникнутой духом декабризма. Б. С. Мейлах уже отметил перекличку между выдержанными в героической тональности антологическими стихотворениями Батюшкова, высоко поднимающими «прекрасный» жребий храбреца, и пушкинским гимном председателя из «Пира во время чумы», прославляющим «упоение в бою»877. Героическая тема в антологических стихотворениях Батюшкова находит параллели и в лирике Кюхельбекера (см. стихотворение Кюхельбекера «Блажен, кто пал, как юноша Ахилл...»). Конечно, не следует забывать, что в антологических стихотворениях Батюшкова героическая тема довольно абстрактна и почти оторвана от русской исторической среды. Только в V «Подражании древним» Батюшков в качестве идеального героя рисует Петра I. Однако общий героический тон ряда антологических стихотворений Батюшкова был созвучен передовой вольнолюбивой литературе, особенно интенсивно развивавшейся в пору их создания.
Но так как сознание Батюшкова 1817—1821 гг. отличалось резко выраженной кризисностью, героика являлась для поэта лишь отдельным «просветом»; в его антологических стихотворениях в то же время намечался сложный комплекс минорных, подчас пессимистических мотивов.
«Из греческой антологии» запечатлено чувство отчаяния, вызванное гибелью любимой женщины, ставшей добычей «завистливого Аида» (характерно, что Батюшков вводит в стихотворение очень типичный для него необычайно конкретный образ «горсти» «минутных роз», украшающих «хладную могилу»; этот образ отсутствует в переводе Уварова878).
Мотив смерти красавицы возник в оригинальном творчестве Батюшкова еще во включенной в «Опыты» «Надписи на гробе пастушки» (см. о ней выше; по сути дела это тоже был ранний антологический опыт Батюшкова879). К этому мотиву Батюшков возвращается в IV «Подражании древним», но теперь он приобретает у него предельно трагический характер. Поэт рисует бледную, «как лилия», мертвую красавицу, окутанную «облаком цветов»:
Нет радости в цветах для вянущих перстов
И суетно благоуханье880.
«Пред-слава и Добрыня»881.
Тема смерти подчас сочетается в антологических стихотворениях Батюшкова с мотивом разрушения и гибели древних культур. В этом духе выдержано входящее в цикл «Из греческой антологии» стихотворение Батюшкова о нереидах на развалинах Коринфа:
Где слава, где краса, источник зол твоих?
Где стогны шумные и граждане счастливы?
Где зданья пышные и храмы горделивы,
Увы, погиб навек Коринф столповенчанный!
И самый пепел твой развеян по полям.
Всё пусто: мы одни взываем здесь к богам,
И стонет Алкион один в дали туманной!
«мусии и золоте», украшавших Коринф; помимо этого Батюшков самостоятельно ввел очень выразительный «предметный» эпитет — «Коринф столповенчанный», у Уварова фигурировал «несчастный Коринф» — «Corinthe»882). В стихотворении имелось в виду разорение одного из крупнейших торговых центров Древней Греции римским консулом Муммием, после чего Коринф более столетия пролежал в развалинах. В статье «О греческой антологии» в качестве исторического комментария к этому событию давался рассказ о коринфском отроке, процитировавшем Муммию «несколько стихов» Гомера. «Смысл сих стихов был: Блажен тот, кто в могиле»883.
Все стихотворение строилось на трагическом контрасте былого величия древнего города и его позднейшего запустения. И естественно, что «послевоенного» Батюшкова, не находившего ответа на мучительные философско-исторические вопросы и нередко размышлявшего о «бренности» человеческой жизни, особенно волновала гибель древних культур, когда он попал в Италию и ходил там «посреди развалин и на развалинах»884. Батюшков осматривал остатки древнеримского города Байи, часть которых оказалась затопленной морем885«нашего историка» — в Байе, — «на том месте, где римляне роскошничали, где Сенека писал, где жил Плиний, а Цицерон философствовал»886. И именно трагический контраст между древним великолепием Байи и запустением ее развалин поражает Батюшкова. В письме к Жуковскому он рассказывает, что с его террасы видна «Байя, теперь печальная, некогда роскошная»887. Эта формула в сущности лежит в основе замечательного по своей художественной выразительности стихотворения Батюшкова:
Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы
При появлении Аврориных лучей,
Сияния протекших дней,
Не возвратит убежищей прохлады,
Где нежились рои красот,
И никогда твои порфирны колоннады
«никогда», как бы ставящим крест на погибших культурных ценностях.
Однако вряд ли убедительно мнение Н. П. Верховского, утверждающего, что «основной темой» антологических стихотворений Батюшкова является «изображение гибели радостного и гармонического мира»888. Тема эта действительно присутствует в антологических стихотворениях Батюшкова, но не в качестве главной; с ней, например, совершенно равноправна тема земной пылкой страсти: антологические стихотворения Батюшкова, как и многие его послевоенные произведения, отражают именно кризисное состояние поэта — причудливое сочетание самых разнохарактерных тенденций в его сознании. Подчеркнем также, что если Батюшкова в пору сочинения антологических стихотворений занимала тема смерти, то в них все же нигде нет поэтизации смерти, типичной для писателей-декадентов конца XIX — начала XX в. и отчасти для Тютчева. Приведем характерный штрих. В 1819 г. Батюшков сообщал А. И. Тургеневу из Неаполя: «Здесь от болот и испарений земли вулканической воздух заражается и рождает заразу: люди умирают, как мухи. Но зато здесь солнце вечное, пламенное, луна тихая и кроткая, и самый воздух, в котором таится смерть, благовонен и сладок!»889 Почти такое же описание прекрасной, но «зараженной» природы Италии, озаренной «радужными лучами» солнца, было дано впоследствии в стихотворении Тютчева «Mal’aria» 1830 г. (см. в особенности строки: «Всё так же грудь твоя легко и сладко дышит, //Всё тот же теплый ветр верхи дерев колышет, //Всё тот же запах роз, и это всё — есть Смерть!..») Но если в Тютчеве рождается чувство своеобразной влюбленности в смерть (см. слова, начинающие стихотворение: «Люблю сей божий гнев! Люблю сие, незримо во всем разлитое, таинственное Зло...»), Батюшков завершает нарисованную им картину остроумной шуткой, подчеркивающей, что самые мрачные явления имеют позитивную сторону: «Плиний погибает под пеплом, племянник описывает смерть дядюшки. На пепле вырастает славный виноград и сочные овощи...»890
837 В этом вольном переводе 42-й строфы I песни «Неистового Орланда» Батюшков мастерски превращает отрывок из поэмы в самостоятельное антологическое стихотворение (подлинник Ариосто занимает октаву — 8 строк, Батюшков сокращает их число до шести).
838 «Сборник Отделения русского языка и словесности имп. Академии наук», т. 33, № 5, СПб., 1884, стр. 257.
839 См. «Русский архив», 1867, стр. 670.
840 Батюшков — А. И. Тургеневу, 24 марта 1819 г. (III, 549).
841 «Русский архив», 1871, стр. 162).
842 Там же, стр. 161.
843 См. I, 423 и 424.
844 «Северная пчела», № 284, 14 декабря 1831 г.
845 «Русский архив», 1871, стр. 211.
846
847 VII, 225.
848 «Остафьевский архив», т. II, стр. 23. Курсив мой. — Н. Ф.
849 I, 424.
850 II, 124—125.
851
852 См. об этом I, 263—264.
853
854 Батюшков — Гнедичу, конец июля 1818 г. (III, 522).
855 Батюшков — Гнедичу, май 1819 г. (III, 553).
856
857 Батюшков — Гнедичу, май 1819 г. (III, 553).
858 Интересно, что Батюшков хотел создать вольный перевод одного из хоров трагедии Еврипида «Ифигения в Тавриде». В конце июля 1818 г. он писал превосходно знавшему греческий язык Гнедичу: «Сделай дружбу, переведи мне в прозе, близко, но красиво, хор из Еврипидовой Ифигении, который начинается «Tendre Hylcyon» и проч. Мне он очень нужен. Греческий оригинал, верно, есть в Библиотеке» (III, 522).
859
860 Б., 540.
861 См. Б., 542.
862 В. В. Виноградов. Стиль Пушкина, стр. 584.
863
864 Там же, 428.
865 Б., 540.
866 Там же.
867 См. I, 431.
868
869 В. Кюхельбекер. О греческой антологии. — «Сын Отечества», ч. 62, № 23, стр. 149.
870
871 См I, 430.
872
873 См. I, 434.
874 I, 433.
875 В. Кюхельбекер. О греческой антологии, стр. 151.
876
877 Там же.
878 См. I, 429.
879 Не случайно в 1828 г. «Надпись на гробе пастушки» была напечатана в сборнике «Опыт русской антологии» (стр. 146).
880 Ср. заметку в неопубликованной записной книжке Батюшкова, сделанную в мае 1811 г. и перекликающуюся с вышеприведенными стихотворениями о безвременной смерти девушки: «Я недавно нашел в Донском монастыре между прочими надписями одну, которая меня тронула до слез, вот она: «Не умре, спит девица». Эти слова взяты, конечно, из Евангелия и весьма кстати приложены к девице, которая завяла на утре жизни своей» (ср. тот же образ в «Надписи на гробе пастушки»). (ПД, ф. 19, ед. хр. 1, л. 123).
881
882 См. I, 430—431. О некоторых других изменениях, сделанных поэтом в уваровском переводе, см. Б., 540.
883 I, 427.
884 Батюшков — А. Н. Оленину, февраль 1819 г. (III, 544).
885 См. III, 557 и 559. Интересно, что еще в 1817 г. Батюшков с завистью воображал путешествующего по Италии Шаховского «в Байи» (Батюшков — Вяземскому, 4 марта 1817 г., III, 429). В 1811 г. Байю посетил Н. И. Тургенев; в дневнике он отметил, что «развалины ее возвышаются теперь из моря» и, характеризуя свои впечатления, восклицал: «Какой богатый день в наслаждении!» («Дневники и письма Н. И. Тургенева», т. II, стр. 163).
886
887 Батюшков — Жуковскому, 1 августа 1819 г. (III, 559).
888 «История русской литературы», т. V. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1941, стр. 413.
889 Батюшков — А. И. Тургеневу, 24 марта 1819 г. (III, 549).
890