Фридман. Поэзия Батюшкова. Глава 2. Часть 1.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ПОЭЗИЯ БАТЮШКОВА
ПЕРВОГО ПЕРИОДА

(1802—1812)

1

Батюшков сформировался как поэт в первом десятилетии XIX в., т. е. в те годы, которые явились кризисным периодом разложения феодально-крепостнического хозяйства и развития в его недрах новых, прогрессивных для того времени буржуазных отношений. Эта кризисность резко проявилась и в литературной жизни первого десятилетия XIX в. В эту переходную эпоху умирает классицизм с его идеями и эстетическими формами, характерными для расцвета дворянской империи. К началу XIX в. наиболее сильные стороны классицизма перестают существовать; в произведениях сторонников Шишкова — эпигонов классицистической литературы — мистика заменяет культ разума, мракобесие — пропаганду просвещения. Все это в конечном счете было следствием желания реакционеров сохранить во всей чистоте феодально-крепостническую формацию, обнаруживавшую признаки глубокого кризиса.

Гораздо сложнее обстояло дело с русским дворянским сентиментализмом. Карамзин и его последователи не шли дальше довольно ограниченного либерализма, не мешавшего сохранению феодально-крепостнической формации. Однако разложение этой формации отразилось и в их деятельности. Карамзин остро чувствует неблагополучие в социально-политической жизни. В его лирике намечается конфликт личности и общества и действительность интерпретируется как нечто принципиально враждебное человеку. Недаром она часто олицетворяется в образе бурного моря, по которому путешествует «пловец-странник»¹⁷². Именно это ощущение неблагополучия заставляет дворянских сентименталистов сделать главным в своей лирике не характерный для основных жанров классицизма образ «партикулярного» человека, удалившегося от придворной суеты и нашедшего жизненный центр в самом себе. Эти тенденции отталкиванья от официальных сфер и быта четко намечены в одном из стихотворений Дмитриева, которое можно назвать эстетическим кредо дворянского сентиментализма:

Видел славный я дворец
Нашей матушки царицы;
Видел я ее венец
И златые колесницы,
Все прекрасно! я сказал
И в шалаш свой путь направил:
Там меня мой ангел ждал,

Лиза, рай всех чувств моих!
Мы не знатны, не велики,
Но в объятиях твоих
Меньше ль счастлив я владыки?

(«Видел славный я дворец...», 1794)

Обособление личности от официально-придворного мира определило прогрессивные стороны дворянского сентиментализма — то движение вперед, которое знаменовало собой это направление по сравнению с литературой классицизма. Дворянские сентименталисты сосредоточивают свое внимание на внутреннем мире человека, создают новую систему жанров и новый литературный язык для художественного выражения этого мира. Именно прогрессивные стороны дворянского сентиментализма, впервые внесшего в русскую литературу поэзию «отливов мысли и впечатлений»¹⁷³, заставили Белинского подчеркивать новаторство Карамзина и называть «карамзинским» весь период окончательного распада классицизма («от Карамзина до Пушкина»)¹⁷⁴. Однако нельзя забывать, что новаторство Карамзина и его сентиментальной школы было ограничено консервативными идеологическими моментами. Самая трактовка внутренней жизни человека была у Карамзина и его школы весьма компромиссной. В. В. Виноградов справедливо отметил, что «теория чувств, страстей и их выражения», свойственная XVIII веку, «была лишь реформирована, но не разрушена в стилях сентиментализма»¹⁷⁵. Выступая против классицистической власти разума, дворянские сентименталисты подчиняли человека не менее строгим законам общепринятой морали и тем самым накладывали весьма обременительные цепи на его интеллектуальную и эмоциональную жизнь. Из этой моралистической концепции вытекало требование «умеренности», исключающее выявление сильных и ярких страстей (см. об этом ниже). В литературе классицизма долг побеждал страсть. В сущности то же самое происходило в творчестве дворянских сентименталистов. Изменялось лишь понимание долга: для классицистического автора он был равнозначен ревностному служению государству, для дворянского сентименталиста — строгому соблюдению освященных религией моральных норм. Да и самый конфликт человека и общества получал у дворянских сентименталистов религиозно-мистическое разрешение. Считая принципиально невозможным прочное счастье «на земле», Карамзин и его последователи переносили его достижение в потусторонний мир¹⁷⁶.

Однако при всей своей ограниченности школа Карамзина с ее лозунгом необходимости изображения внутреннего мира человека подготовила возникновение творчества двух крупных поэтов, сформировавшихся в начале XIX в., — Жуковского и Батюшкова.

Романтик Жуковский переживает гораздо более резкий и острый конфликт с жизнью, чем Карамзин. Он ощущает полный разлад с жестокой и аморальной действительностью (см., например, его послание «Александру Ивановичу Тургеневу», где поэт проклинает «гнусный свет»). Внутренний мир личности нашел в поэзии Жуковского несравненно более глубокое и тонкое выражение, чем в лирике Карамзина (именно поэтому Белинский говорил, что «романтическая муза» Жуковского дала русской поэзии «душу и сердце»)¹⁷⁷. Однако так же, как Карамзин, Жуковский настаивает на строгом соблюдении общепринятых моральных норм и видит разрешение конфликта человека и общества в мистическом «там» — в загробном мире¹⁷⁸.

По другому пути пошел Батюшков. По-своему откликаясь на кризис феодально-крепостнической формации, он тоже выдвинул идею личности, но создал совершенно иной, чем у Карамзина и Жуковского, образ человека. Его человек ставит выше всего земные радости и отвергает общепринятую мораль, основанную на религиозных «истинах». Романтическая в своей основе поэзия Батюшкова, отражающая острый конфликт писателя с действительностью, оставалась в пределах реального, конкретно-чувственного мира. Как мы увидим, это объяснялось тем, что, сходясь с Карамзиным и его последователями в преимущественном обращении к миру личности, Батюшков в то же время сумел сохранить философские традиции передовой общественной мысли; их сохранение и позволило ему стать предшественником раннего Пушкина.

Характеризуя поэзию Батюшкова, представляющую собой ярко выраженное «кризисное» историко-литературное явление, мы должны прежде всего сказать о конфликте поэта с действительностью самодержавно-крепостнического государства. Этот конфликт, наложивший решающий отпечаток на поэзию Батюшкова, был конфликтом передового просвещенного дворянского интеллигента с косной консервативной средой, подавлявшей лучшие интеллектуальные силы человека.

Общественное положение писателей, создававших русскую литературу первого двадцатилетия XIX в. было двусмысленным и тяжелым. Их постоянно третировали как «низший сорт» людей, не имеющий права на уважение, и Батюшков всегда остро ощущал униженность своего положения «сочинителя». Даже генерал Н. Н. Раевский-старший, оставивший впоследствии светлый след в жизни Пушкина, с легким оттенком иронии называл его «господином поэтом»¹⁷⁹. Батюшков с отчаяньем писал о «хладнокровии общества», убивающем дарование¹⁸⁰, о том, что имя писателя ныне еще «дико для слуха»¹⁸¹. «Эти условия, проклятые приличности, — жаловался он Гнедичу, — эта суетность, этот холод к дарованию и уму, это уравнение »¹⁸². Именно о такой социальной трагедии русских сочинителей, этих «помещиков ума», как однажды выразился Вяземский, впоследствии ярче всего сказал Грибоедов: «Кто нас уважает певцов истинно вдохновенных в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании к числу орденов и крепостных рабов?»¹⁸³ Возмущаясь пренебрежительным отношением к писателю в обществе, Батюшков утверждал ценность и значительность литературного труда и постоянно боролся за свою личную независимость. В неопубликованной записной книжке он с глубокой убежденностью говорил, что «независимость есть благо» и возмущался людьми, которым «ничего не стоит торговать своей свободою»¹⁸⁴. При этом он подчеркивал, что поэт стоит гораздо выше тех, кто играет важную роль в государственной системе самодержавия и с чувством высокой профессиональной гордости замечал: «Человек, который занимается словесностью, имеет во сто раз более мыслей и воспоминаний, нежели политик, министр, генерал»¹⁸⁵. Некоторые высказывания Батюшкова свидетельствуют о том, что он понимал социальную основу своего конфликта с действительностью и противопоставлял свой писательский труд корыстолюбивой деятельности «имущих» общественных групп. Отводя дружеские упреки Гнедича в бездействии, он возмущенно спрашивал: «И впрямь, что значит моя лень? Лень человека, который целые ночи просиживает за книгами, пишет, читает или рассуждает! Нет ... если б я строил мельницы, пивоварни, продавал, обманывал и исповедовал, то верно б прослыл честным и притом деятельным человеком»¹⁸⁶.

А между тем обладавший столь высоким представлением о значении и достоинстве писателя Батюшков почти всю жизнь вынужден был служить в качестве мелкого чиновника (о его отношении к службе военной см. в главе третьей). «Я штатскую службу ненавижу», — признавался Батюшков¹⁸⁷. От работы мелкого чиновника его отталкивала не только ее обременительность. Дружески поддерживая Гнедича, занятого переводом «Илиады», он замечал: «Служа в пыли и прахе, переписывая, выписывая, исписывая кругом целые дести, кланяясь налево, а потом направо, ходя ужом и жабой, ты был бы теперь человек, но ты не хотел потерять свободы и предпочел деньгам нищету и Гомера»¹⁸⁸.

Этот мотив отказа ходить «ужом и жабой» перед начальством проходит и в поэзии Батюшкова. В батюшковском вольном переводе I сатиры Буало поэт с негодованием отвергает голос молвы, говорящий: «Ты беден, чином мал — зачем же не ползешь?» В другом раннем стихотворении Батюшкова — в послании «К Филисе» поэт восклицает:

Не хочу кумиру кланяться
С кучей глупых обожателей.
Пусть змиею изгибаются
Твари подлые, презренные...

Любопытно, что Батюшков задолго до появления «Горя от ума» Грибоедова предвосхитил фразу Чацкого, направленную против чиновного карьеризма: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». «Служил и буду служить как умею, — писал Батюшков, — выслуживаться не стану по примеру прочих...»¹⁸⁹

К тому же служба в канцеляриях давала поэту только весьма ограниченные средства к существованию. В одно из своих неопубликованных писем к Вяземскому он вводит горько-иронические стихотворные строки, рисующение образ поэта, у которого нет денег даже на покупку чернил:

А я из скупости чернил моих в замену
На привязи углем исписываю стену¹⁹⁰. Все это часто приводило Батюшкова к весьма безотрадным мрачным настроениям; с ними были связаны его постоянные сетования на ту самую навязчивую скуку, которая мучила и Пушкина и Грибоедова. В одном из писем Батюшков так очертил это привычное для него психологическое состояние: «Люди мне так надоели и все так наскучило, а сердце так пусто, надежды там мало, что я желал бы уничтожиться, уменьшиться, сделаться атомом»¹⁹¹. Как показал Д. Д. Благой¹⁹², в очерке «Прогулка по Москве» Батюшков нарисовал себя в лице «доброго приятеля»,

Который с год зевал на балах богачей,
       
Зевал на скачке, на гулянье,
       Везде равно зевал...¹⁹³

и тем самым предвосхитил образ Онегина, который «равно зевал средь модных и старинных зал». Была свойственна Батюшкову и онегинская страсть к далеким путешествиям — «охота к перемене мест», которая, по определению Пушкина, являлась «добровольным крестом» тех, кто испытывал скуку, навеянную действительностью самодержавно-крепостнического государства. «Путешествие сделалось потребностию души моей», — признавался Батюшков¹⁹⁴. Любовь Батюшкова к военным походам и его желание служить на дипломатической службе были в значительной мере связаны с этой потребностью, типичной и для грибоедовского Чацкого, отправляющегося «искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок».

Трагический конфликт Батюшкова с жизнью возникал также и потому, что поэт оценивал современную ему действительность с передовых философских и общественных позиций. Начало литературной биографии Батюшкова было ознаменовано его участием в петербургском «Вольном обществе любителей словесности, наук и художеств», вокруг которого группировались так называемые «поэты-радищевцы»¹⁹⁵. Явно необоснованным представляется высказывавшееся в дореволюционном литературоведении мнение о том, что участие в «Вольном обществе» не оказало сколько-нибудь заметного влияния на Батюшкова¹⁹⁶. В действительности традиции русского просвещения, ярко окрасившие деятельность общества, сыграли большую роль в формировании мировоззрения поэта. Батюшков начинает интересоваться личностью и произведениями Радищева¹⁹⁷. Следы знакомства со стихами Радищева заметны в послании Батюшкова «К Филисе». «Вольность, вольность — дар святых небес», — восклицает Батюшков. Этот стих — явная перефразировка первой строчки радищевской оды «Вольность» («О! дар небес благословенный»). Когда умер видный последователь Радищева И. П. Пнин, Батюшков посвятил памяти этого наиболее левого идеолога «Вольного общества» стихотворение¹⁹⁸, где подчеркивалось его гуманное и бескорыстное служение «согражданам», хотя в этом произведении общественные мотивы переплетались с сентиментальными штампами (здесь было подчеркнуто, что Пнин «пером от злой судьбы невинность защищал»; в то же время он определялся как «любимец нежных муз»). Именно под влиянием поэтов-радищевцев ранний Батюшков создает свои наиболее острые, обличительные произведения, например, вольный перевод I сатиры Буало (этот перевод Батюшков представил в качестве «вступительного сочинения» для принятия в «Вольное общество»¹⁹⁹).

В кругу поэтов «Вольного общества», переводивших и с увлечением читавших произведения прогрессивных мыслителей²⁰⁰, возник глубокий интерес Батюшкова к классикам античной и западноевропейской прогрессивной философии. Его привлекает античное материалистическое мировоззрение. Даже в 1817 г., в период душевного кризиса, Батюшков сочувственно цитирует мнение Сенеки о том, что Эпикур заслуживал громкой известности, хотя его деятельность упорно старались замолчать враги²⁰¹, и вносит в свою записную книжку ряд извлечений на итальянском языке из знаменитой поэмы ученика Эпикура Лукреция «О природе вещей»²⁰². Одной из любимых книг Батюшкова были «Опыты» Монтеня. «Вот книга, которую я буду перечитывать во всю мою жизнь!..» — говорил Батюшков об «Опытах» Монтеня в своей неопубликованной записной книжке²⁰³. В Монтене Батюшков видел борца с суевериями и предрассудками, смело противопоставившего свою гуманистическую философию догматическому средневековому мировоззрению, католическому мракобесию и фанатизму. В статье «Нечто о поэте и поэзии» Батюшков подчеркивал, что Монтень «в самые бурные времена Франции, при звуке оружия, при зареве костров, зажженных суеверием, писал «Опыты» свои и, беседуя с добрыми сердцами всех веков, забывал недостойных современников»²⁰⁴. И особенно живой интерес Батюшкова вызывала французская просветительская философия. Батюшков смеется над увещаниями «капуцинов» (так Вольтер иронически называл ханжей) «не читать Мирабо, д’Аламберта и Дидерота»²⁰⁵. Он внимательно штудирует знаменитую «Энциклопедию» Даламбера и Дидро²⁰⁶. С удовлетворением отмечая здоровое отношение к жизни первого из этих просветителей и его вражду к мистическому умонастроению²⁰⁷, он все же жалуется на его чрезмерный рационализм, на то, что у него «все из головы», что он «заморозил и высушил себя математикой»²⁰⁸. Но больше всего среди французских просветителей Батюшкова занимал, разумеется, Вольтер²⁰⁹«Протей ума человеческого», обладающий «умом гибким, обширным, блестящим, способным на все»²¹⁰. Можно утверждать, что Батюшкова привлекала самая прогрессивная сторона философии Вольтера — ее острый критицизм. Интересно, что, оценивая личность своего учителя М. Н. Муравьева, Батюшков называет последнего «прекраснейшей душой», когда-либо посещавшей «эту грязь, которую мы называем землею»²¹¹. Здесь характеристика «земли» подсказана одним из «критических» мотивов вольтеровского романа «Задиг», где говорится о герое: «Род людской представлялся ему тем, чем он был в действительности — стаей ничтожных насекомых, живущих и карающих друг друга на комке грязи»²¹². В комплексе критических тем творчества Вольтера Батюшкову больше всего нравились прямые или косвенные выпады против церкви, пугавшие как во Франции, так и в России защитников старого мировоззрения и порядка. Об этом аспекте восприятия взглядов Вольтера свидетельствует, например, то место послания «К Филисе», где сказано, что в комнате поэта

Вольтер лежит на Библии,
Календарь на философии.

Батюшков одобряет борьбу Вольтера с официальной церковью и религиозными суевериями и трактует его философию в «воинствующе антиклерикальном духе» (Б. С. Мейлах)²¹³. Поэт с удовлетворением констатирует «славу безбожника Вольтера»²¹⁴. Характерна литературная шутка Батюшкова, косвенно осмеивающая ненависть к Вольтеру со стороны реакционных кругов. Целя в бездарного поэта, сделавшего весьма неудачный перевод вольтеровской «Генриады», Батюшков пишет:

«Что это! — говорил Плутон, —
Остановился Флегетон,
Мегера, фурии и цербер онемели,
Внимая пенью твоему,
Певец бессмертный Габриели?²¹⁵
Умолкни!.. Но сему
Безбожнику в награду
Поищем страшных мук, ужасных даже аду,
Соделаем его
Гнуснее самого
Сизифа злова!»

(«На перевод «Генриады», или Превращение Вольтера»)

Глубокое возмущение вызывают у Батюшкова выпады против Вольтера со стороны г-жи Жанлис, выслуживавшейся перед Наполеоном своими нападками на просветительскую философию XVIII в. «Мадам Жанлис мерзавка, такая подлая, что я ее ненавижу... — восклицает поэт в «Разных замечаниях». — Можно ли этой бабе поносить Вольтера и критиковать его как мальчишку»²¹⁶.

Мы знаем, что из антиклерикальных вещей Вольтера Батюшков читал «Орлеанскую девственницу» (в неопубликованных «Разных замечаниях» он констатировал, что такие книги, как «La Pucelle», «продаются за безделицу во всех лавках»²¹⁷) и стихотворение «Три Бернарда», где «святой» помещен рядом с плутом²¹⁸. В 1810 г. Батюшков перевел из Вольтера антологическое стихотворение, в котором пастух категорически отказывается принести свое стадо в жертву. В конце стихотворения он ставит бога в один ряд с «хищником»:

Храню к богам почтенье,
А стада не отдам
На жертвоприношенье.
По совести! Одна мне честь —

                    («Из антологии»)

Это стихотворение было дано в вольтеровском «Философском словаре» как пример греческой эпиграммы²¹⁹. Батюшков очень точно переводит эпиграмму, изменяя только некоторые детали (у него Меркурий назван «Маиным сыном», а требовательный бог носит имя Алкида, а не Геракла).

Пафос просвещения ярко окрасил философские и общественные взгляды «довоенного» Батюшкова. Просветительская философия позволила стихийно-материалистическому мироощущению поэта вылиться в достаточно четкие формы. Разумеется, нельзя говорить о последовательном материализме Батюшкова. Материализм поэта выступал «в стыдливо деистической оболочке»²²⁰²²¹. Но до 1812 г. Батюшков часто выдвигал материалистические положения. «Тело от души разлучать не должно», — доказывает он Гнедичу²²², а в другом письме говорит о разуме: «Что он такое? Не сын ли, не брат ли, лучше сказать, тела нашего»²²³. Не случайно в лирике Батюшкова физические и душевные радости вполне органично слиты друг с другом (см. об этом ниже). В этом смысле весьма характерно понятие «сладострастия души». отмеченное в фразеологии Батюшкова И. Н. Розановым²²⁴. Характерно и то, что в поэзии Батюшкова до 1812 г. отсутствуют религиозные нотки и христианский рай нередко заменяется античным Элизием²²⁵«К Петину», где поэт предлагает другу:

Кое-как тянуть жизнь нашу
Вопреки святым отцам²²⁶. Просвещение Батюшков считает необходимым и в гражданской жизни общества. Он твердо убежден в том, что Россия «без просвещения не может быть ни долго славна, ни долго счастлива», так как «счастье и слава не в варварстве, вопреки некоторым слепым умам»²²⁷. С позиций просвещения Батюшков в своих письмах уничтожающе оценивал косные верхи самодержавно-крепостнического государства, осмеивая «нынешних господчиков», «златых болванов», «вельможей», «обер-секретарей» и «откупщиков». Именно в противовес таким фигурам Батюшков в своем довоенном творчестве рисует образ честного и независимого поэта, жизненная позиция которого враждебна нормам официальной морали, взглядам, господствовавшим в верхах самодержавно-крепостнического государства. Такое противопоставление дано не только в ранних сатирических произведениях Батюшкова, созданных в пору его общения с «радищевцами» (см. вольный перевод I сатиры Буало), но и в его карамзинистской лирике с интимно психологической тематикой. В послании «К Петину» (1810) говорится о «беспечном» поэте и его друзьях:

Всех вельможей и царей!
Так давай, в безвестной доле,
Чужды рабства и цепей,
Кое-как тянуть жизнь нашу,

Наливать полнее чашу
И смеяться дуракам!

Так же решительно Батюшков отделяет себя и своих товарищей («врагов придворных уз») от знати и богачей в «Моих пенатах» (1811—1812):

Отеческие боги!

Не сыщет ввек дороги
Богатство с суетой,

С наемною душой
Развратные счастливцы,

И бледны горделивцы,
Надутые князья!²²⁸

Интересно, что Пушкину понравилась эта тирада против «власть имущих», и он написал на полях «Опытов»: «Сильные стихи»²²⁹.

Как показывают архивные материалы, Батюшков считал необходимым отмену цензуры. «Я думаю, что свободы книгопечатания ограничивать никак не должно, особливо в наше время», — замечал он в неопубликованной записной книжке²³⁰ были довольно умеренными. Батюшков не выражает даже слабого недовольства самодержавным строем. Крайне отрицательно относясь к феодально-крепостнической действительности, он не дает ей никакой политической оценки и не делает четких выводов, которые, естественно, были бы направлены против самодержавия. Отличаясь от представителей карамзинской школы передовыми философскими предпосылками своего творчества и своим вольнолюбием — чертами, присущими друзьям его юности поэтам-радищевцам, Батюшков все же сходился с последователями Карамзина в принципиальном отстранении от политической тематики. И дело здесь было не только в совпадении взглядов. Довольно быстро (после 1805 г.) отошедший от кругов петербургского «Вольного общества», Батюшков через некоторое время, в 1810 г. в Москве сближается с Карамзиным, Жуковским и Вяземским²³¹ и подвергается сильнейшему их влиянию. Однако это влияние нашло вполне подготовленную почву. Здесь прежде всего надо указать на то, что огромную роль в формировании литературных и культурных интересов Батюшкова сыграл предшественник карамзинизма М. Н. Муравьев, двоюродный дядя и воспитатель поэта («Я обязан ему всем», — признавался Батюшков²³²). Не случайно Батюшков в 1815 г. подготовил к печати книгу сочинений Муравьева²³³ и считал, что в его лирике «изображается, как в зеркале, прекрасная душа»²³⁴. Как было отмечено в главе первой, Г. А. Гуковский впервые показал значительность воздействия Муравьева на поэзию Батюшкова²³⁵«Мечта», созданной в 1802—1803 гг., в его самом раннем дошедшем до нас произведении, заметно сильное влияние стихотворения Муравьева «К музе» (это в особенности относится к трактовке мечты, «украшающей» жизнь поэта). Некоторые стихи Муравьева, в которых мир древней Эллады был нарисован как мир идеальной красоты и гармонии и облечен в очень четкие предметные и музыкальные формы (например, замечательная «Эклога», написанная в 1771 г.), могли бы быть включены в собрание сочинений Батюшкова и не произвели бы впечатления диссонанса. Большое влияние оказывает на Батюшкова и Капнист, горацианские и анакреонтические оды которого влились в общий поток карамзинистской поэзии (с Капнистом Батюшков был лично знаком²³⁶). В лирике Батюшкова очень часто встречаются отзвуки этих од, где выступает лирический герой, удалившийся в скромный домик от светской суеты (сравнение поэта с «пчелкой», собирающей мед, образ мечты, золотящей дни поэта, и др.).

Батюшков относил оды Капниста к «блестящим» образцам русской поэзии²³⁷. При этом он отводил Капнисту виднейшее место среди мастеров русского стихотворного языка. «Кто хочет писать, чтоб быть читанным, — указывает он Гнедичу, — тот пиши внятно, как Капнист, вернейший образец в слоге...»²³⁸

Таким образом, Батюшков был воспитан на поэзии предшественников карамзинизма (в этом плане характерно и то, что он любил «Душеньку» Богдановича и подчеркивал, что эта поэма ознаменована «истинным и великим талантом»²³⁹«старших» карамзинистов, выразивших в своем творчестве внутренний мир личности. Батюшков хвалит стихи самого Карамзина, «исполненные чувства»²⁴⁰, определяя его как «единственного писателя, которым может похвалиться и гордиться наше отечество»²⁴¹, отмечает «красивость и точность» языка произведений Дмитриева²⁴² и называет Нелединского-Мелецкого «Анакреоном нашего времени»²⁴³. Далеко не случайной была и любовь Батюшкова к драматургии Озерова, в которой он видел драматургию чувства, резко отличающуюся от холодного театра классицизма²⁴⁴«Пастух и соловей», где советует Озерову не обращать внимания на травлю, которой он подвергался со стороны литературных консерваторов.

Личное знакомство с представителями карамзинистского лагеря, произошедшее в 1810 г., еще усилило симпатии Батюшкова к поэзии «чувства». Ставши деятельным участником литературной партии карамзинистов, Батюшков начинает выражать ее эстетические и литературные взгляды. Это отделяет художественные искания Батюшкова от позиций его ближайшего друга Гнедича. Он, в частности, не разделял убеждения Гнедича в том, что искусство должно быть посвящено преимущественно высоким, «важным» предметам²⁴⁵ и оживленно полемизировал с ним по проблемам стихотворного языка, не одобряя обилия «словенских слов» в гнедичевском переводе «Илиады»²⁴⁶. В противоположность Гнедичу Батюшков испытывает самые сильные художественные симпатии к своим соратникам «младшим» карамзинистам. Он одобряет раннюю лирику Вяземского и называет музу последнего «живой и остроумной девчонкой»²⁴⁷. И лучшим новым русским поэтом своего времени Батюшков считает Жуковского. «Он у нас великан посреди пигмеев», — пишет Батюшков Гнедичу, тут же называя Жуковского «талантом, редким в Европе»²⁴⁸«Редкая душа! редкое дарование! душа и дарование, которому цену, кроме меня, тебя и Блудова, вряд ли кто знает. Мы должны гордиться Жуковским. Он наш, мы его понимаем»²⁴⁹.

Но при всем том Батюшков занимал особое место в карамзинизме. Прежде всего он органически не принимал слащавую и слезливую сентиментальность. В своих письмах он как бы снимает манерный лирический грим с личности самого Карамзина (он, по словам Батюшкова, «не пастушок, а взрослый малый, худой, бледный как тень»²⁵⁰), пародирует пасторальную декоративность его любовной лирики и сентиментальную фразеологию его прозы (например, восклицает: «Накинем занавес целомудрия на сии сладостные сцены, как говорит Николай Михайлович Карамзин в «Наталье»²⁵¹). От Карамзина и Жуковского Батюшкова до 1812 г. отделяла также его неприязнь к мистике. Батюшков иронически отзывается о тех писателях, «которые проводят целые ночи на гробах и бедное человечество пугают привидениями, духами, страшным судом»²⁵². Исключительно высоко оценивая поэзию Жуковского, Батюшков вместе с тем пародирует мистические мотивы его стихотворной повести «Двенадцать спящих дев» (в «Моих пенатах» демонстративно отвергается «страшный» образ воющего по мертвецу колокола, в послании «К Жуковскому» пересмеяны слова Асмодея, предсказывающего Громобою близкую смерть). Вообще Батюшков считал, что «Светлана» Жуковского «во сто раз лучше его «Дев»²⁵³.

«гибридность» его лирики.

Переходя к последовательному анализу поэзии Батюшкова первого периода, еще раз подчеркнем, что, несмотря на умеренность своих взглядов, Батюшков все же навсегда впитал традиции передовой мысли. Это определило весь дух его довоенной поэзии, которая в условиях Александровского времени была ярким выражением нового мировоззрения, идущего вразрез с официальной, догматической моралью феодально-крепостнического общества. Самой важной чертой этой поэзии была любовь к «земному миру», к «мирским наслаждениям», к зримой и звучащей красоте жизни.

Сноски

¹⁷² См., напр., стихотворение Карамзина «Долина Иосафатова, или Долина спокойствия».

¹⁷³ Выражение П. А. Вяземского («Полное собр. соч. П. А. Вяземского», т. VII. СПб., 1882, стр. 150—151).

¹⁷⁴

¹⁷⁵ В. В. Виноградов. Стиль Пушкина. М., 1941, стр. 180.

¹⁷⁶ См., напр., стихотворение Карамзина «Берег».

¹⁷⁷ VII, 220,

¹⁷⁸ «Пловец».

¹⁷⁹ «Чужое — мое сокровище» (II, 330).

¹⁸⁰ «Прогулка в Академию художеств» (II, 116).

¹⁸¹ «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» (II, 247).

¹⁸² Батюшков — Гнедичу, середина февраля 1810 г. (III, 79).

¹⁸³ А. С. Грибоедов, Сочинения. Л., 1945, стр. 506).

¹⁸⁴ «Разные замечания» (ПД, ф. 19, ед. хр. 1, л. 30).

¹⁸⁵ Там же, л. 32.

¹⁸⁶

¹⁸⁷ Батюшков — Гнедичу, 19 марта 1807 г. (III, 8).

¹⁸⁸ Батюшков — Гнедичу, 27 ноября — 5 декабря 1811 г. (III, 158). Слова «Ходя ужом и жабой» почти буквальная цитата из басни И. И. Дмитриева «Отец с сыном» (у Дмитриева: «Втираться жабой и ужом»).

¹⁸⁹ Батюшков — Е. Ф. Муравьевой, 17 декабря 1815 г. (III, 362).

¹⁹⁰ Батюшков — Вяземскому, 29 июля 1810 г. (ЦГАЛИ, ф. 195, ед. хр. 1416, л. 1). Это вариация строк Дмитриева из «Послания от английского стихотворца Попа к доктору Арбутноту», где идет речь об авторе-графомане, «который, быв лишен чернильницы, в замену на привязи углем исписывал всю стену». Тот же мотив звучит в лирике Батюшкова. В «Ответе Гнедичу» Батюшков рисует себя как поэта, который «в карманы заглянул пустые».

¹⁹¹

¹⁹² Б., 11—12.

¹⁹³ II, 19.

¹⁹⁴ Батюшков — Гнедичу, декабрь 1809 г. (III, 67).

¹⁹⁵ См. об этом подробно в нашей статье «Батюшков и поэты-радищевцы». — «Доклады и сообщения филолог. фак-та МГУ», 1948, вып. 7, стр. 40—49. Батюшков вступил в «Вольное общество» 22 апреля 1805 г. (см. Б., 610).

¹⁹⁶ «Критико-биографический словарь С. А. Венгерова», вып. 22. СПб., 1890, стр. 245.

¹⁹⁷ В 1817 г. Батюшков собирался написать особую статью: «О сочинении Радищева», т. е. о «Путешествии из Петербурга в Москву» («Чужое — мое сокровище», II, 288).

¹⁹⁸ «На смерть И. П. Пнина».

¹⁹⁹ См. об этом: Вл. Орлов. «Поэты-радищевцы». Л., 1935, стр. 125).

²⁰⁰ Там же, стр. 102—106 и др.

²⁰¹ «Чужое — мое сокровище» (II, 357—358).

²⁰² Там же, 350—352.

²⁰³ «Разные замечания» (ПД, ф. 19, ед. хр. 1, л. 32).

²⁰⁴

²⁰⁵ Батюшков — Гнедичу, декабрь 1809 г. (III, 68).

²⁰⁶ См. Батюшков — сестрам, 17 июня 1807 г. (III, 15) и «Чужое — мое сокровище» (II, 339).

²⁰⁷ Батюшков — Гнедичу, 30 сентября 1810 г. (III, 101).

²⁰⁸ «Разные замечания» (ПД, ф. 19, ед. хр. 1, л. 32).

²⁰⁹ «Проза Батюшкова», стр. 82—86. Напротив, Батюшков не испытывал серьезного интереса к Руссо. В 1815 г. он прямо утверждал, что говорящий «сердцу» Руссо должен гораздо быстрее «наскучить», чем говорящий «уму» Вольтер («Нечто о морали, основанной на философии и религии», II, 128).

²¹⁰ «Путешествие в замок Сирей» (II, 66).

²¹¹ Батюшков — Жуковскому, середина декабря 1815 г. (III, 358). Курсив мой. — Н. Ф.

²¹² Вольтер. Философские романы, т. I. СПб., 1901, стр. 46.

²¹³

²¹⁴ Батюшков — Гнедичу, 6 мая 1811 г. (III, 123).

²¹⁵ Здесь имелась в виду одна из героинь «Генриады» Вольтера — любовница Генриха IV Габриель д’Эстре.

²¹⁶ ПД, ф. 19, ед. хр. 1, л. 25.

²¹⁷ Там же, л. 75.

²¹⁸

²¹⁹ О первоисточнике эпиграммы см. I, 340.

²²⁰ См. об этом в статье И. З. Сермана «Поэзия К. Н. Батюшкова» («Уч. зап. ЛГУ», Серия филолог. наук, вып. 3. Л., 1939, стр. 237).

²²¹ Батюшков — Гнедичу, 1 ноября 1809 г. (III, 56—57).

²²² Батюшков — Гнедичу, 19 сентября 1809 г. (III, 49).

²²³

²²⁴ И. Н. Розанов. Русская лирика. М., 1914, стр. 255—256.

²²⁵ См., напр., послание Батюшкова «К Тассу».

²²⁶ Б., 497.

²²⁷

²²⁸ Портрет удачливого, но ничтожного «господчика» заинтересовал Батюшкова и в одной из анакреонтических од Касти. В вольном переводе оды («Счастливец») он в некоторых местах придал этому портрету более резкие идеологические черты.

²²⁹ XII, 273.

²³⁰ ПД, ф. 19, ед. хр. 1, л. 28.

²³¹ См. об этом I, 113—120.

²³²

²³³ О редакторской работе Батюшкова над сочинениями Муравьева см. статью В. Д. Левина «Карамзин, Батюшков, Жуковский — редакторы сочинений М. Н. Муравьева» («Проблемы современной филологии». М., 1965, стр. 182—190).

²³⁴ «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» (Б., 365).

²³⁵ Г. А. Гуковский в равной мере сближает Муравьева с Жуковским и с Батюшковым. Нам кажется, что выдвигающий на первый план объективные, в частности зрительные, элементы стиля Муравьев является прежде всего предшественником Батюшкова.

²³⁶ См. об этом I, 74.

²³⁷ «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» (II, 242).

²³⁸ Батюшков — Гнедичу, 19 сентября 1809 г. (III, 47).

²³⁹ «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» (II, 241).

²⁴⁰ Там же (II, 242).

²⁴¹ Батюшков — Вяземскому, 27 февраля 1813 г. (III, 217).

²⁴² «Чужое — мое сокровище» (III, 337).

²⁴³ Батюшков — Гнедичу, 29 мая 1811 г. (III, 128).

²⁴⁴ См. «Стихи г. Семеновой».

²⁴⁵ См., напр., письмо Батюшкова к Гнедичу от 1-й половины апреля 1811 г. (III, 117).

²⁴⁶ Батюшков — Гнедичу, август — сентябрь 1811 г. (III, 141).

²⁴⁷

²⁴⁸ Батюшков — Гнедичу, 2-я половина февраля 1817 г. (III, 416).

²⁴⁹ Батюшков — Вяземскому, сентябрь 1812 г. («Известия Академии наук СССР», Отд. языка и литературы, 1955, т. 14, вып. 4, стр. 370).

²⁵⁰ Батюшков — Гнедичу, середина февраля 1810 г. (III, 78).

²⁵¹ Батюшков — Гнедичу, 19 августа 1809 г. (III, 40). Имеется в виду повесть Карамзина «Наталья — боярская дочь».

²⁵² «Прогулка по Москве» (II, 22).

²⁵³ Батюшков — Вяземскому, 1-я половина июля 1812 г. (III, 194).