Фридман. Поэзия Батюшкова. Глава 4. Часть 2.

2

Задача изображения психологической жизни человека обусловливает систему жанров в поэзии Батюшкова. Поэт неоднократно вспоминал вольтеровскую мысль: «Все роды хороши, кроме скучного»⁹³⁵. В своей известной «Речи» Батюшков доказывал равноправие всех жанров как «серьезной», так и «легкой» поэзии⁹³⁶. Однако практически «довоенный» Батюшков обращался лишь к узкому кругу жанров и считал это вполне закономерным. Стремясь передать психологические переживания человека, «довоенный» Батюшков ограничивает себя лирикой; в этой области лежат два его любимых жанра: дружеское послание и элегия. Вместе с тем он, за редкими исключениями, отказывается от ряда «старых» жанров, характерных для поэзии классицизма. В тех же случаях, когда Батюшков все-таки обращается к ним, он не может добиться большого художественного эффекта.

Классицистическая ода, несомненно, являлась для Батюшкова «умирающим» жанром. Только его слабое, ученическое стихотворение «Бог», сочиненное в 1804 или 1805 г. и варьирующее различные мотивы поэзии классицизма, может считаться духовной одой. Для зрелого Батюшкова обращение к жанру классицистической оды становится психологической и литературной невозможностью. В полемике с шишковистами Батюшков всячески снижает торжественную оду, характерно указывая на ее «официальность». Он издевается над «официальными одами постоянного Хлыстова»⁹³⁷ (графа Д. И. Хвостова), над их примелькавшейся банальностью. «Сказать ли вам, что он написал оду на мир с турками, — сообщает он Дашкову, — ода, истинно ода, «такого дня и года!»⁹³⁸ (здесь использованы образы антиклассицистической сатиры Дмитриева «Чужой толк»; именно в ней осмеяна ода «такого дня и года»).

В поэзии Батюшкова, как мы видели, почти отсутствует сатира с общественной направленностью, а гораздо больше удававшаяся ему литературно-полемическая сатира тоже просуществовала в ней сравнительно недолго. И эпиграмма не заняла видного места в поэзии Батюшкова. Сам Батюшков, по-видимому, считал себя «острословом»⁹³⁹. Однако его эпиграммы не поднимаются над общим уровнем «массовой продукции» и не выделяются на фоне эпиграмм, появлявшихся в журналах начала XIX в. Не случайно эпиграмма Батюшкова «Мадригал новой Сафе» вызвала ироническую пометку Пушкина: «Переведенное острословие — плоскость». По поводу другой батюшковской эпиграммы, «Мадригал Мелине, которая называла себя нимфою». Пушкин также заметил: «Какая плоскость!»⁹⁴⁰

Гораздо более удачны эпиграммы Батюшкова на литературные темы («Совет эпическому стихотворцу», «На поэмы Петру Великому» и др.). Батюшков видит в эпиграмме острое оружие борьбы с враждебным литературным лагерем. Но этот род эпиграммы не слишком занимал Батюшкова и казался ему второсортным видом творчества. Он, например, просит А. И. Тургенева передать Жуковскому, «чтоб он не унижался до эпиграмм» против шишковистов⁹⁴¹.

«острослова». В письме к Гнедичу, относящемся к 1809 г., он утверждал, что его эпиграммы только «недурны»⁹⁴² (в другом письме эта формулировка еще менее категорична: «не так дурны»⁹⁴³). Впоследствии он поместил ряд эпиграмм в «Опытах». Однако это показалось ему ошибкой. Некоторые эпиграммы, по желанию Батюшкова, были вырезаны из уже отпечатанной книги. А подготовляя второе издание «Опытов», Батюшков хотел исключить бо́льшую часть напечатанных в книге эпиграмм⁹⁴⁴.

Сложнее обстоит вопрос с жанром басни в поэзии Батюшкова. Список стихотворений, составленный Батюшковым, — «Расписание моим сочинениям» свидетельствует о том, что существовали неизвестные нам басни поэта, написанные не позднее ноября 1810 г. («Блестящий червяк», «Орел и уж», «Лиса и пчелы»)⁹⁴⁵. Таким образом, поэт довольно часто обращался к этому жанру. Как известно, Батюшков относил басни к видам «легкой поэзии» (характеризуя эти виды, он упоминал «басни Хемницера и оригинальные басни Крылова»⁹⁴⁶«Пастух и соловей», «Сон могольца» и «Филомела и Прогна») широко развит лирический элемент; в частности, в них значительное место занимает эмоционально окрашенный пейзаж. Между тем батюшковские басни совсем не нравоучительны. Так, переведенная Батюшковым из Лафонтена басня «Сон могольца» лишь утверждает преимущества мирной жизни в уединении и не содержит никаких моральных «правил».

Басни Батюшкова не принадлежат к его лучшим достижениям. Характерно, что Вяземский в 1811 г. резко нападал на две басни Батюшкова (на «Филомелу и Прогну» и не дошедшую до нас басню, из которой сохранилось всего пять строк). Отвечая Вяземскому, Батюшков защищал свои басни, но в то же время с большой легкостью отказывался от несродного ему жанра: «Впрочем, если хочешь, я никогда писать басен не стану, чтоб не быть твоею баснею»⁹⁴⁷. Это обещание Батюшков, вероятно, выполнил: во всяком случае, мы не знаем ни одной его басни, сочиненной после 1811 г. Подготовляя «Опыты», Батюшков не хотел включать в них ни одну из своих басен⁹⁴⁸. Очевидно, Гнедич отсоветовал Батюшкову устранять из сборника «Сон могольца» («Пастух и соловей» и «Филомела и Прогна» не вошли в книгу). Но, посылая Гнедичу стихотворение «К Никите», Батюшков, заботясь о том, чтобы освободить место, снова рекомендовал исключить из сборника «Сон могольца»⁹⁴⁹.

Наконец, к сатирическим жанрам относится сказка Батюшкова «Странствователь и домосед» (1815). Батюшков считал сатирическую сказку одним из видов «легкой поэзии» (в речи о «легкой поэзии» он упоминал «остроумные неподражаемые сказки Дмитриева»⁹⁵⁰

Таким образом, в сатирических жанрах деятельность Батюшкова не дала больших художественных результатов (исключение представляет лишь литературно-полемическая сатира поэта). Справедливым приговором сатире Батюшкова явилась заметка Пушкина на полях «Опытов»: «Как неудачно почти всегда шутит Батюшков! Но его «Видение» умно и смешно»⁹⁵¹.

Батюшков добивается наивысших творческих достижений в жанрах, позволяющих раскрыть психологическую жизнь человека. При этом показательно, что он отвергает те виды лирики, которые слишком связывают поэта заранее заданной формальной целью. У Батюшкова очень мало стихотворений, приближающихся по типу к жанру мадригала с его обязательной «комплиментарностью», и эти стихотворения («К Мальвине», «К Маше» и др.), конечно, не входят в «золотой фонд» его лирики⁹⁵². Характерно также отсутствие в творчестве Батюшкова «стеснительной» формы сонета с ее строго определенной строфикой. Нет у Батюшкова и «искусственной» формы эклоги, часто встречавшейся в русской поэзии XVIII в. (только не дошедшее до нас произведение Батюшкова «Песня песней» имело эту форму⁹⁵³).

Отказ поэта от связывающих, «искусственных» форм был далеко не случайным. Батюшков хочет использовать жанры, дающие возможность выразить глубокое психологическое содержание. При этом он трансформирует эти жанры, придавая им бо́льшую эмоциональную содержательность, чем та, которой они обладали в творчестве его предшественников.

⁹⁵⁴. Во времена Сумарокова элегия определялась как стихотворение, передающее тоскливые, «плачевные» настроения поэта, связанные, главным образом, с несчастной любовью. Именно такая характеристика элегии была дана в сумароковской «Эпистоле о стихотворстве»: «Плачевность» была основным психологическим колоритом элегии и для Карамзина. В статье «Нечто о науках» (1793) он даже доказывал, что элегическая поэзия должна была появиться раньше всякой другой, так как «горестные» эмоции любовной печали всегда требуют выражения и не могут оставаться замкнутыми в себе⁹⁵⁵. Однако ряд авторов вводил более широкое определение элегии, не ограничивая содержание этого жанра эмоциями грусти. В 1814 г. в «Сыне Отечества» было помещено «Рассуждение об элегии». Констатируя, что «ни один род стихотворений не определен так худо в пиитической теории, как элегия», автор называл областью этого жанра «смешанные ощущения»⁹⁵⁶. На те же «смешанные чувствования» указывал как на предмет элегии Греч в своей «Учебной книге российской словесности». Но он опять-таки подчеркивал «плачевность» элегии, говоря, что в ней могут найти место «собственные или чужие страдания»⁹⁵⁷.

Отметим, что уже в поэзии Карамзина можно наблюдать практическое расширение предмета элегии. Самое понимание меланхолии как «смешанного чувства», занимающего среднее положение между радостью и печалью, как «нежнейшего перелива» «от скорби и тоски к утехам наслажденья», вело Карамзина по этому пути⁹⁵⁸«правду чувства», элегия стала отражать взаимопроникновение и борьбу сложных эмоций, не умещающихся в мертвых схемах. Только в некоторых ранних элегиях Батюшкова мы находим сентиментальную «плачевность». В элегиях же зрелого Батюшкова (особенно после 1812 г.) дано остро драматическое развитие лирического чувства. Вместо вялых, сентиментальных жалоб здесь звучат выразительные и напряженные призывы к возлюбленной:

Друг милый, ангел мой! сокроемся туда,
Где волны кроткие Тавриду омывают...

          («Таврида»)

На крае гибели так я зову в спасенье
      
      Опора сладкая, надежда, утешенье...

                («Элегия»)

По наблюдению В. В. Виноградова, этот «яркий драматизм лирического стиля» обусловил «новые синтаксические формы» поэзии Батюшкова⁹⁵⁹. Батюшков не только освобождает элегию от сентиментальной монотонности, но и наполняет ее тонкими психологическими нюансами, отсутствующими в лирике Карамзина и Дмитриева. У Батюшкова в его элегиях выдвинуты на первый план очень сложные эмоции, отражающие богатство психологической жизни человека. Очень характерна в этом плане уже упоминавшаяся нами батюшковская элегия «Выздоровление», где умирающий поэт воскресает для «сладострастия» и переходит из «области печали» в мир ярких праздничных переживаний. Батюшков так далеко уходит от традиционной «плачевности», что основной психологический колорит ряда его элегий становится мажорным и жизнеутверждающим. В элегии «Мой гений» этот колорит подчеркнут уже первой строфой, где поэт рисует образ возлюбленной:

Рассудка памяти печальной
И часто сладостью своей
Меня в стране пленяешь дальной⁹⁶⁰.

«Веселый час» попадает в «Опытах» Батюшкова в раздел элегий, хотя в нем доминирует прославление «земных радостей», «веселья и забавы».

Таким образом, Батюшков значительно расширяет эмоциональный диапазон элегии, отказываясь от шаблонных сентиментальных схем. При этом самый жанр элегии у него заметно «расшатывается» и теряет свою определенность, обусловленную заранее заданным «плачевным» психологическим колоритом. В этом плане Батюшков предвосхищает осуществленный в романтической лирике 20-х годов разрыв с каноническими жанровыми формами.

Для эстетических тенденций Батюшкова характерно и то сочувствие, которое вызывает у него жанр баллады. Правда, далекий от туманной средневековой романтики, Батюшков не сочиняет баллад. Однако он не только включает «новую балладу» в число пропагандируемых им видов «легкой поэзии»⁹⁶¹, но и удерживает Гнедича от нападок на этот жанр, считая, что они «непростительны»⁹⁶².

Наконец, исключительно важную роль в жанровой системе Батюшкова играло дружеское послание. Батюшков обогатил этот жанр и наполнил его новым содержанием. В раннем творчестве Батюшкова послание было связано с традицией классицизма и имело сатирический характер. У зрелого Батюшкова послание стало обращенным к друзьям непринужденным рассказом о частной жизни поэта. Это своего рода письмо в стихах, адресованное к сочувствующей поэту, осведомленной о его настроениях и делах аудитории. Характерно, что в некоторых посланиях Батюшкова даны чисто практические концовки. Так, в финале «Послания к А. И. Тургеневу» Батюшков приглашает друга поехать на мызу Олениных Приютино, чтобы забыть «шум и суеты столицы». Самый тон дружеского послания Батюшкова носит бытовой характер: он должен создать впечатление полной непринужденности. Недаром Батюшков называет одно из своих посланий к А. И. Тургеневу («О, ты который средь обедов...») экспромтом⁹⁶³

Послания Батюшкова, в свою очередь, иллюстрируют равнодушие поэта к жанровой системе классицизма, подготовившее ее полную отмену в творчестве романтиков. Как верно отметил Б. В. Томашевский, «Батюшков был последний русский поэт, творчество которого четко распределяется по лирическим жанрам, но уже в его жанровой системе намечается разложение жанровой классификации»⁹⁶⁴. В этом смысле показательна работа Батюшкова и его издателя Гнедича над «Опытами». Здесь в раздел элегий попадают стихотворения, которые со строго формальной точки зрения нужно было бы поместить среди посланий («К Гнедичу», «К Дашкову» и «К другу»). Очевидно, для Батюшкова и Гнедича в данном случае главную роль играл печальный или даже трагический эмоциональный колорит этих стихотворений, а не тот факт, что они были написаны в форме обращения. Характерно и то, что батюшковское послание «К Никите» было напечатано в «Опытах» в разделе «Смесь».

Таким образом, Батюшков, продолжая дело Державина, смело сплавлявшего элементы разных видов поэтического творчества, подготовил крушение жанровой системы классицизма, окончательно отвергнутой романтиками. Однако не следует забывать об ограниченности эстетических позиций «довоенного» Батюшкова, утверждавшего исключительно «малые» жанры. После Отечественной войны Батюшков хорошо понял, что прогресс русской поэзии не может стать интенсивным, если писатели будут обращаться исключительно к таким жанрам. Вместе с тем его собственное, все усложнявшееся поэтическое сознание уже не укладывалось в «малые» жанры и требовало более монументальных форм.

В одном из своих писем Батюшков сообщал Жуковскому: «Мне хотелось бы дать новое направление моей крохотной музе и область элегии расширить. К несчастию моему, тут-то я и встречусь с тобой. «Павловское» и «Греево кладбище»!.. Они глаза колят!»⁹⁶⁵ «Павловским» Батюшков подразумевал элегию Жуковского «Славянка», где была изображена река в Павловске). Это «расширение» прежде всего выражалось во внесении в элегию эпических элементов. Оно имело место и у Жуковского; именно поэтому Батюшков указывал на «Сельское кладбище» Жуковского, где основные черты душевного облика самого поэта были включены в характеристику безвременно погибшего юноши, похороненного на сельском кладбище. Вводя и усиливая эпические элементы, «послевоенный» Батюшков создавал так называемые исторические элегии. Современники Батюшкова обычно называли такие стихотворения «героидами», где «автор выводит вместо себя лицо драматическое»⁹⁶⁶. Но Белинский, основываясь на анализе «Умирающего Тасса» Батюшкова, в своей замечательной статье «Разделение поэзии на роды и виды», напечатанной в 1841 г., заменил понятие героиды гораздо более точным и научным термином — историческая элегия. «Элегия, — утверждал Белинский, — собственно есть песня грустного содержания; но в нашей литературе, по преданию от Батюшкова, написавшего «Умирающего Тасса», возник особый род исторической или эпической элегии. Поэт вводит здесь даже событие под формою воспоминания, проникнутого грустью. Посему и объем таких элегий обширнее обыкновенных лирических произведений (V, 50). Выдвинутое Белинским понятие исторической элегии и отнесение к ней «Умирающего Тасса» утвердились в научном, в частности, в советском литературоведении⁹⁶⁷«монументальных формах элегии» у Батюшкова («Гезиод и Омир — соперники», «Умирающий Тасс», «На развалинах замка в Швеции») и специально выделяющего «медитативную элегию», заменившую в его творчестве форму оды («Переход через Рейн»)⁹⁶⁸.

С нашей точки зрения, исторические элегии Батюшкова распадаются на две категории. Первую составляют те, где центр тяжести лежит в изображении какого-либо исторического события или цепи этих событий. Например, батюшковский «Переход через Рейн» — стихотворение, где главную роль играет эпический элемент, — здесь дано подробное описание вступления русских войск во Францию на фоне навеянных этим событием картин прошлого. Что же касается элемента лирического, то он в основном сводится к патриотическим размышлениям автора о мужестве и героизме русских войск. К тому же типу можно отнести элегию «На развалинах замка в Швеции». Эпическое описание жизни древних скандинавов решительно превалирует в ней над лирическими высказываниями автора о разрушительной силе времени. Совсем иное находим во второй категории исторических элегий Батюшкова — в стихотворениях «Гезиод и Омир — соперники» и, в особенности, в «Умирающем Тассе». Лирическое выражение отношения автора к действительности, вложенное в данном случае в уста исторического лица, определенно перевешивает в них эпические описания. В элегии «Гезиод и Омир — соперники» наибольшее идейное значение имеют те реплики действующих лиц и та часть авторской речи, где говорится о трагической судьбе гения. А в «Умирающем Тассе» и количественно и качественно главной является лирическая исповедь погибающего поэта — его предсмертный монолог; в нем мы находим не только сжатый рассказ о жизни Тассо, но и развернутые эмоционально окрашенные жалобы затравленного таланта на судьбу и людей. Это преобладание лирического элемента вызывается прежде всего тем, что автор отождествляет себя со своим героем и выбирает такой исторический сюжет, который позволяет ему полно раскрыть собственный взгляд на действительность. В элегиях этого типа, как в свое время писал французский поэт Мильвуа, «выводимые поэтом лица заменяют его собственную личность»⁹⁶⁹.

Работа над историческими элегиями с широко развитым эпическим элементом могла бы привести Батюшкова к жанру исторической поэмы. От «Перехода через Рейн» и «Перехода русских войск через Неман» («большого стихотворения», как назвал его Батюшков) открывался путь к поэмам типа пушкинской «Полтавы». Но все же в аспекте общего прогрессивного развития русской литературы самым важным видом исторической элегии Батюшкова были элегии с преобладанием лирического элемента, так как именно проблема личности выдвигалась на первый план вольнолюбивым романтизмом 20-х годов. От «Умирающего Тасса» — по верному замечанию Б. С. Мейлаха — Батюшков мог прийти к работе над поэмами «с лирическими отступлениями наподобие пушкинских. Во всяком случае такой переход был бы закономерным»⁹⁷⁰. Действительно, «Умирающий Тасс», в котором биография и переживания героя отражали судьбу и эмоции автора, был в жанровом отношении прямым предшественником первой русской лирической поэмы монологического типа — «Кавказского пленника», где настроения и участь героя перекликались с настроениями и участью сосланного на юг Пушкина.

В то же время «Умирающий Тасс» предвосхитил исторические элегии Пушкина, посвященные судьбе поэта. Белинский с замечательной прозорливостью отметил сходство «Умирающего Тасса» с «Андреем Шенье» Пушкина (см. об этом выше). Обе исторические элегии не только рисуют предсмертные минуты поэта, находящегося в конфликте с обществом, но и имеют одинаковый план: краткое вступление с описанием обстановки и места действия, большой монолог поэта, занимающий почти все произведение, и лаконичная развязка. Другой пример близости исторических элегий Батюшкова и Пушкина дает нам тема Овидия (см. об этом выше). Однако Батюшков так и не написал об Овидии: это сделал только Пушкин. Не написал он и ни одной лирической поэмы, хотя и подошел к самой грани этого жанра. Характерно, что в письмах и произведениях Батюшкова «проблескивают» некоторые темы лирических поэм Пушкина. Живой интерес Батюшкова к Крыму и его южной природе ведет нас к пушкинскому «Бахчисарайскому фонтану». Сочинив в 1815 г. элегию «Таврида», пользовавшуюся громкой известностью, Батюшков в 1818 г. задумывает большую вещь, связанную с крымской темой. Прося А. И. Тургенева прислать ему «любопытную книгу о Тавриде», он объясняет свое желание словами: «Собираю все материалы и »⁹⁷¹. Интересовал Батюшкова и быт Молдавии, впоследствии нарисованный в пушкинских «Цыганах». В 1811 г. поэт писал Вяземскому: «Спроси у своего книгопродавца русского, нет ли чего-нибудь о Молдавии, хоть старого, где б описаны были нравы. Бога ради пришли мне: я за то тебе напишу оду»⁹⁷² (теперь мы знаем, что Батюшков сочинил не дошедшую до нас прозаическую вещь, озаглавленную «Корчма в Молдавии»⁹⁷³). Но в основном Батюшков оставался в сфере замыслов и предположений.

«Странствователь и домосед». Сатирическая сказка Батюшкова с ее психологическим тождеством личности автора и героя отчасти напоминала исторические элегии типа «Умирающего Тасса» с ярко выраженным лирическим элементом. Вместе с тем работа в области сатирической сказки была связана с реалистическими тенденциями Батюшкова, так как сказка этого типа включала большой и конкретный жизненный материал. Помимо «Странствователя и домоседа» Батюшков решил написать еще какую-нибудь сатирическую сказку⁹⁷⁴. Он упорно советовал работать в этом жанре и Вяземскому, резко подчеркивая, что сатирическая сказка гораздо более «серьезный» вид творчества, чем интимная лирика, что надо сочинять вещи «поважнее посланий и мадригалов» и выбрать «достойный» предмет⁹⁷⁵. В неопубликованном письме к Вяземскому Батюшков, посылая другу «Странствователя и домоседа», настаивал на том, чтобы он в свою очередь сочинял сатирические сказки: «Напиши не одну сказку, три, четыре, более, если можешь»⁹⁷⁶.

Но более всего занимает «послевоенного» Батюшкова, утверждающего, что ему надоели «безделки», что они «с некоторого времени» потеряли для него «цену»⁹⁷⁷, — жанр поэмы. Батюшков рассматривает задачу создания поэмы нового неклассицистического типа не только как свое личное дело, но и как цель всех одаренных и передовых русских писателей. Батюшков настаивает на том, что Жуковский должен оставить элегии и баллады для важного дела. «Все тебе прощу, если напишешь поэму...» — восклицает Батюшков в письме к Жуковскому⁹⁷⁸ «Я его электризую как можно более и разъярю на поэму»⁹⁷⁹. Батюшков, в частности, желал, чтобы Жуковский продолжил работу над поэмой «Владимир» из древнерусской жизни⁹⁸⁰ (эту поэму Жуковский так и не сочинил и только составил ее подробный план⁹⁸¹). Встретившись в начале февраля 1815 г. с юным лицеистом Пушкиным, Батюшков советует и ему не ограничиваться лирикой и сочинить поэму с эпическим сюжетом⁹⁸², но Пушкин, еще не чувствовавший себя подготовленным к работе над большим произведением, вежливо отклонил это предложение (см. его послание 1815 г. «Батюшкову», начатое стихом «В пещерах Геликона...»).

«Рюрик», действие которой должно было развертываться в древнем периоде русской истории⁹⁸³, и, приступая к работе над произведением, решает изучить исторические источники и даже географию древней Руси (в связи с этим Батюшков с нетерпением ждет выхода в свет истории Карамзина⁹⁸⁴). Эту историческую поэму Батюшков не написал, хотя сообщал Гнедичу, что она у него давно «в голове»⁹⁸⁵. Не написал он и поэму с русским сюжетом в народно-сказочном духе.

Следует отметить, что «послевоенного» Батюшкова все больше увлекал русский фольклор. «Мы русские имеем народные песни, — писал он в 1816 г. в очерке «Вечер у Кантемира», — в них дышит нежность, красноречие сердца, в них видна сия задумчивость, тихая и глубокая, которая дает неизъяснимую прелесть самым грубым произведениям северной музы»⁹⁸⁶⁹⁸⁷, Батюшков затем во многом меняет к ним свое отношение, ищет в них сюжет для большого произведения и, между прочим, просит Гнедича прислать ему в числе других вещей и сказку о Бове Королевиче⁹⁸⁸ (Гнедич, действительно, в конце концов выслал Батюшкову русские сказки⁹⁸⁹). Во время упомянутой выше встречи с Пушкиным в лицее в феврале 1815 г. Батюшков попросил Пушкина, начавшего поэму о Бове, уступить ему разработку популярного сказочного сюжета⁹⁹⁰. Пушкин так и сделал и, очевидно, именно поэтому не кончил свою поэму. 27 марта 1816 г. он писал Вяземскому: «Обнимите Батюшкова за того больного, у которого год тому назад завоевал он Бову Королевича»⁹⁹¹«Бову». Батюшков, по-видимому, ограничился собиранием материалов и из этого его замысла тоже ничего не вышло.

Батюшков не довел до конца и работу над поэмой «Русалка», в которой он также хотел использовать художественный материал русских сказок. Неизвестно, сделал ли Батюшков какие-либо наброски поэмы, которую он задумал в 1817 г., но от нее сохранился довольно подробный план, состоящий из сжатого конспекта четырех песен⁹⁹². Действие поэмы должно было происходить на берегах Днепра в Киевской Руси в пору походов Аскольда и Дира на Царьград, а в основе ее сюжета лежала любовь днепровской русалки Лады и юного воина Озара, спутника Аскольда (в плане поэмы чувствуется сильное влияние повести М. Н. Муравьева «Оскольд»). Поэма Батюшкова, если бы она была написана, стала бы в ряду предромантических произведений с русской национальной тематикой, которые в таком изобилии появлялись в начале XIX в. как предвестие возникновения романтической литературы. Но план поэмы показывает, каким ограниченным и манерно-карамзинистским было использование Батюшковым мотивов русского фольклора⁹⁹³. Народность предполагаемой поэмы надо признать такой же иллюзорной, как и в ранней повести Батюшкова «Предслава и Добрыня», где тоже делалась попытка изобразить Киевскую Русь. Только Пушкин в своей «Русалке» смог выполнить задачу, взятую на себя Батюшковым: написать подлинно народное произведение на эту тему. В своей «Русалке» Пушкин не только превосходно использовал и раскрыл образы русских сказок и песен, но и дал живые картины русского народного быта, на что не было и намека в батюшковском плане поэмы⁹⁹⁴.

В своем обращении к сказочной художественной стихии Батюшков предвосхитил эстетические позиции русских романтиков 20-х годов — Пушкина, говорившего о необычайной поэтичности «преданий русских» с их «прелестью простоты и вымысла»⁹⁹⁵«природных источников» народной поэзии⁹⁹⁶. Но недостаточная напряженность и слабая целеустремленность этих романтических тенденций Батюшкова не позволили ему довести до конца ни один из замыслов поэмы в народном духе.

А между тем друзья ждут от Батюшкова поэмы. Карамзин надеется на то, что Батюшков в Италии «трудится над чем-то бессмертным» — над поэмой, «какой не бывало на святой Руси», над большой вещью, в которой отразилась бы «душа его» «в целом, но не в отрывках»⁹⁹⁷. Однако и в самые последние годы своей творческой жизни Батюшков не создает поэмы. Правда, в числе тех произведений, которые он хотел включить во второе издание «Опытов», обозначена «Поэма»⁹⁹⁸, но, по всей вероятности, Батюшков этой поэмы не сочинил и она также осталась в области творческих предположений.

малых форм, и в том, что в послевоенное время поэт находился в тяжелом физическом и моральном состоянии: он постоянно жаловался на болезни и угнетенное состояние духа, вызванное разнообразными житейскими неприятностями, на то, что для создания поэмы «надобно здоровье», а его нет⁹⁹⁹. С другой стороны, изысканная и утонченная эстетика карамзинизма не давала ему возможности написать подлинно народное произведение.

На последнем этапе своего эстетического развития Батюшков снова обратился к малым жанрам. Написанные в это время антологические стихотворения могут быть названы одним из художественных шедевров Батюшкова. И в то же время они не знаменовали собой творческого движения Батюшкова в жанровом отношении; по своему типу они примыкали к стихотворениям «довоенного» Батюшкова — к его лирическим миниатюрам. Очень верно тонкое замечание Б. В. Томашевского, подчеркнувшего, что после создания Батюшковым ряда монументальных исторических элегий «обрывается постепенное развитие» его поэзии. «Последние его произведения, уже не крупные по жанру, а, наоборот, — мелкие, фрагментарные, так называемые антологические стихи»¹⁰⁰⁰.

Сноски

⁹³⁵ «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» (II, 243) и др.

⁹³⁶ II, 241—244.

⁹³⁷ Батюшков — Дашкову, 25 апреля 1814 г. (III, 258).

⁹³⁸ Батюшков — Дашкову, 9 августа 1812 г. (III, 199).

⁹³⁹ См. Батюшков — Гнедичу 6 сентября 1809 г. (III, 42).

⁹⁴⁰

⁹⁴¹ Батюшков — А. И. Тургеневу, середина января 1816 г. (III. 367).

⁹⁴² Батюшков — Гнедичу, 19 августа 1809 г. (III, 40).

⁹⁴³ Батюшков — Гнедичу, 6 сентября 1809 г. (III, 44).

⁹⁴⁴ См. об этом Б., 510—512 и 565—566.

⁹⁴⁵ «Полное собр. стихотворений К. Н. Батюшкова». М., 1964, стр. 260—261. Этот список опубликован нами в статье «Новые тексты К. Н. Батюшкова». — «Известия АН СССР», Отд. литературы и языка, 1955, т. XIV, вып. 4, стр. 368.

⁹⁴⁶ «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» (II, 241).

⁹⁴⁷ Батюшков — Вяземскому, 19 декабря 1811 г. (III, 167).

⁹⁴⁸ Батюшков — Гнедичу, конец февраля — начало марта 1817 г. (III, 425).

⁹⁴⁹ Батюшков — Гнедичу, начало июля 1817 г. (III, 457).

⁹⁵⁰

⁹⁵¹ XII, 276.

⁹⁵² Мадригал обычно рассматривался Батюшковым как низший вид творчества (см. II, 172; III, 152, 313, 467).

⁹⁵³ См. письмо Батюшкова к Гнедичу от 30 сентября 1810 г. (III, 104).

⁹⁵⁴ См. о развитии этого жанра статью Л. С. Флейшмана «Из истории элегии в пушкинскую эпоху» («Уч. зап. Латвийского гос. ун-та», т. 106. Рига, 1968, стр. 24—53).

⁹⁵⁵ «Сочинения Карамзина», т. III. СПб., 1848, стр. 380.

⁹⁵⁶ «Рассуждение об элегии». Перевод с франц. П. К-ва — «Сын Отечества», 1814 г, ч. 18, № 49, стр. 220—221.

⁹⁵⁷ Н. Греч. Учебная книга российской словесности, ч. III. СПб., 1820, стр. 184.

⁹⁵⁸ «Меланхолия».

⁹⁵⁹ В. В. Виноградов. Стиль Пушкина. М., 1941, стр. 306.

⁹⁶⁰ Курсив мой. — Н. Ф.

⁹⁶¹ «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» (II, 242 и 244).

⁹⁶²

⁹⁶³ См. письмо Батюшкова к А. И. Тургеневу от 14 октября 1816 г. (III, 406).

⁹⁶⁴ Т., 43.

⁹⁶⁵ Батюшков — Жуковскому, июнь 1817 г. (III, 448).

⁹⁶⁶ См. анонимное «Рассуждение об элегии» («Сын Отечества», 1814, ч. 18, № 49, стр. 224). См. также «Учебную книгу российской словесности» Греча, ч. III, стр. 184. «Героидой» называл Пушкин элегию Плетнева «Батюшков из Рима», вызвавшую столь острое раздражение поэта (XIII, 53).

⁹⁶⁷

⁹⁶⁸ Т., 40—42.

⁹⁶⁹ I, 223. Л. А. Булаховский отметил, что и такие элегии Батюшкова, как «Судьба Одиссея» и «Пленный», представляют собой «маленькие эпические рисунки, овеянные чувствами, воспринимаемыми как чувства самого автора» (Л. А. Булаховский. Русский литературный язык первой половины XIX века, т. I. Киев, 1941, стр. 58).

⁹⁷⁰

⁹⁷¹ Батюшков — А. И. Тургеневу, октябрь — ноябрь, 1818 г. (III, 534).

⁹⁷² Батюшков — Вяземскому, август — сентябрь 1811 г. (III, 139).

⁹⁷³ См. составленный Батюшковым список «Сочинения в прозе» (Н. В. Фридман. «Известия Академии наук СССР», Отд. литературы и языка, 1955, т. XIV, вып. 4, стр. 369).

⁹⁷⁴ Батюшков — Жуковскому, середина декабря 1815 г. (III, 360).

⁹⁷⁵ Батюшков — Вяземскому, 11 ноября 1815 г. (ЦГАЛИ, ф. 195, ед. хр. 1416, л. 57).

⁹⁷⁶ Батюшков — Вяземскому, март — июнь 1815 г. (ЦГАЛИ, ф. 195, ед. хр. 1416, лл. 73—74).

⁹⁷⁷ Батюшков — Вяземскому, 10 июня 1813 г. (III, 228).

⁹⁷⁸

⁹⁷⁹ Батюшков — Вяземскому, 28 августа 1817 г. (III, 466).

⁹⁸⁰ «Письмо о сочинениях М. Н. Муравьева» (II, 410).

⁹⁸¹ См. об этом III, 644.

⁹⁸² Л. Майков.

⁹⁸³ См. письмо Батюшкова к Гнедичу, май 1817 г. (III, 439). Характерно, что в списке поэтических произведений Батюшкова, помещенном в его записной книжке «Разные замечания», есть стихотворение «Русский витязь», строившееся, судя по названию, на мотивах национальной героики (см. «Полное собрание стихотворений К. Н. Батюшкова», стр. 261).

⁹⁸⁴ Батюшков — Вяземскому, 2-я половина января — февраль 1817 г. (III, 416).

⁹⁸⁵ См. III, 439.

⁹⁸⁶ II, 232.

⁹⁸⁷

⁹⁸⁸ Батюшков — Гнедичу, май 1817 г. (III, 439).

⁹⁸⁹ Батюшков — Гнедичу, начало июля 1817 г. (III, 456).

⁹⁹⁰ Предромантическую поэму «Бова», как известно, написал Радищев. Эту поэму, напечатанную в 1807 г., несомненно, знали Батюшков и Пушкин (последний в своей неоконченной поэме упоминал Радищева).

⁹⁹¹ XIII, 3. Пушкин во время встречи с Батюшковым находился в лицейском лазарете.

⁹⁹²

⁹⁹³ Такой же характер имеет использование русского фольклора в стихотворения Батюшкова «У Волги-реченьки сидел..», которое, вероятно, относится к 1816—1817 гг. В этом стихотворении солдат сидит на берегу реки «в кручинушке унылый» и поет «сквозь слезы песенку унылу».

⁹⁹⁴ В «Русалке» Пушкина есть известная перекличка с планом поэмы Батюшкова. Так, в обоих произведениях русалка заманивала на дно человека. Пушкин писал об играх русалок, всплывающих ночью «веселой толпою с глубокого дна». Эти игры хотел изобразить и Батюшков; в его плане поэмы читаем: «Описание жизни русалок. Веселость. Их ночные празднества».

⁹⁹⁵ XIV, 163.

⁹⁹⁶ «Полное собр. соч. П. А. Вяземского», т. I, стр 74.

⁹⁹⁷ Карамзин — Батюшкову, 20 октября 1819 г. («Сочинения Карамзина», т. III, стр. 701).

⁹⁹⁸ См. Б., 442.

⁹⁹⁹ См. письмо Батюшкова к Гнедичу от мая 1817 г. (III, 439).

¹⁰⁰⁰ Т., 42.