|
5
После Отечественной войны Батюшков, с особой силой ощутивший конфликт с действительностью самодержавно-крепостнического государства, все чаще и чаще обращается к мысли о «неприкаянности» поэта, вынужденного преодолевать постоянное сопротивление жизненной среды. Жалуясь на то, что ему приходилось вести «вечную борьбу с судьбой», которая его «никогда не баловала»685, Батюшков вместе с тем резко подчеркивал, что эта борьба часто бывала уделом людей искусства. В списке произведений, которые Батюшков предполагал ввести во второе издание «Опытов», находим название «Судьба поэта». Эта тема стала центральной в послевоенном творчестве Батюшкова и приобрела остро трагическую окраску. Иногда Батюшков не говорит прямо о поэте, но тем не менее ясно, что он затрагивает ту же животрепещущую для него тему. Мы уже видели, что в стихотворении «Судьба Одиссея» отразились личные несчастья и разочарования Батюшкова; можно думать, что и в написанном Батюшковым в последние годы сознательной жизни произведении «Вечный жид»686 тоже был проведен мотив страдальческих скитаний поэта. Но чаще всего Батюшков рисует именно судьбу «несчастных счастливцев» — замечательных мастеров слова.
Батюшкова и до и после войны волновала трагическая судьба драматурга В. А. Озерова. В нем Батюшков видел прежде всего писателя, в полной мере испытавшего тяжесть постоянного разлада поэта с обществом. Как известно, служебные и литературные неприятности сыграли весьма печальную роль в биографии Озерова, который в конце концов заболел психически. Гонения на Озерова стали популярной темой в литературе первых десятилетий XIX в. В этом смысле особенно интересны высказывания Вяземского, резко подчеркнувшего трагизм его жизненной судьбы в статье «О жизни и сочинениях В. А. Озерова»687, и Капниста — автора стихотворения «Владиславу Александровичу Озерову»688 (и Вяземский и Капнист говорили с возмущением о зависти литературных врагов, преследовавших Озерова). Что же касается Батюшкова, то он в судьбе Озерова видел отражение собственных несчастий, характерных для широкого круга передовых деятелей русской культуры. Это заставляло его особенно гневно обличать врагов драматурга. Батюшков с возмущением пишет о членах «Беседы» — шишковистах, которые, «оградясь невежеством, бесстыдством, упрямством, гонят Озерова»689. Однако вместе с тем он рассматривает несчастья Озерова как в высшей степени закономерное явление, вытекающее из самой сущности отношений поэта и «толпы». Говоря о зависти, для которой всякое талантливое произведение искусства становится «пятном», Батюшков советует Гнедичу: «Посмотри на Озерова. Ты скажешь, что это неутешно; но я тебе скажу, что так быть должно»690. Более того, именно судьба Озерова побуждает Батюшкова сделать обобщающий вывод об органической связи между одаренностью писателя и его несчастьями. В статье о Петрарке Батюшков сначала касается участи «страдальца» Тассо, а затем переходит к судьбе Озерова — другого автора, лишившегося рассудка после долгих злоключений: «И в наши времена русская Мельпомена оплакивает еще своего любимца, столь ужасно отторженного от Парнаса, от всего человечества! Есть люди, которые завидуют дарованию! Великое дарование и великое страдание — почти одно и то же»691.
Судьбе Озерова Батюшков посвящает свою басню «Пастух и соловей» (1807). Она построена по той же схеме, какая положена в основу написанного двумя годами ранее капнистовского послания к Озерову. Констатируя, что шишковисты стремятся своим «кваканьем» заглушить «песню» Озерова (первые сравниваются с лягушками, второй — с соловьем), Батюшков рекомендует драматургу продолжать свое дело:
«Пой, нежный соловей, — пастух сказал Орфею, —
Для них ушей я не имею.
Ты им молчаньем петь охоту придаешь:
Кто будет слушать их, когда ты запоешь?»692
Одним из значительных послевоенных произведений Батюшкова на тему о трагической судьбе поэта была элегия «Гезиод и Омир — соперники» (1816—1817). Сам Батюшков считал ее удачной («Гезиод» окончен довольно счастливо», — писал он Вяземскому693) и заботился о том, чтобы Гнедич включил ее в «Опыты»694«Combat d’Homère et d’Hésiode»695. Однако это был перевод вольный, отражавший творческое лицо самого Батюшкова. Если Пушкин, находивший всю элегию «превосходной», прибавил к своей оценке: «Жаль, что перевод»696, то надо учитывать, что он не занимался конкретным сопоставлением батюшковской элегии со стихами Мильвуа и потому не отметил ее совершенно оригинальные черты. Батюшков усилил греческий колорит элегии; на это в свое время указал Белинский: «Не много нужно проницательности, чтоб понять, что под пером Батюшкова эта поэма явилась более греческою, чем в оригинале»697. Но наиболее важно, что в элегии отразились мысли и чувства самого Батюшкова: он не только «принял» созвучные его взглядам идеи Мильвуа, но значительно их углубил и дал обобщающий вывод, касающийся трагической судьбы поэта.
Образ Гомера неоднократно фигурировал в русской литературе конца XVIII — начала XIX в. Консервативно настроенные писатели трактовали его в монархическом духе. Нелединский-Мелецкий в стихотворении «Гомерово счастье» утверждал, что дар Гомера в екатерининской России был бы бесполезен, ибо «чудесные» дела императрицы не нуждаются в эпическом прославлении и говорят сами за себя: счастье Гомера заключалось якобы в том, что он родился до царствования Екатерины II, когда еще были нужны поэты, превозносившие «мелкие дела» греческих владык. Стихотворение Нелединского-Мелецкого завершалось угодливым обращением к императрице:
Гомеров дар тщета, где подвиг ум дивит.
Твои дела глася, газетчик всяк — пиит.
Напротив, вольнолюбивые писатели, неудовлетворенные действительностью самодержавно-крепостнического государства, рисовали Гомера как жертву тяжелых общественных условий, и тем самым отражали совершенно реальную трагедию лучших умов и талантов в императорской России. Любопытный пример этой трактовки образа Гомера находим в словах Грибоедова из его известного письма к Бегичеву от 9 декабря 1826 г.: «Все-таки Шереметев у нас затмил бы Омира, скот, но вельможа и крез»698.
В произведениях прогрессивных авторов Гомер обычно изображался как бездомный странник, гонимый людьми и преследуемый обстоятельствами. В «Списке бедных авторов», напечатанном в 1806 г. на страницах журнала «Любитель словесности», рассказывалось о том, как Гомер, «нищий и слепой, читал на перекрестках стихи свои, за что награждали его кусками хлеба...»699 «Гезиод и Омир — соперники» Батюшков заметил: «Кажется, не нужно говорить об Омире. Кто не знает, что первый в мире поэт был слеп и нищий?»700
Как нищий слепец и нарисован Гомер в элегии Батюшкова. Его соперник Гезиод обращается к нему:
Ты роком обречен в печалях кончить дни.
В печальном рубище, без крова и без пищи,
Слепец всевидящий! ты будешь проклинать
И день, когда на свет тебя родила мать!
Тема несчастий Гомера подчеркнута сюжетной кульминацией элегии; хотя Гомер, несомненно, более значительный поэт, чем Гезиод, именно последнему вручает награду «слабый царь, Халкиды властелин». Эта отрицательная характеристика «слабого царя» не случайна. В элегии «царь духа» Гомер приобретает черты «вольнолюбца» и явно противопоставлен бесчеловечным властителям. В «высокой» песне он повествует о «бранях» «народов, гибнущих по прихоти царей». Как отметил Д. Д. Благой, этот стих показался недопустимым николаевской цензуре; когда в 1833 г. элегия была перепечатана в «Радуге», он был «изменен» в прямо противоположном смысле: указанная строка читалась: «Народов, гибнущих по прихоти своей» (курсив мой. — Н. Ф.), что являлось совершено нелепым701.
До самой старости преследуемый роком,
Но духом царь, не раб разгневанной судьбы,
Снедая грусть свою в молчании глубоком.
Рожденный в Самосе убогий сирота
Слепца из края в край, как сын усердный, водит;
Он с ним пристанища в Элладе не находит...
Полнее всего раскрывает глубоко личное осмысление поэтом темы несчастий Гомера тот факт, что последняя строчка стихотворения: «И где найдут его (пристанище. — Н. Ф.) талант и нищета?» принадлежит самому Батюшкову и не находит никаких соответствий в элегии Мильвуа. Таким образом, Батюшков по собственному почину делает концовкой стихотворения обобщающий вывод о безрадостной судьбе поэта; это показывает, что проблематика элегии была прочно связана в творческом сознании Батюшкова с русской действительностью, что непосредственные жизненные наблюдения приводили Батюшкова к мысли о трагической участи одаренного художника. Образ Гомера в элегии Мильвуа должен был напоминать русскому поэту о его личных жизненных несчастьях и постоянных скитаниях. Если Гомер странствует «из края в край», то Батюшков именно в пору работы над элегией, в 1816 г., писал о себе как о человеке, который несколько лет скитается «из края в край» (ср. строки стихотворения Батюшкова «Разлука» 1815 г.: «Напрасно я скитался // Из края в край...»702
Общественно значительная тема трагической судьбы поэта выводила Батюшкова за пределы карамзинизма и сближала его с поэзией Гнедича, развивавшей гражданские мотивы703. Элегия «Гезиод и Омир — соперники» явно перекликалась с изданной Гнедичем в 1817 г. поэмой «Рождение Омера». Поэма Гнедича очень понравилась Батюшкову. Делая ряд частных критических замечаний по поводу «метра» и композиции поэмы, он вместе с тем называл ее лучшим современным произведением «в новом роде»704 «Как мы сошлись? Это право странно...»705 Близость взглядов Батюшкова и Гнедича на судьбу поэта сразу бросается в глаза. В поэме Гнедича, как и в элегии Батюшкова, Гомер — бездомный певец, странствующий «из края в край». Несмотря на нищету, он неуклонно осуществляет свои творческие задачи и не склоняется перед царями (он «гордость уязвил и сильных и царей»). И, разумеется, Гнедич, подобно Батюшкову, проводил параллели между участью Гомера и собственной судьбой. Недаром себя и Батюшкова он причислял к поэтам-несчастливцам, вынужденным творить во враждебном окружении. «Понесем бремя жизни сей, — советовал он Батюшкову, — но заградим уста для стенаний — их никто не услышит, кроме подобных нам несчастливцев»706.
Сноски
685 Батюшков — Е. Г. Пушкиной, 30 июня 1813 г. (III, 231).
686
687 См. «Полное собр. соч. П. А. Вяземского», т. I, СПб., 1878, стр. 25.
688 «Северный вестник», 1805, ч. VI, стр. 190—191.
689
690 Батюшков — Гнедичу, 3 мая 1810 г. (III, 90).
691 «Петрарка» (II, 165).
692 Озерова действительно «ободрила» басня Батюшкова. «Прелестную его басню почитаю истинно драгоценным венком моих трудов», — писал Озеров Оленину 23 ноября 1808 г. («Русский архив», 1869, стр. 137).
693 Батюшков — Вяземскому, 14 января 1817 г. (III, 413).
694 См. письмо Батюшкова к Гнедичу от 2-й половины февраля 1817 г. (III, 417).
695 Батюшков чрезвычайно ценил поэзию Мильвуа и видел в нем «одного из лучших стихотворцев нашего времени» (I, 252). Из Мильвуа он в 1815 г. перевел и стихотворение «La chute des feuilles», где была нарисована смерть юноши. В своем вольном переводе («Последняя весна») Батюшков увеличил драматизм лирического сюжета этого довольно сентиментального стихотворения перенесением времени действия с осени на весну; таким образом, он создал контраст между мучительными переживаниями юноши и радостным пробуждением природы (см. об этом в статье Н. М. Элиаш «К вопросу о влиянии Батюшкова на Пушкина». — «Пушкин и его современники», вып. XIX—XX Пг., 1914, стр. 25).
696
697 VII, 231.
698 А. С. Грибоедов. Сочинения. Л., 1945, стр. 506.
699 «Любитель словесности», 1806, ч. III, стр. 209—210.
700 Н. Ф.
701 Там же.
702 Батюшков — Е. Ф Муравьевой, сентябрь 1816 г. (III, 402).
703 См, напр., стихотворения Гнедича «Последняя песнь Оссиана», «Мильтон, сетующий на свою слепоту» и др.
704 Батюшков — Гнедичу, конец февраля — начало марта 1817 г. (III, 425).
705
706 Гнедич — Батюшкову, 6 мая 1809 г. (ПД, Р. 1, ед. хр. 56).
|