|
4
Охарактеризуем теперь основные лирические темы Батюшкова. Видное место занимает в лирике поэта тема дружбы. Это чувство было для Батюшкова, как и для многих просвещенных дворянских интеллигентов начала XIX в. и более ранних периодов, утешением в остро ощущаемом разладе со «светом». «Я знаю цену твоей дружбы, которая есть и будет единственным утешением в жизни, исполненной горестей», — пишет Батюшков Гнедичу357. Как известно, тема дружбы была разработана поэтами, связанными с сентиментальной традицией — Карамзиным358, Дмитриевым, Жуковским и др. Но только Батюшков соединяет эту тему с эпикурейскими мотивами наслаждения жизнью. В его трактовке друзья поэта — молодые «счастливцы», ищущие и находящие радость «с златыми чашами в руках»359.
Лирический герой Батюшкова — веселый и беспечный поэт — видит в друзьях свидетелей фактов его биографии, слушателей рассказа о его жизни, о ее радостях и печалях (недаром свои «Опыты» он сопроводил посвящением «К друзьям»). Многие стихотворения или части стихотворений Батюшкова — это лирически окрашенные обращения поэта к дружеской аудитории:
О! дай же ты мне руку,
Товарищ в лени мой,
И мы... потопим скуку
В сей чаше золотой!
(«Мои пенаты»)
Последнюю формулу Батюшков буквально повторил через несколько лет после сочинения послания в письме к его адресату Вяземскому. Говоря о том, что с ним «навеки» останется «способность любить друзей», Батюшков восклицал: «Дай же мне руку, мой милый друг, и возьми себе все, что я могу еще чувствовать — благородного, прекрасного. Оно твое»360.
Благодетельная роль «союза дружества» и подвиги, совершенные ради него, становятся темой особого стихотворения Батюшкова «Дружество»361, где нарисовано несколько пар «знаменитых друзей» (Тезея и Пирифоя, Ореста и Пилада, Ахилла и Патрокла). В «Опытах» Батюшков поместил вслед за «Дружеством» другое свое стихотворение — элегию «Тень друга», посвященную своему любимому товарищу И. А. Петину, павшему в «битве народов» под Лейпцигом. Неотразимое впечатление производит здесь экспрессивная передача искреннего чувства привязанности к погибшему другу. Поэт хочет услышать голос этого «вечно милого» воина и продлить миг свидания с его тенью:
«О! Молви слово мне! пускай знакомый звук
Еще мой жадный слух ласкает,
Пускай рука моя, о незабвенный друг!
Твою с любовию сжимает...»
. . . . . . . . . . . .
И всё душа за призраком летела,
Всё гостя горнего остановить хотела...
Не случайно повторение в элегии эпитета «милый», определяющего отношение поэта к погибшему товарищу («милый друг», «воин вечно милый», «милый брат»362, эта последняя характеристика дана дважды).
Элегия «Тень друга», написанная Батюшковым в 1814 г., но по существу примыкающая к его довоенной лирике с ее апологией дружбы, позволяет сделать существенное историко-литературное наблюдение. По своей психологической убедительности и художественной яркости поэзия дружбы у Батюшкова была несравненно выше, чем у Карамзина и Дмитриева, ограничивавшихся довольно бледными декларациями в пользу этого чувства. Такого сильного выражения темы дружбы до Батюшкова не было в русской лирике.
И все же нужно отметить, что, хотя Батюшков в поэзии дружбы значительно опережает предшественников и современников и сообщает ей жизнелюбивое наполнение, именно в этой области лирики Батюшкова больше всего сказывается известная связь писателя с сентиментальной традицией (в частности, в ряде произведений и писем Батюшкова о дружбе заметна карамзинская «чувствительность»363). Новаторство Батюшкова гораздо более полно раскрывается в его поэзии любви.
Поэзия любви, созданная Батюшковым, яснее всего демонстрирует его отказ от морализма и манерности русского дворянского сентиментализма. Батюшков чувствовал неестественность любовных образов сентиментального типа. Острую пародию на карамзинский образ влюбленного «пастушка», «увенчанного» цветами и «припевающего» трогательные песни, содержит одно из писем Батюшкова к Гнедичу: «А когда я любил, увенчанный ландышами, в розовой тюнике, с посохом, перевязанным зелеными лентами, цветом надежды, с невинностью в сердце, с добродушием в пламенных очах, припевая: «кто мог любить так страстно» или: «я неволен, но доволен», или «нигде места не найду», ты смеялся, злодей!»364 (еще Л. Н. Майков отметил, что здесь «Батюшков припоминает сентиментальные песни Карамзина»365).
В противоположность Карамзину и его прямым последователям Батюшков считает тематику любви самой важной для лирического поэта. В речи о легкой поэзии он присоединяется к «глубокомысленному» Монтеню, назвавшему «язык страсти и любви» «любимейшим языком муз»366367, но чаще всего любовь для него заслоняет и перевешивает дружбу. В письме к Вяземскому Батюшков высказывает надежду на то, что «в голове и в сердце» его приятеля осталось «место для дружества, не занятое чем-нибудь и лучшим и прелестнейшим — любовью»368. Определенное предпочтение, отдаваемое любви, стоящей рядом с дружбой, бросилось в глаза Гнедичу в батюшковском стихотворении «Ложный страх». Сопоставляя точки зрения философа и поэта, Гнедич цитировал в записной книжке последнюю строфу этого стихотворения с ее очень показательной «математикой». «Четверть любви с тремя четвертями дружбы составляют счастливейшее соединение душ, — замечал Гнедич. — Так думает опытный мудрец, а поэт вот как думает:
Дружбе дам я час единой,
Вакху час и сну другой;
Остальной же половиной (дня)
Поделюсь, мой друг, с тобой»369.
Эта «математика» характеризует всю лирику Батюшкова. В ней поэзия любви занимает ведущее положение даже в чисто количественном отношении. Но наиболее важно, что Батюшков трактует любовь как страсть, захватывающую всего человека, подчиняющего себе всю его эмоциональную жизнь.
Как мы уже отмечали, трактовка страстей у дворянских сентименталистов была весьма половинчатой и компромиссной. В связи со своей моралистической концепцией Карамзин выдвигает требование «умеренности», исключающее свободное развитие смелого «беззаконного» чувства:
Люби, но будь во всем умерен;
Пол женский часто нам не верен;
Люби, умей и разлюбить.
Привычки, склонности и страсти,
У мудрых должны быть во власти:
Немудрым цепи их носить...370
За Карамзиным шли его многочисленные последователи, в свою очередь рисовавшие губительное влияние страстей на человека. Так, в 1806 г. в журнале «Любитель словесности» появился очерк «Сердце и рассудок» с подписью К-ая (редакция выражала благодарность этой «почтенной сочинительнице»371). Очерк завершался следующим нравоучением: «Вот нещастные следствия излишней и пагубной чувствительности! — Ежели человек, при самом начале страсти, сопутствуем будучи светильником рассудка, постарается преодолеть ее, то может избежать всех бедствий, а предавшийся совершенно одним только чувствам сердца потеряет навсегда душевное спокойствие». И особенно настойчиво повторял мысль о катастрофическом действии страстей Жуковский, полный мистических настроений, роднивших его с Карамзиным. «Необузданность страстей... противна природе, ибо она пагубна! — замечал Жуковский в речи «О страстях». — Мы исчерпываем все наслаждения, лишаемся способности наслаждаться, и часто бедственно погибаем! Что же остается нам делать? Не обращаться на всякую крайность, держаться середины, не выходить из пределов, положенных нам натурою!»372
Именно эту теорию «золотой середины» в проявлениях страстей фактически отвергает Батюшков, делая тем самым огромный шаг вперед в освобождении поэзии от классицистической рационалистичности и сентиментального морализма. Батюшков считает одной из задач писателя узнать «человека и страсти его»373«тайную игру страстей»374. В посвящении к «Опытам» он предупреждает друзей о том, что в его стихах запечатлелась именно история страстей:
Но дружество найдет мои в замену чувства,
Историю моих страстей...
(«К друзьям»)
Более того, Батюшков делает одной из основных черт своего лирического героя способность испытывать бурные страсти. Батюшков признавался Е. Г. Пушкиной в том, что он «настежь отворяет двери всем страстям, всем желаниям»375. То же самое можно сказать о его лирическом герое. Заставляя последнего слушаться голоса страстей, Батюшков рисует психологию молодости («сильные страсти... принадлежат молодости», — прямо утверждает он в «Воспоминании о Петине»376). Стремясь передать высшее напряжение страстей, он упорно подчеркивает их «пламенность»:
О пламенный восторг! О страсти упоенье!
О сладострастие... себя, всего забвенье!
(«Мщение»)
. . . . . . . . . . . .
Души в пламени сольем,
То воскреснем, то умрем377.
(«Веселый час»)
Правда, иногда у Батюшкова слышались отзвуки карамзинских мыслей о вреде сильных страстей («Здесь страсти засыпают; люди становятся людьми», — писал он в «Прогулке по Москве»378, а в «Похвальном слове сну» утверждал, что «сон, успокаивая страсти, истребляет даже их вредное начало»379). Но в общем «пламенная страсть» поднята в лирике Батюшкова на очень большую высоту. Такой страстью здесь почти всегда оказывается любовь. Просматривая напечатанную в «Опытах» речь о легкой поэзии, родственник Батюшкова декабрист Никита Муравьев остался недоволен формулой «язык страсти и любви». Подчеркнув три последних слова, он написал на полях: «И любовь страсть»380. Однако это замечание не столько поправляет Батюшкова, сколько характеризует сущность его любовной лирики. Любовь дана у Батюшкова именно как страсть, овладевающая всем человеком. Мотив силы любви настойчиво звучит у Батюшкова. Образ любимой женщины всегда и всюду сопровождает поэта, как бы сливаясь с его душевным обликом. По наблюдению В. В. Виноградова, у Батюшкова мы находим «круг выражений, связанных с представлением об образе любимого существа, как о неразлучном спутнике»381. При этом Батюшков подчеркивает «единственность» своего чувства, его полное преобладание над другими переживаниями.
любви послушен,
Он дышит только ей.
Везде с своей мечтою,
В столице и в полях,
С поникшей головою,
С унынием в очах,
Как призрак бледный бродит;
Одно твердит, поет:
Любовь, любовь зовет...
(«Ответ Тургеневу»)
Моей пастушки несравненной
Я помню весь наряд простой,
И образ милый, незабвенный
Повсюду странствует со мной382
(«Мой гений»)
Основой двух замечательных элегий, написанных Батюшковым в связи с неудачной любовью к А. Ф. Фурман («Элегии» и «Разлуки»), становится полная погруженность поэта в свое чувство. В первой из них поэт называя любимую женщину своей «последней надеждой», говорит о «неразлучности» ее образа с его мыслями и эмоциями:
Я с именем твоим летел под знамя брани
В минуты страшные чистейши сердца дани
Тебе я приносил на Марсовых полях:
И в мире, и в войне, во всех земных краях
Твой образ следовал с любовию за мною;
С печальным странником он неразлучен стал383.
Во второй из указанных элегий (в «Разлуке») говорится о невозможности «отделаться» от этого образа. Страдающий поэт даже в своих странствиях не в силах забыть возлюбленную:
Напрасно: всюду мысль преследует одна
О милой, сердцу незабвенной,
Которой имя мне священно...
поэта характерна «безусловная, абсолютная преданность» любви384. Стихотворение Нелединского-Мелецкого «Ты велишь мне равнодушным...» перекликается с творчеством Батюшкова («Дай такое, чтоб хотело не одну тебя любить», — пишет Нелединский-Мелецкий о сердце поэта, всецело захваченного глубоким чувством). А Дмитриев еще в 1795 г. озаглавливает одно из своих стихотворений «Сила любви». Но нетрудно увидеть, что между поэзией любви Нелединского-Мелецкого и Дмитриева, с одной стороны, и Батюшкова — с другой, лежит пропасть. Галантно-мадригальные признания заменены у Батюшкова подлинно драматическим внутренним монологом поэта. Изображение любовных переживаний в лирике Батюшкова должно было поражать своей сложностью и тонкостью русского читателя начала XIX в., воспитанного на однообразной манерности сентиментальной лирики. В одном из очерков Батюшков утверждал, что «сердечные привязанности» «составляют и мучение, и сладость жизни»385. «Мучительные» и вместе с тем «сладкие» любовные эмоции запечатлены в батюшковском «Выздоровлении», предвосхищающем лучшие шедевры лирики Пушкина. Ощущение радостного возвращения к жизни соединяется здесь у только что оправившегося от тяжелой болезни поэта с мыслью о смерти, которую, однако, в свою очередь, должны сделать «сладкой» любовные переживания:
Но ты приближилась, о жизнь души моей,
И алых уст твоих дыханье,
И поцелуев сочетанье,
И вздохи страстные, и сила милых слов
Меня из области печали —
От Орковых полей, от Леты берегов
Ты снова жизнь даешь; она твой дар благой,
Тобой дышать до гроба стану.
Мне сладок будет час и муки роковой:
Я от любви теперь увяну.
движения чувства.
В лирике указанных писателей не только не были раскрыты глубины душевной жизни влюбленного поэта, но и образ женщины превращался в своего рода сентиментальный символ. Не то у Батюшкова. Предвосхищая поэзию Пушкина, он в ряде случаев стремится осветить внутренний мир женщины. Это желание проникнуть во внутренний мир женщины заставляет Батюшкова выдвинуть проблему ее отношений со «светом». Весьма характерно батюшковское стихотворение «В день рождения N», явно предвосхищающее один из лирических шедевров Пушкина («Когда твои младые лета...»). Поэт утешает женщину, от которой отвернулся «свет» (она «оставлена, печальна и одна»), обещая ей взамен свою дружбу:
Что потеряла ты? Льстецов бездушный рой,
Пугалищей ума, достоинства и нравов,
Судей безжалостных, докучливых нахалов.
386
Однако в первом периоде творчества Батюшков чаще всего включает тему любви, как и тему дружбы, в философию наслаждения жизнью. Это опять-таки резко отделяет лирику Батюшкова от поэзии мистически настроенных писателей.
«Всякий любит как умеет, ибо страсть любви есть Протей. Она принимает разные виды, соображаясь с сердцем любовника», — утверждал Батюшков в одном из писем к Гнедичу387. Та же мысль о бесконечном разнообразии конкретного наполнения любви была высказана им в статье о Петрарке: «Любовь способна принимать все виды. Она имеет свой особенный характер в Анакреоне, Феокрите, Катулле, Проперции, Овидии, Тибулле и в других древних поэтах. Один сладострастен, другой нежен, и так далее»388. Совершенно особенную поэзию любви создает и сам Батюшков. Это поэзия «земной» страсти — яркого и смелого чувства. «Страстность составляет душу поэзии Батюшкова, — писал Белинский, — а страстное упоение любви — ее пафос»389«плотских» наслаждений: в ней органически сливаются и как бы растворяются друг в друге физическое и духовное, телесное и интеллектуальное. В этом смысле интересен очень типичный для Батюшкова образ соединения «душ» в любовном «пламени» (например, при поцелуе):
Съединим уста с устами,
Души в пламени сольем,
То воскреснем, то умрем!
(«Веселый час»)
Цепью нежною обвей,
Съедини уста с устами,
Душу в пламени излей!
(«Элизий»)
И первый поцелуй с душою душу слил.
(«Мщение»; курсив везде мой. — Н. Ф.)
В последнем случае батюшковский образ слияния «душ» вытесняет достаточно шаблонный литературный материал. Как известно, «Мщение» является творческой переработкой элегии Парни. Но у Парни нет смелого батюшковского образа.
«земные прелести» любви390, Батюшков несомненно выступает как новатор. В литературе классицизма строгий голос рассудка отменял все слишком смелые проявления страстей и в особенности их «физического» начала. Защищая от возможных нападок свои эклоги, Сумароков подчеркивал, что они основаны «на нежности, подпертой честностию и верностию», и направлял резкие тирады против «злопристойного сластолюбия»391. Точно так же и в литературе дворянского сентиментализма «земные радости» любви, как правило, зачеркивались религиозно-моралистической трактовкой психологических проблем. С точки зрения Карамзина чувство любви внушено человеку «творцом» («сам бог велит нам так любить!» — восклицает Карамзин в стихотворении «Надежда»), отсюда логически вытекала мистическая трактовка любви в лирике Карамзина. Как счастливую, так и несчастную любовь Карамзин связывает с потусторонним «там» — с «вечностью» (см. хотя бы два «парных» стихотворения Карамзина «К неверной» и «К верной»).
Именно в истолковании этой темы ясно раскрывается полярность философии Батюшкова и Жуковского, продолжившего традиции Карамзина и строившего свой романтизм на мистической основе. Герои лирики Жуковского, живущие «бесплотной» платонической любовью, вообще не верят в возможность реального осуществления своих надежд и рассчитывают лишь на соединение «за гробом» в «другом» свете (см. «Эолову арфу»). Не случайно Жуковский в 1812 г. вступил в резкую полемику с Батюшковым по поводу трактовки темы любви в «Моих пенатах» (послание было адресовано Жуковскому и Вяземскому). В ответном послании Жуковский старается отвлечь Батюшкова от «земного» понимания любви и выдвигает взамен собственное ее истолкование, отмеченное нравоучительным мистицизмом. Споря с Батюшковым и называя любовь «даром неба», Жуковский указывает на карамзинский идеал встречи «за гробом»:
Всечасно улетаешь
Где ангел твой прелестный;
Твое блаженство там,
За синевой небесной,
В туманной сей дали...392
«тени», лишенные «плоти» и символизирующие духовное соединение «за гробом» (в финале «Эоловой арфы» «две видятся тени, слиявшись, летят»). Напротив, не последовавший советам Жуковского Батюшков прежде всего хочет воспроизвести внешнюю привлекательность своих «богинь красоты»393, пленительность их женского обаяния. У Батюшкова часто возникает образ юной нимфы, полной неотразимого очарования:
Лиза! сладко пить с тобой,
С нимфой резвой и живой!
(«Веселый час»)
Нимфа юная отстала...394
(«Вакханка»)
Часто фигурирует у Батюшкова «женщина-роза», пленяющая своей свежестью. Это сравнение, встречавшееся еще в русской поэзии XVIII в. (см., например, замечательно художественный сонет Сумарокова «Не трать, красавица, ты времени напрасно...»), в ряде случаев приобретает у Батюшкова особую конкретность, теряя чисто символическое значение:
О радость! Ты со мной встречаешь солнца свет
Румяна и свежа, как роза полевая,
Со мною делишь труд, заботы и обед395.
(«Таврида»)
Но важнее всего, что Батюшков сознательно ставит перед собой задачу создать портрет прекрасной женщины. Так, он рисует ее голову — прежде всего «полный неги взор»396
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов.
(«Мой гений»)
И кудри золотые,
И очи голубые,
Прелестница, сокрой!
(«Мои пенаты»)
«на главе» красавицы, есть, например, в варианте «Воспоминания»397). Описание глаз оживляется изображением слез, придающих взгляду женщины особую прелесть (в «Радости» красавица признается в любви «сквозь слезы стыдливости», в «Выздоровлении» поэта возвращают «из области печали» «слезы пламенем сверкающих очей»). Батюшков изображает также губы и щеки («ланиты») возлюбленной — «алые уста»398 и «румянец флоры на щеках»399. В «Вакханке» фигурируют
...пылающи ланиты
И уста, в которых тает
Пурпуровый виноград.
Батюшков рисует не только голову красавицы, но и ее «стройный стан»400, плечи, грудь и ноги. Изображая кудри, он обычно заставляет их рассыпаться по плечам. В «Моих пенатах» говорится о пастушке Лиле:
Упал к ее ногам,
И кудри распущенны
Взвевают по плечам...
И в «Послании к Тургеневу» упомянуты
На алебастровых плечах401.
Большую роль играет в женских портретах Батюшкова рука возлюбленной. Как отметил В. В. Виноградов, «изображение любви» в лирике Батюшкова, помимо других приемов, сосредоточено на передаче «физических ощущений от женской руки»402. «Лилейные» руки возлюбленной становятся центральной внешней деталью во многих стихотворениях Батюшкова:
И вот с улыбкой нежной
Рукою белоснежной
Склонившись на меня...
(«Мои пенаты»)
Ты, Геба юная, лилейною рукою
403
(вариант «Воспоминания»)
Так лилейными руками,
Цепью нежною обвей...404
(«Элизий»)
«красавицы», и он старается передать его «выражения»405. В «Моем гении» поэт вспоминает «голос милых слов». «Голос твой я слышу», — восклицает он и в «Тавриде»406.
В ряде стихотворений Батюшков пересказывает любовные признания женщины, особенно экспрессивные в своей лаконичности:
Но с новой прелестью ты к жизни воскресала
И в первый раз «люблю», краснеяся, сказала407.
«Мщение»)
И алыми устами,
Как ветер меж листами,
Мне шепчет: «Я твоя,
Твоя, мой друг сердечный!..»
«Мои пенаты»)
Поэт «ловит» и слова возлюбленной и ее дыхание. В «Выздоровлении» дыханье «алых уст» воскрешает поэта. Ср. «Тавриду»:
Я с жаждою ловлю дыханье сладострастно
Румяных уст...
Ср. «Мои пенаты:
На пламенных устах,
Как роз благоуханье,
Как нектар на пирах!..
Таков образ прекрасной женщины в любовной лирике Батюшкова. Большое место в этой лирике занимает описание счастья влюбленных, объятий и поцелуев, «сладострастья»408 «неги»409. Батюшков часто рисует и ложе, на которое опускаются счастливые любовники:
Теперь, любовник, ты
На ложе роскоши с подругой боязливой,
Ей шепчешь о любви...410
«Мечта»)
Я в сумерки вчера, одушевленный страстью,
У ног ее любви все клятвы повторял
И с поцелуем к сладострастью
На ложе роскоши тихонько увлекал...411
«Из греческой антологии», VIII)
Но хотя в любовной лирике Батюшкова запечатлено яркое горение «земных страстей», в ней нет грубой чувственности. По наблюдению И. Н. Розанова, «Батюшков ценит «стыдливость». «Стыдливый» — это один из любимейших его эпитетов»412. Не случайно Батюшков так охотно рисует «потупленный взор», выражающий смущение413:
Там взор потупленный назначил мне свиданье
В зеленом сумраке развесистых древес...
«Мщение»)
В Лаисе нравится улыбка на устах,
Ее пленительны для сердца разговоры,
Но мне милей ее потупленные взоры
И слезы горести внезапной на очах.
«Из греческой антологии», VIII)
В этом смысле показательно отношение Батюшкова к слишком «вольным» эротическим описаниям. Он с увлечением читает «Опасного соседа» В. Л. Пушкина («Вот стихи! Какая быстрота! Какое движение! И это написала вялая муза Василия Львовича!» — удивляется Батюшков)414. Однако он одобряет фривольную поэму В. Л. Пушкина лишь как написанное живыми стихами антишишковистское произведение, которое «не понравится гг. беседчикам»; самый сюжет «Опасного соседа» вызывает у него ироническую реакцию415. Показательна и реакция Батюшкова на поэзию Баркова. В «Видении на берегах Леты» среди корифеев русского Парнаса помещена комическая фигура Баркова, сотворившего «обиды» «девственной Венере»416. Более того, в вариантах отдельных мест «Видения» Батюшков подходит к грани барковских описаний417«Видения» нет упомянутых вариантов418. Батюшков выбросил их, так как ему вообще было чуждо огрубление эротических образов, на котором часто строилась поэзия Баркова. Правда, Катенин считал некоторые стихи из «Мечты» Батюшкова «достойными Баркова»419. Но это был полемический выпад против стихотворцев, углублявшихся в любовную тематику.
Проведенный анализ батюшковской поэзии любви показывает, что она целиком строилась на основе «земного», чуждого мистике отношения к жизни. Именно поэтому она стала новым словом русской литературы, ее выдающимся художественным завоеванием. Таким образом, хотя по своей основной тематической направленности лирика Батюшкова первого периода была карамзинистской и поэт большей частью погружался в мир частной домашней жизни уединившегося от света человека, который целиком отдает себя любви и дружбе, эта лирика несла в себе прогрессивное содержание, определявшееся просветительскими идеями. В ней декларировались высокая ценность свободы человеческой личности и ее право на земные радости и наслаждения, что резко противоречило религиозно-аскетической морали — одной из главных идеологических основ феодально-крепостнического общества.
Сноски
357
358 См. слова Карамзина в «Послании к Дмитриеву»:
Любовь и дружба — вот чем можно
Себя под солнцем утешать!
359 «Веселый час».
360 Н. Ф.).
361 Это был вольный перевод из древнегреческого лирика Биона. Не знавший греческого языка Батюшков познакомился со стихотворением Биона, вероятно, по русскому переводу, помещенному в издании Н. Ф. Кошанского «Цветы греческой поэзии» (М., 1811). Характерно, что тему дружбы Батюшков — на этот раз вполне самостоятельно — ввел в свой вольный перевод элегии Мильвуа «La chute des feuilles» — «Последняя весна».
362 Курсив мой. — Н. Ф.
363 «И дружба слез не уронила...» — пишет Батюшков в «Последней весне», а в одном из писем называет Гнедича «жестоким другом» (Батюшков — Гнедичу, 23 мая 1810 г., III, 97).
364 Батюшков — Гнедичу, 3 мая 1809 г., III, 35. См. также письмо Батюшкова к Гнедичу от 19 августа 1809 г., где осмеяна преувеличенная демонстративная стыдливость Карамзина в повести «Наталья — боярская дочь» (III, 40).
365
366 «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» (II, 240).
367 См. слова из стихотворения «Любовь и дружба», напечатанного в 1796 г. неизвестным автором: «Кто может дружбе предпочесть любовь, мучительницу злую» (цит. по кн.: В. И. Резанов. Из разысканий о сочинениях В. А. Жуковского, вып. II. Пг., 1916, стр. 171).
368 Н. Ф.
369 П. Тиханов. Николай Иванович Гнедич. — «Сборник Отделения русского языка и словесности имп. Академии наук», т. 33, № 3. СПб., 1884, стр. 56. Слово «дня» в третьей строке, конечно, приписано Гнедичем.
370 «Опытная Соломонова мудрость, или Места, выбранные из Экклезиаста».
371 «Любитель словесности», 1806, ч. 3, № 7, стр. 17—23.
372 «Из разысканий о сочинениях В. А. Жуковского», вып. II, стр. 183.
373 «Нечто о поэте и поэзии» (II, 121).
374 «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» (II, 243).
375 Батюшков — Е. Г. Пушкиной, 30 июня 1813 г. (III, 230).
376 II, 190.
377 «Элизий», «Любовь в челноке», «Тебе ль оплакивать утрату юных дней?» («Из греческой антологии», IX). В последнее стихотворение Батюшков вносит образ любовного «пламени», отсутствующий в уваровских французских переводах антологических стихотворений (см. I, 432).
378 II, 26.
379 II, 14 и 213 (1-я и 2-я редакции очерка).
380 См. II, 527.
381 В. В. Виноградов.
382 Курсив везде мой. — Н. Ф.
383 Ср. строчку «Элегии», подчеркивающую «единственность» любовного чувства поэта: «Исполненный всегда единственно тобой». И в середине стихотворения поэт мечтает, «весь занятый» своей любовью.
384 И. Н. Розанов. Русская лирика, стр. 59.
385 «Прогулка в Академию художеств» (II, 100).
386 Вместе с тем Батюшков весьма скептически относился к «рядовым» светским женщинам. В письме к Гнедичу от 7 ноября 1811 г. он называл себя человеком, «который на женщин смотрит, как на кукол, одаренных языком и еще язычком, и более ничем». «Я их узнал, мой друг, — продолжал Батюшков, — у них в сердце лед, а в головах дым. Мало, хотя и есть такие, мало путных» (III, 149).
387 Батюшков — Гнедичу, 1 ноября 1809 г. (III, 58).
388 «Петрарка» (II, 160).
389 VII, 231.
390 «Петрарка», II, 161).
391 Эти слова Сумарокова цитировал Белинский в статье «Речь о критике А. Никитенко» (VI, 137).
392 «К Батюшкову». Последние строки — несомненный отголосок написанного еще в 1794 г. карамзинского «Послания к Дмитриеву», где фигурировал загробный мир, скрытый за «густою мглою» смерти: «там, там — за синим океаном, вдали, в мерцании багряном». Перечитывая послание в 1866 г., Вяземский заметил: «Здесь опять не слышится ли Жуковский со своей «синею далью» и с своим несколько мистическим направлением». Вероятно, Вяземский имел в виду именно «даль» из обращения Жуковского к Батюшкову («Полное собр. соч. П. А. Вяземского», т. VII. СПб., 1882, стр. 153).
393 «Стихи г. Семеновой»).
394 См. также «Любовь в челноке», вторую и третью редакции «Мечты», «Отрывок из I песни «Освобожденного Иерусалима» и др. Ср. также слова из письма к Гнедичу: «Не видал ли ты у Капниста-стихотворца одну девушку, по имени девицу Бравко? Каковы у нее глаза? Не правда ли, что она похожа на нимфу, на младшую грацию» (Батюшков — Гнедичу, 30 сентября 1810 г. — III, 101).
395 См. также у Батюшкова «Послание к Тургеневу» и «Подражание Ариосту», начатое строкой «Девица юная подобна розе нежной».
396 См. стихи из письма Батюшкова к Дашкову от 25 апреля 1814 г. (III, 263).
397 См. Б., 450.
398 «Мои пенаты», «Выздоровление» и др.
399 См. «Послание к Тургеневу».
400 См. «Вакханку», первую и вторую редакции «Мечты» и др., а также стихи из письма Батюшкова к Дашкову от 25 апреля 1814 г. (III, 263).
401 См. также 2-ю и 3-ю редакции «Мечты».
402 В. В. Виноградов.
403 См. Б., 449.
404 III, 93. См. также описания «лилейных рук» нереид в стихах из письма Батюшкова к Северину от 19 июня 1814 г. (III, 281).
405 См. об этом в книге В. В. Виноградова «Стиль Пушкина», стр. 182.
406 И в VIII стихотворении «Из греческой антологии» говорится о красавице Лаисе: «Ее пленительны для сердца разговоры». В уваровском французском переводе указанного стихотворения этой детали нет (см. I, 431).
407 «Радость».
408 Это слово исключительно часто встречается у Батюшкова (см. «Выздоровление», VIII стихотворение «Из греческой антологии» и др.).
409 См. «Мадагаскарскую песню», «Мечту», «Источник» и др.
410 3-я редакция стихотворения. Об этих строчках Пушкин, очень низко оценивавший «Мечту» в целом, писал: «Немного опять похоже на Бат‹юшкова›». — XII, 270.
411 В сделанном Уваровым французском переводе этого антологического стихотворения образа «ложа роскоши» нет (см. I, 431). Ср. с образом «ложа роскоши» образ «ложа сладострастья» в «Моих пенатах».
412 Русская лирика, стр. 281.
413 См. об этом в книге В. В. Виноградова «Стиль Пушкина», стр. 182.
414 Батюшков — Гнедичу, 29 мая 1811 г. (III, 128).
415 См. письма Батюшкова к Гнедичу от 1-й половины апреля 1811 г. (III, 118) и от 29 мая 1811 г. (III, 128).
416 «Видения» Батюшков сравнивал Баркова с Аретино и Пироном (Б., 530).
417 См. Б., 529—530, 532, 536.
418 См. об этом списке там же, 528.
419 Об этом писал Пушкин. — XII, 270.
|