|
4
В стиле Батюшкова отражается не только желание поэта точно передать сложные эмоции, но и его вырастающее на стихийно материалистической основе яркое жизнелюбие. Стиль Батюшкова должен быть отграничен от стиля Жуковского, создавшего романтическую поэзию, часто замыкавшуюся в сфере призрачных, бесплотных видений. Стиль Батюшкова явился подлинной эстетической апологией «земных» радостей: он воплощал крайнюю интенсивность переживаний, языческую жадность к наслаждениям. Только насыщенная краска и полнозвучный стих могли передать не скованное законами общепринятой морали «земное» мироощущение лирического героя Батюшкова. А характер использования этих элементов (живописного и звукового) был в конечном счете обусловлен романтическими устремлениями поэта.
Воображение Батюшкова было по преимуществу «зрительным»1037. Об этом свидетельствует хотя бы впечатление, произведенное на Батюшкова чтением державинского «Описания торжества в доме князя Потемкина». «Тишина, безмолвие ночи, сильное устремление мыслей, пораженное воображение, все это произвело чудесное действие, — рассказывал Батюшков Гнедичу. — Я вдруг увидел перед собою людей, толпу людей, свечки, апельсины, бриллианты, царицу, Потемкина, рыб, и бог знает чего не увидел: так был поражен мною прочитанным. Вне себя побежал к сестре... «Что с тобой?..» «Оно, они!..» «Перекрестись, голубчик!..» Тут-то я насилу опомнился»1038.
На Батюшкова, несомненно, повлияла поразительно яркая и насыщенная цветопись стихов Державина, хотя, конечно, она становится у него более изящной и как бы растворяется в эстетической норме карамзинизма. К Батюшкову переходит любимое державинское восклицание: «Какое зрелище очам!» В его послании «К Никите» читаем: «Колонны сдвинулись, как лес. //И вот... о зрелище прекрасно!» (ср. восклицание из «Перехода через Рейн»: «Какой чудесный пир для слуха и очей!»). Подобно Державину, Батюшков именно видит свои образы. Эту способность поэта-живописца он использует для того, чтобы создать образ юного «счастливца», наслаждающегося всеми радостями жизни, и антураж, в котором действует этот лирический герой. В поэзии Батюшкова возникает мир яркой декоративной природы. Это романтическая, условная природа, имеющая южный колорит. Поэзия Батюшкова декорирована растениями, создающими впечатление особой «роскоши» природы, окружающей лирического героя. Здесь фигурируют роза, лилия, нарцисс, лотос, мирт, тис, кипарис, явор, виноград, нард, киннамон и др. Часто повторяется здесь и образ «тенистых рощ», окруженных «лугами». Эту условную природу обычно оглашает «пенье птиц и шум биющих вод», что в свою очередь должно создавать атмосферу прекрасного.
Словесная живопись Батюшкова отличалась необычайной, даже преувеличенной яркостью, создававшей впечатление известного отрыва от реальности, от ее будничных тонов. В таком живописном ключе дан, например, портрет вакханки в одноименном стихотворении Батюшкова:
Стройный стан, кругом обвитый
Хмеля желтого венцом,
И пылающи ланиты
Розы ярким багрецом,
И уста, в которых тает
Пурпуровый виноград...
Краски в лирике Батюшкова, особенно первого периода ее развития, соответствуют мажорному мироощущению поэта. «Яркий» и «светлый» — любимые эпитеты Батюшкова. В его стихотворениях доминирует цветовая гамма красно-желтых тонов, гармонирующая с радостной напряженностью эмоций лирического героя. См. эпитеты: багряный, пурпурный, румяный, золотой, желтый, янтарный. Нередко встречаются у Батюшкова и эпитеты: синий, лазурный, зеленый, серебряный, лилейный. Напротив, у него почти отсутствуют черные и серые тона, чаще всего отражающие «пониженные» эмоциональные состояния.
Батюшков дает в своей лирике удивительно конкретные образы. Это прекрасно иллюстрирует его «Песнь Гаральда Смелого». Как известно, в 1809 г. был напечатан перевод этой песни Малле, сделанный для его «Истории Дании», и ее русское переложение народным складом Львова1039 и Батюшкова:
Не досуж ли, не горазд ли я на восемь рук?
Я умею храбро драться и копьем бросать;
Я веслом владеть умею и добрым конем;
По водам глубоким плавать я навык давно;
По снегам на лыжах бегать аль не мастер я?
А меня ни во что ставит девка Русская.
(Львов)
Вы, други, видали меня на коне?
Вы зрели, как рушил секирой твердыни,
Летая на бурном питомце пустыни
Сквозь пепел и вьюгу в пожарном огне?
Железом я ноги мои окрыляя,
И лань упреждаю по звонкому льду;
Я, хладную влагу рукой рассекая,
Как лебедь отважный по морю иду...
А дева русская Гаральда презирает.
(Батюшков)
В отличие от Львова Батюшков рисует цельные, законченные и в высшей степени динамичные картины и вместе с тем наполняет свою песнь конкретными деталями которые становятся почти физически ощутимыми для читателя. Эти детали закреплены рядом точных эпитетов («звонкий лед», «влага» и т. д.) и замечательно ярким сравнением «окрылившего» ноги железом витязя с лебедем, «идущим» по морю.
Вообще в поэзии Батюшкова мы находим множество эпитетов, обладающих большой конкретностью («соленая волна», «шумящий дождь», «сырой туман», «густая трава», «сочны апельсины», «стройная обувь»1040 и т. п.). Эти «слуховые», «зрительные» и другие эпитеты находят поддержку в системе метафор и сравнений Батюшкова. В раннем творчестве еще не преодолевший карамзинского морализма, Батюшков иногда дает сравнения, имеющие характер нравственно-философских олицетворений. Рисуя покрытый «черным облаком» месяц, поэт не забывает прибавить, что так «печальны вспоминания помрачают нас в веселый час»1041. Эти морально-философские аллегории почти вовсе исчезают в творчестве зрелого Батюшкова (в одной из своих статей Батюшков замечал, что «вообще аллегории холодны»1042). Сравнения Батюшкова чаще всего имеют предметный, «зрительный» характер. Интересно, что Батюшков оживляет традиционный образ розы, придавая ему конкретность и лишая его абстрактной символичности. В «Тавриде» красавица «румяна и свежа, как роза полевая». В батюшковском подражании Касти «Радость» прекрасная девушка похожа на розу «с главой, отягченною бесценными каплями»1043.
Сравнения Батюшкова порой приобретают весьма сложный характер, но всегда сохраняют точность и конкретность. Руки красавицы, обнимающие возлюбленного, сравниваются с лозами винограда, обвивающими «тонкий вяз»1044, лицо красавицы, робко глядящей на жениха, — с месяцем, который «краснеет и бледнеет» «в небесах»1045.
Конкретность образов поэзии Батюшкова усугубляется тем, что в ней воспроизводятся температурные признаки, а также запахи. Батюшков любит говорить о «прохладе»1046«благовониях» (например, в «Подражании Ариосту» фигурируют «рощи благовонны»).
Многие «живописные» образы Батюшкова в высшей степени динамичны: поэт не только передает быструю смену психологических состояний, но и, подобно Державину, воспроизводит пластические движения. Пляски изображены в целом ряде произведений Батюшкова («Мечта», «Радость», «Элизий», «Надпись на гробе пастушки» и др.). В «Мадагаскарской песне» Батюшков подчеркивает, что пластические движения должны быть «с чувствами согласны», т. е. верно выражать эмоции (этой мысли нет в соответствующей восьмой мадегасской песне Парни).
Шедевром батюшковского изображения движения нужно считать «Вакханку». Здесь Батюшков опять-таки отходит от мотивов соответствующего стихотворения Парни и самостоятельно вводит картину преследования героем «юной нимфы»:
Я за ней... она бежала
Легче серны молодой;
Я настиг — она упала!
И тимпан под головой!
Жрицы Вакховы промчались
С громким воплем мимо нас...
Приведем другой пример. Творчески перерабатывая одну из анакреонтических од Касти, Батюшков в стихотворении «Счастливец» широко развивает и делает художественно убедительным слегка намеченное итальянским поэтом описание быстрого бега коней. У Батюшкова эти кони становятся вполне зримыми и производят весьма динамическое впечатление:
Их копыта бьют о камень;
Искры сыплются струей:
Пышет дым, и черный пламень
Излетает из ноздрей!
Современники поэта и позднейшие критики неоднократно говорили о яркости и художественном совершенстве «словесной живописи» Батюшкова (Капнист утверждал, что «краски» Батюшкова «бесподобны»1047, а Бестужев-Марлинский, оценивая стиль Батюшкова, восторженно заявлял: «Сами грации натирали краски»1048). В то же время они отдавали должное его искусству звукописи. «Никто в такой мере, как он, не обладает очарованием благозвучия», — писал Жуковский1049. Пушкин выражал восхищение «очаровательной» гармонией стихов Батюшкова1050, а в одной из своих статей называл «гармоническую точность» «отличительной чертой» «школы, основанной Жуковским и Батюшковым»1051. Белинский считал, что «до Пушкина у нас не было поэта с стихом столь гармоническим»1052.
Оценивая поэтические произведения, Батюшков выдвигает требование гармонии1053«уха» («Вот безделки, но важные для уха», — пишет он Гнедичу, критикуя одно из произведений последнего1054, или отмечает, что «маленькому Пушкину» «Аполлон дал чуткое ухо»1055). В этом смысле Батюшков представлял собой полную противоположность Вяземскому, который демонстративно отказывался «заботиться» и «помышлять» «об ушах ближнего» и жертвовать «звуку мыслью»1056. Полемична по отношению к взглядам Вяземского заметка в неопубликованной записной книжке Батюшкова: «Нам надобны мысли, говорят одни, а я говорю, мне надобны звуки» (к сожалению, мы не знаем, как развивал Батюшков этот эстетический тезис — здесь в записной книжке вырван лист)1057. Батюшков ценит в стихах «плавность»1058, «сладостность»1059, «гармонию в периодах»1060; напротив, он порицает «негладкость»1061 и «жесткость»1062. Он восхищается тем, что в одной из поэм А. П. Буниной «стихи текут сами собою»1063, или учит Гнедича, разбирая IX песнь его перевода «Илиады»: «В стихах твоих много мягкости, гармонии, но иные грубы, и есть стечение слов и звуков вовсе неприятных. Исправь это или, лучше сказать, дай времени исправить ошибки сии, которые принадлежат к слогу, без которого нет прочной славы»1064. Правда, Батюшков различает разные виды «гармонии», и не все они связаны для него с требованием «плавности». Он отмечает в «слоге» Петрарки не только «нежность, сладость и постоянное согласие», но также «силу и краткость»1065. Более того, он прямо утверждает, что есть темы, которые необходимо требуют «мужественной», а не «сладостной» гармонии, и указывает на то, что итальянские поэты оставили «множество стихов, в которых сильные и величественные мысли выражены в звуках сильных и совершенно сообразных с оными, где язык есть прямое выражение души мужественной, исполненной любви к отечеству и свободе»1066.
Стремление Батюшкова к гармонии требует анализа в связи с основными проблемами развития русского литературного языка. Батюшков подчеркивал свое «пламенное желание усовершенствования языка нашего» и связывал «пользу языка» со «славой отечества». «Совершите прекрасное, великое, святое дело, — обращался Батюшков к русским авторам в речи о легкой поэзии, — обогатите, образуйте язык славнейшего народа, населяющего почти половину мира; поравняйте славу языка его со славою военною, успехи ума с успехами оружия!»1067 Та же мысль о тесной связи между «государственными» успехами России и ростом силы и выразительности русского языка намечена в относящемся к периоду Отечественной войны письме Батюшкова к Гнедичу, посланном из Веймара. Батюшков подробно рассказывает другу о знаменитой битве под Лейпцигом, закончившейся победой над наполеоновской армией, а затем дает следующий совет русским литераторам: «Вам надобно приучать нас к языку русскому, вам должно прославлять наши подвиги, и между тем как наши воины срывают пальмы победы, вам надобно приготовлять им чистейшее удовольствие ума и сердца»1068. Однако Батюшков считал русский язык «молодым» языком, которому предстоит долгий и славный путь развития (точно так же и Муравьев находил, что русский язык «не далеко еще отстоит от своего младенчества»1069). Именно эта идея становится основой рассуждений о языке в одном из лучших очерков Батюшкова «Вечер у Кантемира». Здесь Кантемир, решительно оспаривая взгляды Монтескье, отрицающего творческие возможности русской культуры, говорит о языке своей эпохи: «Русский язык в младенчестве, но он богат, выразителен, как язык латинский, и со временем будет точен и ясен, как язык остроумного Фонтенеля и глубокомысленного Монтескье»1070. Следует сказать, что здесь имелся в виду «доломоносовский» язык; между тем Батюшков подчеркивал, что Ломоносов сделал огромный шаг вперед в разработке русского литературного языка. По его словам, Ломоносов «возвел в свое время язык русский до возможной степени совершенства»1071. Стремясь к дальнейшему усовершенствованию русского языка, отвечающему культурным задачам начала XIX в., Батюшков намечал и для себя определенные пути. Эти пути он связывал с романтической концепцией распадения культур на ярко выраженные и резко разграниченные национальные «гнезда», определяемые в первую очередь географическими условиями. Батюшков относил русский язык к числу северных языков, несущих на себе отпечаток «суровости», характерной для природы соответствующих стран. В ту же группу он включал немецкий и английский языки и противополагал ее языкам южных народов, в частности, французскому и итальянскому1072. В «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» Батюшков прямо указал на те черты современного ему русского языка, которые, по его мнению, нужно было преодолеть в процессе дальнейшего развития: «Язык русский, громкий, сильный и выразительный, сохранил еще некоторую суровость и упрямство»1073. Жалуясь в дружеских письмах на «суровость» русского языка, Батюшков, несомненно, обнаруживал его недооценку, свидетельствующую об ограниченности эстетических позиций карамзинистов. «Отгадайте, на что я начинаю сердиться? — спрашивал он Гнедича. — На что? На русский язык и на наших писателей, которые с ним немилосердно поступают. И язык-то по себе плоховат, грубенек, пахнет татарщиной. Что за ы? Что за щ! Что за ш, ший, щий, при, тры? О варвары! А писатели? Но бог с ними! Извини, что я сержусь на русский народ и его наречие»1074. Правда, эта несправедливая «режущая слух» оценка Батюшкова является нарочито утрированной, а не принципиальной и имеет характер бравады. Следует также учесть, что она относится не столько к русскому языку вообще, сколько к ряду писателей, «немилосердно» поступающих с родной речью1075. Но все же подобная оценка свидетельствует об определенном умалении достоинств русского языка. С другой стороны, можно утверждать, что после войны 1812 г. Батюшков уже не дал бы этой ошибочной оценки. Мечтая о создании «серьезных» произведений, выходящих за рамки «легкой поэзии», и о выработке новых художественных средств, которые могли бы продемонстрировать могущество русского языка, он в противоречии с только что приведенной оценкой ставил перед поэтом задачу проникновения в своеобразную музыкальную стихию родной речи. По-видимому, в этот период он считал особым достоинством русского языка «мужественную гармонию». В записной книжке Батюшкова (1817) читаем: «Каждый язык имеет свое словотечение, свою гармонию, и странно было бы Русскому или Италианцу, или Англичанину писать для французского уха, и наоборот. Гармония, мужественная гармония не всегда прибегает к плавности. Я не знаю плавнее этих стихов:
На светло-голубом эфире
Златая плавала луна и пр.
и оды «Соловей» Державина. Но какая гармония в «Водопаде» и в оде на смерть Мещерского:
Глагол времен, металла звон!»1076
Здесь Батюшков не только берет пример «плавности» из произведений русского автора, но и вообще отрицает ее необходимость, по существу снимая требование «сладкозвучия».
Тем не менее практически Батюшков стремился сделать русскую поэзию возможно более «сладкозвучной». Эта тенденция вытекала из его общих художественных задач, в первую очередь из желания создать психологически насыщенную лирику. Батюшков совпадает с Жуковским в стремлении использовать музыкальные средства стиха для передачи сложных и тонких настроений, хотя его звукопись, пожалуй, более полнозвучна и менее изысканна, чем у Жуковского. И, как справедливо подчеркнул в свое время И. З. Серман, музыка стиха была именно «новым романтическим элементом поэтической системы Батюшкова»1077. Батюшков, как и Жуковский, стихи которого, по выражению Пушкина, отличались «пленительной сладостью»1078, хочет погрузить читателя и слушателя своих произведений в атмосферу, далекую от обыденности, в непохожий на повседневность сладостный и гармоничный мир звуков. И хотя установка на сладкозвучие была достаточно узкой и могла иметь успех только в немногих жанрах (в частности, в жанре элегии), она, несомненно, имела прогрессивное значение для допушкинского русского поэтического языка, который приобрел в творчестве Батюшкова замечательную силу музыкальной выразительности. Достижения Батюшкова как поэта-музыканта подготовили творческую деятельность Пушкина, резко подчеркнувшего роль своего ближайшего предшественника в этой области. «Батюшков, счаст‹ливый› сподвижник Ломоносова, — писал Пушкин, — сделал для русского языка то же самое, что Петрарка для италианского»1079. Здесь Пушкин имел в виду не только общие заслуги Батюшкова в обработке русского литературного языка, но и исключительную музыкальность его поэзии. А в заметках на полях «Опытов» он восклицал: «Звуки италианские! Что за чудотворец этот Батюшков»1080.
«Механизм стиха»1081 Батюшкова основан на сложных аллитерациях. Гармония в лирике Батюшкова достигается строгой последовательностью звуковых повторов. Эта последовательность не является для Батюшкова самоцелью и в каждом отдельном случае определяется тематическим заданием стихотворения. Так, в «Тени друга» искусно подобранные звукосочетания (ла и др.) передают мерный и мягкий плеск морских волн:
Я берег покидал Альбиона:
Казалось, он в волнах свинцовых утопал,
За кораблем вилася Гальциона,
И тихий глас ее пловцов увеселял.
Вечерний ветр, валов плесканье,
Однообразный шум, и трепет парусов,
И кормчего на палубе взыванье
Ко страже, дремлющей под говором валов, —
Все сладкую задумчивость питало.
«Прелесть и совершенство — какая гармония!» — написал Пушкин под этим стихотворением (XII, 262).
В «Радости» мажорный колорит эмоций влюбленного, услышавшего ответное признание женщины, подчеркнут торжествующими созвучиями (ра и др.):
Как роза, кропимая
В час утра Авророю,
Бесценными каплями,
Румяней становится, —
Так ты, о прекрасная!
С главою, поникшею,
Сквозь слезы стыдливости,
Краснея, промолвила:
«Люблю!» тихим шепотом.
Таким образом, Батюшков открывает новые аллитерационные возможности русского стиха, превращая их в могучее средство передачи психологических переживаний1082. Этой цели подчинена и ритмическая система Батюшкова. Поэт начинает с традиционной классицистической ритмики: некоторые из его ранних посланий написаны шестистопным ямбом («Послание к стихам моим», «Послание к Хлое»). Однако показательно, что уже ранний Батюшков испытывает тяготение к коротким стихотворным размерам, создающим впечатление «разговорности» (так, в послании «К Филисе» использован дактилический «русский» размер, впервые примененный в «Илье Муромце» Карамзина; в «Мечте» тяжелые ямбические шестистопники перемежаются с короткими ямбами, что должно отражать быструю смену настроений поэта). В дальнейшем ритмическая система Батюшкова решительно эволюционирует в сторону все большей свободы, облегчающей передачу сложных эмоций, которые не могли быть замкнуты в чересчур стеснительные формы. Это в особенности относится к элегиям Батюшкова. По наблюдению Б. В. Томашевского, «элегии вольного ямба... являются ритмическими формами, характерными для Батюшкова. Он достиг совершенства в смене стихов различной длины в согласии с внутренним движением темы»1083 (см. элегии «Выздоровление», «К другу» и др.). Батюшков применяет в элегиях и четырехстопный ямб, допускающий значительное разнообразие ритмических вариаций (см. элегии «Пробуждение, «Мой гений» и др.). Что же касается посланий Батюшкова, то здесь главной ритмической задачей поэта была имитация разговорной речи, интимной дружеской беседы. Как отметил И. Н. Розанов, в своих посланиях Батюшков явился «лучшим представителем трехстопного ямба в русской поэзии»1084. Именно этим размером написано знаменитое батюшковское послание «Мои пенаты». Этот быстрый и энергичный размер стал источником литературной традиции: его широко использовали и крупные и второстепенные поэты — подражатели Батюшкова1085.
«Освобожденного Иерусалима» Тассо, Батюшков отказывается от строфической формы октавы1086, а в статье «Ариост и Тасс» называет ее «теснейшими узами стихотворства»1087. Очевидно, из-за той же нелюбви к стеснительным строфическим формам Батюшков в своем переводе из Петрарки «На смерть Лауры» разрушает форму сонета и дает вместо 14 стихов четыре четырехстишия1088.
Вместе с тем Батюшков не хотел ограничивать музыкальные возможности стиха. Вероятно, именно этим объяснялось его отрицательное отношение к белому стиху. Только три вещи Батюшкова написаны белым стихом: «Рыдайте, амуры и нежные грации...», послание «К Филисе» и «Радость» (не считая сделанного поэтом перевода из трагедии Шиллера «Мессинская невеста»). Батюшков желал переводившему Гомера Гнедичу «счастливых гекзаметров»1089, но сам не написал этим размером ни одной вещи. Более того, перерабатывая в своем стихотворении «Судьба Одиссея» написанное гекзаметром шестистишие Шиллера «Одиссей», он отказался от этого размера1090 «Орлеанскую деву» Шиллера, называя этот размер «странным, диким, вялым»1091. «Воейков пишет гекзаметры без меры, — сообщал Батюшков А. И. Тургеневу, — Жуковский (!?!?!?!) — пятистопные стихи без рифм, он, который »1092 Общее же отрицательное отношение Батюшкова к стихам без рифм сказалось в его ироническом восклицании из письма к Гнедичу от конца ноября 1809 г.: «Скоро, подобно Боброву, стану писать белыми стихами, умру, и стихи со мной»1093.
«Защищая» рифмы, Батюшков одновременно подчеркивал необходимость их новизны. «Рифмы, скажу без смеху, — писал он Гнедичу, — чем новее, тем лучше, тем разительнее»1094. Батюшков стремится обогатить рифмовку новыми неожиданными комбинациями. Он, в частности, вводит в свои стихи и одобряет двойные и тройные рифмы. «Удвоенные рифмы очень счастливы и придают стихам какую-то прелесть и новость», — пишет он Вяземскому по поводу одного из его посланий1095. В другом письме он объясняет Гнедичу, что в «Видении на берегах Леты» «тройные... рифмы нужны»1096. Одним из средств расширения возможностей рифмовки служили для Батюшкова и «усечения» прилагательных. Пушкин охарактеризовал их как удачное обогащение поэтической техники. «Стихи замечательные по счастливым усечениям, — писал он о переведенной Батюшковым «Тибулловой элегии III», — мы слишком остерегаемся от усечений, придающих иногда много живости стихам»1097. На «усечениях» прилагательных у Батюшкова строится целый ряд рифм (например: ретива — залива, обнаженны — блаженный и т. п.). Вопрос о рифме Батюшкова требует, конечно, специального исследования. Можно, однако, сказать, что Батюшков в сфере аллитерации добился большего, чем в области рифмы. Уже некоторые современники поэта отмечали, что его рифмы «не богаты»1098«Счастливце». «Вставить бы темный и огромный», — предлагал он в «Старой записной книжке»1099. Просматривая «Опыты» Батюшкова, Пушкин также нашел и подчеркнул ряд слабых рифм (драгоценен — уверен, безмолвных — единокровных, нещастны — ужасный, благосклонен — вероломен, усердным — милосердым, невозвратно — приятной, томной — подобной, несходен — не способен).
1037 Характерно, что Батюшков живо интересовался изобразительным искусством (см. его очерк «Прогулка в Академию художеств») и много рисовал. По его мнению, и настоящий великий поэт «говорит... глазам» («Чужое — мое сокровище», II, 340).
1038 Батюшков — Гнедичу, 1 ноября 1809 г. (III, 53). Сходное «видение» было у Шопена во время сочинения одного из полонезов (см.: Л. К. Давыдова. Ф. Шопен. СПб., 1892, стр. 61).
1039 «Песнь норвежского витязя Гаральда Храброго...». М., 1809. Батюшков пользовался переводом песни из книги Л. Маршанжи «La Gaule poétique», изданной в 8 частях в 1813—1817 гг.
1040 «Из греческой антологии», III. Этого образа нет в сделанных Уваровым переводах антологических стихотворений (см. I, 430).
1041 «К Филисе».
1042 «Две аллегории» (II, 181).
1043 «девицы юной», подобной «розе нежной», в батюшковском «Подражании Ариосту».
1044 «Элизий».
1045 «На развалинах замка в Швеции».
1046 См. «Тавриду».
1047 См. послание Капниста «Батюшкову» («Сын отечества», 1817, ч. 41, стр. 182—183).
1048 А. Бестужев. ». — («Полярная звезда» на 1823 год, стр. 24).
1049 В. А. Жуковский. Неизданный конспект по истории русской литературы. — («Труды Отдела новой русской литературы Пушкинского дома, т. I, М.—Л., 1948, стр. 310).
1050 XII, 274.
1051 XI, 110.
1052
1053 Батюшков с детства очень любил музыку. Характерно, что он обязательно хотел услышать музыку Михаила Юрьевича Виельгорского, написанную на текст одного из его стихотворений (см. письмо Батюшкова к Вяземскому от конца ноября 1811 г. — III, 155).
1054 Батюшков — Гнедичу, 27 ноября — 5 декабря 1811 г. (III, 162).
1055 Батюшков — А. И. Тургеневу, конец июня 1818 г. (III, 510).
1056 «Полное собр. соч. П. А. Вяземского», т. I, стр. XLI.
1057 «Разные замечания» (ПД, ф. 19, ед. хр. 1, л. 27).
1058 См., напр., «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» (II, 241).
1059 См., напр., отзыв Батюшкова о Дмитриеве в «Чужом — моем сокровище» (II, 362).
1060 См. письмо Батюшкова к Гнедичу от 29 мая 1811 г. (III, 127).
1061 См. письмо Батюшкова к Гнедичу от 7 ноября 1811 г. (III, 150).
1062
1063 Батюшков — Гнедичу, август 1811 г. (III, 135).
1064 Батюшков — Гнедичу, август — сентябрь 1811 г. (III, 141).
1065 «Ариост и Тасс» (II, 158).
1066 См. там же, стр. 152.
1067
1068 Батюшков — Гнедичу, 30 октября 1813 г. (III, 242).
1069 «Сочинения М. Н. Муравьева», т. I, стр. 436.
1070 «Вечер у Кантемира» (II, 223).
1071 «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» (II, 238).
1072
1073 II, 240. Курсив мой. — Н. Ф.
1074 Батюшков — Гнедичу, 27 ноября — 5 декабря 1811 г. (III, 164—165).
1075 На это указывал Л. Н. Майков (см. его «Историко-литературные очерки». СПб., 1895, стр. 83).
1076 «Чужое — мое сокровище» (II, 340).
1077 Поэзия К. Н. Батюшкова («Уч. зап. ЛГУ», Серия филолог. наук, вып. 3, 1939, стр. 250).
1078 См. стихотворение Пушкина «К портрету Жуковского».
1079 XI, 21.
1080 XII, 267.
1081
1082 судьбе поэта (особенно в «Умирающем Тассе»), убывает красочность, а сладкозвучие заменяется сдержанной повествовательной манерой.
1083 Т., 47.
1084 И. Н. Розанов. Русская лирика. М., 1914, стр. 282.
1085 «Послание к князю N. N. в день отъезда его из Петербурга в Москву» («Вестник Европы», 1816 г., ч. 87, стр. 261—262).
1086 См. об этом Б., 559 и 561.
1087 II, 151.
1088 См. об этом Б., 569.
1089 Батюшков — Гнедичу, 30 октября 1813 г. (III, 242).
1090
1091 Батюшков — А. И. Тургеневу, конец июня 1818 г. (III, 510).
1092 Батюшков — А. И. Тургеневу, 10 сентября 1818 г. (III, 532).
1093 III, 62.
1094 Батюшков — Гнедичу, сентябрь — октябрь 1809 г. (III, 51).
1095
1096 Батюшков — Гнедичу, конец ноября 1809 г. (III, 61).
1097 XII, 261.
1098 Слова Воейкова (см. об этом Б., 547).
1099 «Полное собр. соч. П. А. Вяземского», т. IX. СПб., 1884, стр. 86.