Фридман. Поэзия Батюшкова. Глава 3. Часть 7.

7

Новое романтическое мировоззрение выразилось у «послевоенного» Батюшкова и в сказке «Странствователь и домосед» (закончена в начале 1815 г.)⁷⁶⁵. Эта сказка, в сущности, представляла собой стихотворную повесть сатирического характера. В качестве примера стихотворной повести она фигурировала в «Учебной книге российской словесности» Греча вместе с известной сказкой И. И. Дмитриева «Причудница»⁷⁶⁶. И действительно, сказка Батюшкова близка по своему жанру к сатирическим сказкам Дмитриева, в которых с большим искусством были нарисованы бытовые картины. Высоко оценивая сказки Дмитриева и считая «Модную жену» с ее живой обрисовкой быта предшественницей реалистических произведений Пушкина и Грибоедова, Белинский вместе с тем отмечал, что «Странствователь и домосед» Батюшкова явился «последнею сказкою в этом роде»⁷⁶⁷. Сатирическая сказка, в которой шутливо описывались похождения обыкновенных, будничных героев, была объективной формой повествования, предполагавшей верное воспроизведение быта. Не случайно Батюшков в соответствии с тематикой своей сказки постарался выдержать греческий колорит произведения и использовал целый ряд материалов, в частности, живо интересовавшую его известную книгу французского археолога Бартелеми «Путешествие младшего Анахарсиса по Греции», которую он называл «божественной книгой», «путеводителем к храму древности»⁷⁶⁸. Когда Батюшков описывал бурное народное собрание на афинской площади, он учитывал соответствующий эпизод в книге Бартелеми. Во время речи героя раздается «шушуканье» и «громкий хохот», а затем «на кафедру летит град яблоков и фиг, и камни уж свистят над жертвой...» Имено такая картина народных собраний дана у Бартелеми: «Вопли, рукоплескания, громкий смех заглушают голос сенаторов, которые председательствуют в собрании, голос стражей, расставленных повсюду для удержания порядка, самого наконец витии»⁷⁶⁹. Отсюда же Батюшков взял сведения о некоторых других деталях греческого быта (см., например, образ «янтарного меда Гимета» (в «Путешествии Анахарсиса» говорилось, что этот «мед, почитаемый лучшим во всей Греции... изжелта бел»⁷⁷⁰). Другим источником сведений для Батюшкова мог быть очерк Карамзина «Афинская жизнь», где между прочим фигурировали «древние аллеи, осеняющие берег светлого Иллиса»⁷⁷¹ (у Батюшкова герой сказки с замиранием сердца видит «воды Иллиса»). Однако надо подчеркнуть, что Батюшков в высшей степени творчески подошел как к тем историко-культурным сведениям, которые он почерпнул из книг, так и к самому жанру сатирической сказки. Книжные сведения стали для Батюшкова только средством воспроизведения греческого колорита, который отнюдь не заслонял идейного смысла произведения. А главное, Батюшков, как мы покажем далее, внес в жанр сатирической сказки лирические мотивы; его сказка открывалась вступлением, в котором прямо говорилось о том, что участь героя произведения иллюстрирует и разъясняет судьбу самого поэта.

Батюшков принялся за сочинение своей сказки с чувством известного страха: он никогда еще не обращался к подобному жанру и боялся неудачи. Показательно, что он не хотел печатать сказку под своим именем и просил обозначить автора буквами N. N.; кроме того, он заботился о том, чтобы Гнедич, Вяземский и Жуковский просмотрели сказку и «поправили» ее⁷⁷². «Желаю душевно, чтоб моя сказка тебе понравилась. Это мой первый опыт и советы нужны», — писал он Вяземскому⁷⁷³, а в другом письме к нему же просил «Прочитай обществу, если оно будет на то согласно, и пришли мне замечания. Я постараюсь ими воспользоваться»⁷⁷⁴. И когда сказка была напечатана в «Амфионе» за 1815 г., все же с полной подписью Батюшкова (июнь, стр. 75—91), поэт продолжал сомневаться в ее достоинствах. «Скажи хоть словечко: писать ли мне сказки или не писать», — спрашивал он Жуковского⁷⁷⁵. Особенно интересовался Батюшков мнением Крылова — великолепного мастера басенного жанра — и сетовал на то, что не получает его замечаний⁷⁷⁶. В конце концов Крылов прислал свои замечания, но уже в ту пору, когда выходили «Опыты». «Воспользуюсь замечаниями Крылова (которому очень обязан) для другого издания», — сообщал Батюшков Гнедичу⁷⁷⁷

Если «Умирающий Тасс» был самым «прославленным» произведением Батюшкова, то «Странствователю и домоседу» повезло меньше всего. Еще многие современники Батюшкова считали сказку неудачной⁷⁷⁸. На этой точке зрения твердо стоял Вяземский. Он долго не отвечал Батюшкову на его вопросы о качестве сказки («Батюшкову отдай его сказку, и скажи, что мне писать времени нет», — просил он А. И. Тургенева⁷⁷⁹«разбранил» ее. «Вяземский-Асмодей уверил меня, что сказка моя никуда не годится», — рассказывал Батюшков Жуковскому, требуя от последнего ответа на вопрос, «кто прав, кто виноват?»⁷⁸⁰. Сказка Батюшкова не понравилась и Пушкину. В заметках на полях «Опытов» он выделил в ней и хорошие и плохие стихи, но его общий приговор был уничтожающим: «Плана никакого нет, цели не видно, все вообще холодно, растянуто, ничего не доказывает и пр.»⁷⁸¹«скучной»⁷⁸². Одинокой хвалебной ноткой в разборах «Странствователя и домоседа» был отзыв Костыря — исследователя, вообще «завышавшего» ценность многих произведений своего любимого поэта. Он писал, что сказка Батюшкова отличается «тою Аттическою солью, которую напоминают нам одни монологи незабвенного Грибоедова в «Горе от ума»⁷⁸³.

Современники и позднейшие критики верно подметили недостатки сказки Батюшкова: рисуя странствования непоседливого грека, Батюшков уж слишком растянул их, не сумев придать своему произведению композиционную четкость и сжатость. Вместе с тем надо признать, что сказка Батюшкова написана живым разговорным языком, напоминающим лучшие вещи Дмитриева и гениальную грибоедовскую комедию. Многие «вольные» ямбы сказки афористичны (см. хотя бы стихи: «Но жизнь без денег что? — мученье нестерпимо!», или: «Я вам советую, гражда́не, колебаться — //И не мириться и не драться!..» и т. п.).

«Странствователь и домосед» представляет очень большой интерес. Если в жанровом отношении эта «повествовательная вещь» «мало характерна» для поэта (Б. В. Томашевский)⁷⁸⁴, то ее идейное содержание с замечательной рельефностью отражает развитие нового романтического мироощущения у «послевоенного» Батюшкова.

В «Странствователе и домоседе» рассказана история жителя предместья Афин Филалета, который, в отличие от своего брата Клита, неудержимо стремится к путешествиям. Получив наследство, он осуществляет «дальние замыслы» и, начиная свою «Одиссею», покидает «отческую землю». Филалет попадает в Египет, в Кротону, к подножью Этны и везде терпит одни неудачи, не находя к тому же ответа на вопрос о смысле жизни, которого он ищет в беседах с мудрецами. «Избитый» и «полумертвый» Филалет возвращается в предместье Афин, где за ним нежно ухаживают «домосед» Клит и его семья. Однако вся суть сказки Батюшкова раскрывается в ее последнем эпизоде. Очень скоро Филалет становится на прежний путь, забыв «беды́, проказы и печали», и опять отправляется путешествовать («за розами побрел — в снега гипербореев»). Все уговоры «домоседа» Клита оказываются напрасными:

Напрасно Клит с женой ему кричали вслед
      С домашнего порога:
«Брат, милый, воротись, мы просим, ради бога!
Чего тебе искать в чужбине? новых бед?
Откройся, что тебе в отечестве не мило?
Иль дружество тебя, жестокий, огорчило?
Останься, милый брат, останься Филалет!»

      Рукой махнул... и скрылся.

В этот сюжет Батюшков вполне «вжился» и очень им дорожил. Прося друзей сообщить ему «поправки» к сказке, сделанные слушателями, он вместе с тем категорически заявлял: «Чтоб плана моего не критиковали. Напрасный труд: я его переменить не в силах»⁷⁸⁵.

Странник Батюшкова, разумеется, олицетворял самого поэта⁷⁸⁶. Это было подчеркнуто во вступительном «аккорде» сказки, который указывал на то, что Батюшков имел в виду собственную судьбу и собственные переживания:

      

      Сижу и думаю о том,
Как трудно быть своих привычек властелином;
Как трудно век дожить на родине своей

Всё видел, всё узнал — и что ж? из-за морей
      Ни лучше, ни умней
      Под кров домашний воротился:
      Поклонник суетным мечтам,

О страннике таком скажу я повесть вам.

Это автобиографическое начало перекликается с лирическими отступлениями, которые мы находим в батюшковской сказке. Рассказывая о возвращении странствователя в Афины, Батюшков вспоминает о своем приезде в Петербург после заграничного похода и дважды повторяет слова: «Я сам», а рисуя «кипящую» народом афинскую площадь, вспоминает о русских казаках, которых он видел в 1814 г. среди огромных людских толп в Париже. В письмах Батюшков сообщал друзьям, что он задумал сказку в Лондоне «на берегах Темзы», описал в ней «себя, свои собственные заблуждения, и сердца и ума» и «сам над собою смеялся»⁷⁸⁷. Мы уже говорили о том, что Батюшков, не удовлетворенный действительностью, часто называл себя «печальным странником»⁷⁸⁸ и стремился к далеким путешествиям. «Путешествие сделалось потребностию души моей», — писал он Гнедичу еще в декабре 1809 г.⁷⁸⁹ «Не все ли места равны», — писал он Муравьевой из Каменца⁷⁹⁰, а собираясь в Италию, восклицал в письме к А. И. Тургеневу: «Там не найду счастия: его нигде нет»⁷⁹¹. Отсюда вытекали вечные колебания Батюшкова между психологией странствователя и домоседа — та самая смена настроений, которую испытывает герой сказки⁷⁹². Но, подобно герою сказки, уже юный Батюшков все же решительно предпочитал психологию странствователя; это объяснялось тем, что конфликт с действительностью сложился у него уже в первые годы поэтической деятельности. В раннем батюшковском «Послании к Н. И. Гнедичу» (1805) находим мотивы странничества, пока еще осуществляемого в мечтах, — поисков счастья там, «где нас, безумных, нет». Те же мотивы звучали в поэзии Батюшкова еще тогда, когда он был мальчиком. В одном из писем к Гнедичу Батюшков замечал:

«Для нас всё хорошо вдали,

Вот два стиха, которые я написал в молодости, то-есть, в 15 лет»⁷⁹³. В сущности уже эти «два стиха» формулировали основную тему «Странствователя и домоседа». И чем больше углублялся конфликт Батюшкова с действительностью, чем острее он ощущал полную неудовлетворенность окружавшей его жизнью, тем ярче становились в его творчестве мотивы странничества, хотя он в то же время прекрасно сознавал, что путешествия — весьма иллюзорный выход для человека, ищущего счастья.

Здесь необходимо остановиться на историко-литературном значении сказки Батюшкова. Начнем с характерного штриха. «Домосед» Клит говорит брату: «Землицы уголок не будет лишний нам». Это несколько переиначенный стих входящий в эпиграф из Горация к повести М. Н. Муравьева «Обитатель предместия»:

,

Лесочек сверх того: и лучше мне и боле
Послали небеса. Мне хорошо в сей доле,
И больше ни о чем не докучаю им,
Как только, чтоб сей дар оставили моим⁷⁹⁴.

«обитателями предместья» Афин, как сообщалось в начале сказки. Этот небольшой штрих имел высокознаменательный смысл. В «Странствователе и домоседе» Батюшков, становясь на точку зрения странствователя и рисуя в нем себя, демонстративно отказывался от традиций и идей мирной сентиментальной поэзии с ее апологией тихого сельского житья, заключенной, между прочим, и в повести М. Н. Муравьева «Обитатель предместия». По сути дела это было отказом от примирения с действительностью, столь типичного для Карамзина и его школы, в особенности для автора популярных сатирических сказок Дмитриева. Батюшков признавался Вяземскому в том, что как раз произведения Дмитриева дали ему первый толчок к сочинению «Странствователя и домоседа»: «Стих, и прекрасный: «Ум любит странствовать, а сердце жить на месте» — стих Дмитриева: подал мне мысль эту»⁷⁹⁵. Однако, развивая мотив странствований, Батюшков пришел к полярно противоположным по сравнению с Дмитриевым выводам. Консервативно настроенный, Дмитриев, вполне удовлетворенный действительностью самодержавной России, определенно отвергал стремление человека к перемене жизненной обстановки. Далеко не случайным был у Дмитриева выбор для перевода сатирической сказки из Лафонтена «Искатели Фортуны», где один из героев гонится за счастьем по всему свету и, возвратившись из далеких стран, находит его в головах у спящего друга, оставшегося дома. Дмитриев здесь определенно осуждает всех тех, «которые и едут и ползут, и скачут и плывут, из царства в царство рыщут»⁷⁹⁶

Батюшков дает в «Странствователе и домоседе» сюжетную схему, часто встречающуюся в сказках Дмитриева: путешествие героя по далеким странам. В этом плане «Странствователь и домосед» очень близок к упомянутой сказке Дмитриева «Искатели Фортуны» (у Дмитриева и у Батюшкова герой, одинаково названный «странствователем», «летит с места на место» и в конце концов ни с чем возвращается домой). Однако Батюшков, чуждый консервативной морали Дмитриева, заканчивает сказку не апологией покоя, но отказом от него: герой снова отправляется путешествовать, явно не убежденный в необходимости избегать странствий. И хотя Батюшков понимает, что герой осужден «искать... чего — не знает сам», он все же отправляет его в новые путешествия, таким образом подчеркивая, что и для автора неприемлем покой под «домашним кровом».

Тема странничества в сказке Батюшкова отражала глубокие социально-психологические процессы, происходившие в сознании русского передового дворянства в связи со все усиливавшимся давлением самодержавно-крепостнического государства. Очень показательна запись в дневнике Н. И. Тургенева от 10 мая 1818 г.: «Мне кажется, что русские менее сидят на одном месте, нежели другие. К этой мысли привело меня то, что беспрестанно кто-нибудь из моих знакомых уезжает. Это частию происходит, может быть, от характера, частию же от того, что они не находят удовольствия или прелести жить на одном месте» (позднее, 27 ноября 1818 г., Н. И. Тургенев приписал после этих слов: «Или от того, что ничто их здесь не удерживает»⁷⁹⁷).

Эту «охоту к перемене мест» придал Пушкин своему Онегину, Грибоедов своему Чацкому и Лермонтов своему Печорину, умирающему при возвращении из Персии. Батюшковский странствователь — предшественник этих героев, не находящих счастья в той косной и консервативной среде, которая их окружает. Мы имеем дело с единым процессом, обусловленным постепенным нарастанием конфликта с действительностью у лучших людей из среды русского дворянства. А в литературной перспективе батюшковская сказка предварила мотивы и образы русской вольнолюбивой романтической литературы 20-х годов — в ней зазвучала та тема странничества, которая заняла очень видное место в русской поэзии. Здесь можно вспомнить элегию Пушкина «Погасло дне́вное светило», где поэт высказывает желание, чтобы корабль нес его «к пределам дальним», и пушкинскую поэму «Кавказский пленник», в которой герой «в край далекий полетел с веселым призраком свободы». А в дальнейшем развитии русской вольнолюбивой романтической литературы, происходившем в 30-е годы, сказка Батюшкова приведет нас к поэзии Лермонтова, называвшего себя «гонимым миром странником», в частности, к «Парусу», где эти мотивы странничества получили высшее воплощение и были связаны с категорическим отрицанием «покоя». И крайне любопытно и закономерно, что в письмах Батюшкова мы находим определенную «перекличку» с созданным гораздо позднее лермонтовским «Парусом». Рассказывая о своем морском путешествии, Батюшков писал: «Тишина в море утомительнее бури для мореплавателя. Я пожелал ветра...»⁷⁹⁸ «А он, мятежный, просит бури, //Как будто в бурях есть покой!»).

Сноски

⁷⁶⁵ См. об этом Б., 514.

⁷⁶⁶ Ч. III. СПб., 1820, стр. 335—344.

⁷⁶⁷ VII, 643.

⁷⁶⁸

⁷⁶⁹ Т. II. М., 1803, стр. 298—299.

⁷⁷⁰ Там же, стр. 151.

⁷⁷¹ «Собр. соч. Карамзина», т. III. СПб., 1848, стр. 413.

⁷⁷² См. письмо Батюшкова к Гнедичу, 11 августа 1815 г. (III, 339).

⁷⁷³

⁷⁷⁴ Батюшков — Вяземскому, март — июнь 1815 г. (там же, лл. 73—74).

⁷⁷⁵

⁷⁷⁶ См. письмо Батюшкова к Гнедичу от начала июля 1817 г. (III, 458).

⁷⁷⁷ Батюшков — Гнедичу, вторая половина июля 1817 г. (III, 460).

⁷⁷⁸ «Здесь меня осыпали похвалами, а иные строго критиковали» (Батюшков — Вяземскому, март — июнь 1815 г., ЦГАЛИ, ф. 195, ед. хр. 1416, л. 73).

⁷⁷⁹ Вяземский — А. И. Тургеневу, начало апреля 1815 г. («Остафьевский архив», т. I, стр. 31).

⁷⁸⁰ Батюшков — Жуковскому, середина декабря 1815 г. (III, 360).

⁷⁸¹ XII, 280—283.

⁷⁸² I, 166.

⁷⁸³ «Русске поэты XIX века», ч. I, стр. 161.

⁷⁸⁴ Т., 41.

⁷⁸⁵ Батюшков — Вяземскому, март — июнь 1815 г. (ЦГАЛИ, ф. 195, ед. хр. 1416, л. 73).

⁷⁸⁶ В некоторых письмах Батюшков прямо сопоставлял себя со своим «странствователем». 17 февраля 1815 г. он сообщал Вяземскому о неудовлетворенности собственным творчеством: «Я воскликнул, как мой странствователь в Египте: «Какие глупости! Какое заблужденье» (ЦГАЛИ, ф. 195, ед. хр. 1416, л. 58).

⁷⁸⁷ См. письма Батюшкова к Вяземскому от 10 января и от 17 февраля 1815 г. (ЦГАЛИ, ф. 195, ед. хр. 1416, лл. 43 и 58).

⁷⁸⁸ «Элегию» Батюшкова.

⁷⁸⁹ III, 67.

⁷⁹⁰ Батюшков — Е. Ф. Муравьевой, август 1815 г. (III, 338).

⁷⁹¹ Батюшков — А И. Тургеневу, 10 сентября 1818 г. (III, 531).

⁷⁹² В элегию «Воспоминание» (1807—1809) Батюшков вводит похвалу спокойной жизни домоседа.

⁷⁹³

⁷⁹⁴ «Сочинения М. Н. Муравьева», т. I, стр. 71. Курсив мой — Н. Ф.

⁷⁹⁵ Батюшков — Вяземскому, 17 февраля 1815 г. (ЦГАЛИ, ф. 195, ед. хр. 1416, л. 58).

⁷⁹⁶ См. также сатирическую сказку Дмитриева «Причудница» и его перевод басни Лафонтена «Два голубя».

⁷⁹⁷ «Дневники и письма Н. И. Тургенева», т. III, стр. 125.

⁷⁹⁸