Фридман. Поэзия Батюшкова. Глава 2. Часть 6.

6

Батюшков не только был одним из создателей «новой» поэзии, но и активно ее защищал как энергичный литературный полемист.

Батюшков высоко ценил крупных поэтов классицизма. Он с почтением говорил о Кантемире (см. его очерк «Вечер у Кантемира»), Ломоносове (его он, по свидетельству современников, «особенно любил и уважал»⁴⁹⁶), Сумарокове, в котором он видел смелого литературного полемиста, смеявшегося «над «глупостью» писателей⁴⁹⁷, не говоря уже о «божественном стихотворце» Державине⁴⁹⁸.

возродить архаические традиции высокой поэзии XVIII в. Эта борьба «новой школы» против лагеря «староверов» играла большую прогрессивную историко-литературную роль. По словам Белинского, в лице шишковистов «казалось вновь восстала русская упорная старина, которая с таким судорожным и тем более бесплодным напряжением отстаивала себя от реформы Петра Великого»⁴⁹⁹.

Батюшков резко и ядовито нападает на литературных староверов — Шихматова, Шаховского, Хвостова и самого Шишкова. Он решительно осуждает стихи Шишкова, которые «ниже всего посредственного»⁵⁰⁰, его прозу, где «нет ни мыслей ни ума»⁵⁰¹, его литературно-критические взгляды, так как он восхищается «мертвыми, потому что они умерли, да живыми — мертвыми»⁵⁰², наконец, его лингвистические теории (Шишков — по определению Батюшкова— «ни по-французски, ни (увы!) по-русски не знает»⁵⁰³«Что он написал хорошего? Хотя б одну страницу»⁵⁰⁴. И литературная позиция позднего Державина, входившего в «Беседу любителей русского слова», была совершенно неприемлема для Батюшкова. Имея ввиду эту позицию и конфликт, произошедший в 1811 г. между Гнедичем и Державиным, Батюшков писал: «Он истинный гений и... не смею сказать — враль!»⁵⁰⁵ («вралями» Батюшков часто называл членов «Беседы»). Батюшков порицает темное мистическое содержание творчества шишковистов, их претензию на истинный патриотизм и в особенности их стиль, знаменовавший собой вырождение традиций классицизма. Он пародийно снижает высокие жанры XVIII в., которые безуспешно старались воскресить шишковисты — оду, героическую поэму, трагедию (см. его эпиграммы «Совет эпическому стихотворцу» и «На поэмы Петру Великому»), с негодованием обрушивается на архаический язык эпигонов классицизма. «Варвары, они исказили язык наш славенщизною!» — восклицает поэт⁵⁰⁶.

Во всей русской литературе начала XIX в. не было более сильных антишишковистских памфлетов, чем сатирические произведения Батюшкова. В своем литературно-полемическом творчестве Батюшков обращался к жанрам эпиграммы, басни («Пастух и соловей»), сатирического послания («Послание к стихам моим») и к сравнительно редким в его время жанрам небольшой сатирической поэмы («Видение на берегах Леты») и пародийного хора («Певец в Беседе любителей русского слова»).

Особенно замечательной была сатирическая поэма Батюшкова «Видение на берегах Леты» (1809). Пушкин, не считавший Батюшкова сатириком по призванию, все же отметил, что его «Видение» «умно и смешно»⁵⁰⁷«Видении» Батюшков заставил крупных писателей классицизма (Ломоносова, Сумарокова, Хераскова, Фонвизина и др.) осудить своих бездарных эпигонов (например, Шихматова) и вообще сторонников «старой школы» (Мерзлякова, Боброва). Но прежде всего Батюшков здесь осмеивает мистико-архаические позиции Шишкова и даже изобретает для его характеристики новое слово «славенофил», сыгравшее впоследствии такую большую роль в истории русской общественной мысли. Однако Шишков в «Видении» все же спасается от вод Леты:

Один, один славенофил,

За всю трудов своих громаду,
За твердый ум и за дела

Это показывало, что уже в 1809 г. Батюшков находил в Шишкове некоторые положительные черты (трудолюбие, своеобразную принципиальность). И все же признание бессмертия Шишкова было у Батюшкова скорее тактическим приемом, чем твердым убеждением. Не случайно в одном из вариантов «Видения» Шишков не оказывался достойным «бессмертия», ему лишь давалась возможность исправления (он «отсрочку получил в награду»⁵⁰⁸), а в другом варианте его спасение по существу аннулировалось (говорилось, что он будет потомками «поставлен с Тредьяковским рядом»⁵⁰⁹ — Тредиаковского Батюшков, как и многие его современники, ошибочно считал совершенно бездарным писателем). Характерно, что позднее, в 1817 г., Батюшков в своем плане курса истории русской словесности тоже не решился выступить с безусловным отрицанием мнений Шишкова и обозначил посвященный ему пункт словами: «Он прав, он виноват»⁵¹⁰ (может быть, впрочем, его отношение к Шишкову в конце 1810-х годов несколько изменилось).

«Видении» Батюшков выступил и как непримиримый враг слащавой и слезливой сентиментальности. Он осмеял эпигонскую лирику Титовой, Буниной и Извековой (эти писательницы несут в «Видении» «расплаканных детей») и в особенности скучного «вздыхателя» Шаликова. Творчество последнего Батюшков считал еще более отрицательным явлением, чем поэзия шишковистов. «Храни тебя бог от Академии, а еще более от Шаликова», — замечал Батюшков⁵¹¹. По-видимому, именно Батюшков изобрел слово «шаликовщина»⁵¹², обозначавшее манерность, слащавость и слезливость поэзии эпигонов Карамзина⁵¹³.

В конце «Видения», сочиненного Батюшковым как раз после выхода первого отдельного издания басен Крылова, именно этот великий русский писатель оказывается по-настоящему спасенным от забвения. Это говорило не только о большой литературной прозорливости Батюшкова, но и о его любви к сатирически-бытовому искусству. Высокое уважение к Крылову, «остроумные, счастливые стихи» которого «превратились в пословицы»⁵¹⁴, Батюшков сохранил на всю жизнь. Это еще раз свидетельствовало о том, что Батюшков, инстинктивно тянувшийся к здоровому реалистическому искусству, занимал особое место в карамзинизме. В 1816 г. он писал Гнедичу, по всей вероятности, вспоминая заключительный эпизод своего «Видения»: «Поклонись от меня бессмертному Крылову, бессмертному — конечно, так! Его басни переживут века!»⁵¹⁵.

«Видении», был судом воинствующего карамзиниста, настаивающего на нежизнеспособности и устарелости отжившей классицистической традиции (в одном из писем к Жуковскому Батюшков говорил об антикарамзинистских пьесах Шаховского: «Союзник нам время: оно сгложет Аристофана с его драматургией»⁵¹⁶). И в то же время Батюшков в «Видении» использовал типичные для литературы XVIII в. формы «разговоров в царстве мертвых» (ряд таких «разговоров» написал учитель Батюшкова Муравьев). Как и в таких «разговорах», в «Видении» «сталкивались» деятели разных исторических эпох и участвовали мифологические персонажи. Участие этих персонажей сближало «Видение» и с другим, гораздо более значительным жанром русской литературы XVIII в. — с ирои-комической поэмой, основанной на перенесении мифологических персонажей в бытовую обстановку (Батюшков неоднократно вспоминал об одном из наиболее выдающихся создателей русской ирои-комической поэмы — В. Майкове⁵¹⁷). В батюшковском «Видении» вместе с умершими и «живыми — мертвыми» писателями действуют «светлый Аполлон», «Майинин сын крылатый» (Эрмий), «прекрасный» Эрот, Психея, наконец, производящий суд над поэтами Минос. При этом мифологические лица и «боги» приобретают человеческие черты. Минос определяется как «старик угрюмый и курносый». Эрот прогоняет пытающегося апеллировать к любви Мерзлякова совершенно прозаической фразой: «Нет, нет, болтун несчастный, //Довольно я с тобою выл!...// Ступай!». Таким образом, в «Видении» не только высмеивается и пародируется мифологизированный стиль шишковистов, но и самое изображение богов разрушает его высокость. Снижение мифологических образов имеет в «Видении» и другое значение. Эти образы как бы приводятся в соответствие с сатирической бытописью, свидетельствующей о постепенном вызревании в поэзии Батюшкова реалистических элементов. Сам Батюшков подчеркивал, что в его «Видении» можно найти «живые портреты». «Каков Глинка? Каков Крылов? — писал Батюшков Гнедичу. — Это живые портреты, по крайней мере, мне так кажется...»⁵¹⁸. Действительно, портрет стареющего Крылова дан здесь во всей своей бытовой конкретности:

Тут тень к Миносу подошла

В широком шлафроке издранном,
В пуху, с косматой головой,
С салфеткой, с книгой под рукой.

«Видение» (этого никогда не отмечали исследователи), Батюшков использует крыловский прием мнимого умолчания о цели сатирического повествования и отказа от его расшифровки. Осмеяв шишковистов и эпигонов сентиментализма, Батюшков обращается к читателям:

Но ваше длится ли терпенье
Дослушать до конца его?
Болтать, друзья, неосторожно —
Другого и обидеть можно.

Под «другими», несомненно, нужно подразумевать не только тех, кто мог бы быть присоединен к героям «Видения», если бы оно продолжалось, но и осмеянных в нем писателей. При этом в качестве причины отказа от дальнейшего повествования и расшифровки сказанного выдвигается опасение раздражить действительных и возможных героев сатиры. Это прием, типичный для басенной «морали» Крылова. Так, можно вспомнить в этой связи басни Крылова «Свинья» и «Гуси». В «морали» этих басен находим мотивы, перекликающиеся с концовкой батюшковского «Видения». Басню «Гуси» Крылов завершает отказом объяснить ее, мотивированным боязнью нападок со стороны осмеянных героев; так возникает прием мнимого умолчания сатирической цели, который на самом деле сразу ее раскрывает:

Баснь эту можно бы и боле пояснить —
      Да чтоб гусей не раздразнить, — пишет Крылов, явно имея в виду кичащихся своей родовитостью «бездельных» дворян.

В конце басни «Свинья», имеющей литературную тематику, Крылов, сравнивая со свиньей видящего везде «одно худое» критика, восклицает: «Не дай бог никого сравненьем мне обидеть» (ср. у Батюшкова: «Другого и обидеть можно»). Это опасение вызвать гнев осмеянного героя басни, как и в батюшковском «Видении», особенно ясно указывает, где надо искать объект сатиры.

«Видение» рассмешило Крылова. Об этом сообщил Батюшкову Гнедич: «Стихи твои читают наизусть; можешь судить, нравятся ли они. Каков был сюрприз Крылову; он на днях возвратился из карточного путешествия; в самый час приезда приходит к Оленину и слышит приговоры курносого судии; он сидел истинно в образе мертвого, и вдруг потряслось все его здание; у него слезы были на глазах; признаться, что пиеса будто для него одного писана»⁵¹⁹.

Тем не менее нельзя считать «Видение» лишь суммой различных литературных влияний. Произведение такого типа, развертывающее широкую сатирическую панораму литературной жизни начала XIX в., являлось совершенно уникальным. Батюшков был прав, когда утверждал в письмах к Гнедичу, что «Видение» — это «произведение довольно оригинальное, ибо ни на что не похоже»⁵²⁰, что оно «переживет «Петриаду» Сладковского и «Лирики» Шихматова... как творение оригинальное и забавное, как творение, в котором человек, несмотря ни на какие личности, отдал справедливость таланту и вздору»⁵²¹.

«Видение» стало быстро распространяться в большом количестве списков в Петербурге и в Москве. Это вызвало раздражение и огорчение у болезненно мнительного Батюшкова, опасавшегося литературного скандала. Он стал упрекать Гнедича в том, что он, рассказал А. Н. Оленину, кто автор «Видения»⁵²², на что Гнедич возражал: «А можно ли утерпеть не показать хороших стихов надежным, как казалось, людям и можно ли не сказать имени, когда выпуча глаза его спрашивают и когда сердце жаждет разделить с ними удовольствие. Стихи твои читают наизусть; можешь судить, нравятся ли они»⁵²³«Видением» литературные круги: «Читай и распусти, если оно и впрямь хорошо, — говорится в этом письме. — Я не боюсь тебя об этом просить, ибо оно тебе нравится»⁵²⁴.

«Видение» вызвало негодование «антикарамзинистского» лагеря (как оказывается, был «более всех взбешен» Державин)⁵²⁵. Естественно, что Батюшков никогда не делал попыток напечатать «Видение» и при составлении «Опытов» решительно возражал против его включения в книгу. Это объяснялось боязнью нового литературного скандала, а также нежеланием публично компрометировать ряд второстепенных литераторов, многие из которых находились в тяжелом материальном положении (С. Н. Глинку, Шаликова, Языкова⁵²⁶).

Вторым крупным антишишковистским произведением Батюшкова явился «Певец в Беседе любителей русского слова» (1813) (это произведение по существу примыкает к поэзии Батюшкова первого периода). «Певец» относится к разряду литературных пародий. В рукописном сборнике А. Е. Измайлова, принимавшего некоторое участие в сочинении «Певца», три строфы этого стихотворения названы «Пародия некоторых куплетов из «Певца во стане русских воинов». Действительно, «Певец» написан по композиционной схеме знаменитого патриотического хора Жуковского: «перелицовка» чужого произведения отчасти роднит «Певца» с жанром ирои-комической поэмы. Объектом пародии в данном случае, конечно, является не содержание хора Жуковского. Этот хор используется Батюшковым для осмеяния шишковистов как исключительно популярное произведение, знакомое всем и каждому.

Если в «Видении» нарисованы отдельные портреты еще не объединившихся шишковистов и даны изолированные литературные характеристики, то в «Певце» не существовавшая в пору сочинения «Видения» «Беседа» — эта цитадель художественного консерватизма — изображена именно как монолитная организация, стремящаяся уничтожить все передовое в искусстве. Отсюда и вытекает использование композиционной схемы хора Жуковского, имеющего военную тематику. В «Певце» пародийно восхваляются «герои» шишковистской литературы; при этом место Александра I занимает «царь беседы» Шишков (ему иронически придаются и черты Кутузова), а место Платова — «неутомимый» Хвостов. В последнем случае Батюшков особенно точно следует за Жуковским; однако главным оружием Хвостова становится полная «невыносимость» его стихов:

    
Стихи твои — наш барабан,
    Для слуха нестерпимый.

Ср. в хоре Жуковского описание подвигов Платова:

    Вождь невредимых Платов,
Твой очарованный аркан
    Гроза для супостатов.

Это сопоставление дает возможность определить принципы комического в «Певце», пользуясь отдельными внешними аналогиями (неутомимость Хвостова и Платова). Батюшков прославляет безусловно отрицательное как героическое (бездарность Хвостова становится его грозным оружием). Точно так же восхваляется упрямство Шишкова, самодовольство Шихматова, бездушность Политковского и т. д. Но центральное место занимает здесь своеобразная «похвала глупости» — нарисованные как герои шишковисты провозглашают «гибель рассудку», так как они «прияли глупость с кровью».

«Певце» охватывает очень широкий круг шишковистов, здесь осмеиваются как наследники Тредиаковского Шихматов, Николев, «славенофил» Шишков, Потемкин, Жихарев, Шаховской, Карабанов, Захаров, Львов, Палицын, Станевич, Анастасевич, Соколов, Политковский и, наконец, Хвостов. Самый смех в «Певце», несомненно, злее, чем в «Видении». Батюшков однажды заметил, объясняя «Видение»: «Я бы мог написать все гораздо злее, вроде Шаховского. Но убоялся, ибо тогда не было бы смешно»⁵²⁷. Именно по этому, отвергнутому в «Видении», рецепту написан «Певец». Сатира имеет здесь настолько обнаженный характер, что временами придает «Певцу» известную грубоватость и делает его в художественном отношении менее ценным, чем «Видение». В «Певце» Батюшков наносит прямые оскорбления сторонникам враждебной литературной партии: Карабанов назван «болваном болванов», Анастасевич — «холуем» и т. п. По-видимому, это объяснялось прежде всего нарастанием антишишковистских настроений Батюшкова, непосредственно связаным с посещением заседаний «Беседы», которые вызывали в нем «ненависть» к «славянам»⁵²⁸ и крайнее раздражение. Подлинным ключом к творческой истории «Певца» является письмо Батюшкова к Вяземскому от 27 февраля 1813 г.: «Ты себе вообразить не можешь того, что делается в «Беседе»! — восклицает Батюшков. — Какое невежество, какое бесстыдство! Всякое лицеприятие в сторону! Как? Коверкать, пародировать стихи Карамзина, единственного писателя, которым может похвалиться и гордиться наше отечество, читать эти глупые насмешки в полном собрании людей почтенных, архиереев, дам и нагло читать самому!.. О, это верх бесстыдства! Я не думаю, чтоб кто-нибудь захотел это извинять. Я же с моей стороны не прощу и при первом удобном случае выведу на живую воду Славян, которые бредят, Славян, которые из зависти к дарованию позволяют себе все, Славян, которые, оградясь щитом любви к отечеству (за которое я на деле всегда готов был пролить кровь свою, а они чернила), оградясь невежеством, бесстыдством, упрямством, гонят Озерова, Карамзина, гонят здравый смысл и — что всего непростительнее — заставляют нас зевать в своей «Беседе» от 8 до 11 часов вечера»⁵²⁹.

Это письмо, выражающее крайнюю степень возмущения, во многом объясняет необычайную резкость сатиры в «Певце». Оно содержит в себе не только замысел «Певца» (Батюшков действительно вскоре вывел «славян» «на живую воду»), но и основные мотивы этого сатирического произведения.

«Певце» имела еще одну причину. В написании «Певца» принимал известное участие А. Е. Измайлов⁵³⁰. Литературные пародии А. Е. Измайлова отличались не только резкостью, но и явной грубоватостью. Весьма примитивен, например, его «Разговор в царстве мертвых», в сочинении которого, в свою очередь, принимал какое-то участие Батюшков («Ну, ты, плешивый?» — спрашивал здесь Минос шишковиста Геракова)⁵³¹. Возможно, что в «Певце» отразился самый дух сатиры Измайлова, и это снизило художественную ценность произведения. Если в «Видении» нарисованы «живые портреты», то в «Певце» даны скорее карикатуры, «подкрепленные» бранными определениями отрицательных качеств шишковистов.

«Певец» вызвал большой интерес в среде карамзиниствов. Так, Вяземский в письме к А. И. Тургеневу от первой половины апреля 1813 г., сообщая другу о том, что Батюшков отправился на войну («на брань, только не с Хвостовым»), выражал желание познакомиться с «Певцом»: «Нет ли у тебя пародии «Певца», сделанной Батюшковым? Мне очень хочется ее прочесть. Не можешь ли мне ее прислать?»⁵³² Вместе с тем «Певец», естественно, вызвал гнев шишковистов. Это произвело на Батюшкова, вернувшегося из заграничного похода в удрученном моральном состоянии, тягостное впечатление. 10 января 1815 г. он сообщал Вяземскому: «В отсутствие мое здесь разошлись мои стихи: «Певец». Глупая шутка, которую я писал для себя. Вот все славяне поднялись на меня. Хотят за‹щищаться›... Это скучно и начинает меня огорчать»⁵³³«славян», очевидно, не принадлежал, впрочем, Шишков: услышав «Певца» в чтении С. Т. Аксакова, он нашел его «забавным» и попросил список произведения⁵³⁴.

Таким образом, литературно-полемические стихотворения Батюшкова были именно сатирическими. Они резко отличались от наиболее характерных образцов поэзии Батюшкова, имевших интимно-психологическую тематику. Батюшков, сделавший своей главной творческой задачей освещение внутреннего мира человека, неизбежно должен был выйти за пределы этого мира, отстаивая необходимость его изображения. Это и обусловило возникновение сатирической бытописи в его литературно-полемических произведениях.

Сноски

⁴⁹⁶ Мелочи из запаса моей памяти. Изд. 2. М., 1869, стр. 200.

⁴⁹⁷

⁴⁹⁸ Слова Батюшкова (Батюшков — Вяземскому, конец ноября 1809 г. — III, 153).

⁴⁹⁹ X, 288.

⁵⁰⁰ Батюшков — Гнедичу, конец апреля 1811 г. (III, 121).

⁵⁰¹ Батюшков — Гнедичу, 29 мая 1811 г. (III, 127).

⁵⁰²

⁵⁰³ Батюшков — Гнедичу, 6 мая 1811 г. (III, 123).

⁵⁰⁴ Батюшков — Гнедичу, август — сентябрь 1811 г. (III, 142).

⁵⁰⁵ Батюшков — Гнедичу, 13 марта 1811 г. (III, 112).

⁵⁰⁶ Батюшков — Гнедичу, 28 и 29 октября 1816 г. (III, 409).

⁵⁰⁷

⁵⁰⁸ Б., 537.

⁵⁰⁹ Там же.

⁵¹⁰ «Чужое — мое сокровище» (II, 338).

⁵¹¹ «Разные замечания» (ПД, ф. 19, ед. хр. 1, п. 27).

⁵¹²

⁵¹³ В «Видении» Батюшков просто не решился «замахнуться» на многие слезливые произведения самого Карамзина, хотя, вероятно, считал их достойными забвения. Комментируя «Видение», он замечал: «Карамзина трогать не смею, ибо его почитаю» (Батюшков — Гнедичу, конец ноября 1809 г. — III, 61).

⁵¹⁴ «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» (II, 241—242).

⁵¹⁵ Батюшков — Гнедичу, начало августа 1816 г. (III, 391). Особенно высоко ставил Батюшков патриотические басни Крылова, посвященные Отечественной войне 1812 года. В письме от 30 октября 1813 г. из Веймара он просил Гнедича: «Скажи Крылову, что ему стыдно лениться: и в армии его басни все читают наизусть. Я часто слышал их на биваках с новым удовольствием» (III, 242).

⁵¹⁶ Батюшков — Жуковскому, середина декабря 1815 г. (III, 360).

⁵¹⁷ «Чужое — мое сокровище» (II, 109 и 337).

⁵¹⁸ Батюшков — Гнедичу, конец ноября 1809 г. (III, 61).

⁵¹⁹ Гнедич — Батюшкову, 6 декабря 1809 г. (ПД, Р. 1, ед. хр. 56).

⁵²⁰ Батюшков — Гнедичу, конец ноября 1809 г. (III, 60—61).

⁵²¹ Батюшков — Гнедичу, 1 апреля 1810 г. (III, 86).

⁵²² Батюшкова к Оленину от 23 ноября 1809 г. — III, 58—59). После этого началось широкое распространение «Видения».

⁵²³ Гнедич — Батюшкову, 6 декабря 1809 г. (ПД, Р. 1, ед. хр. 56).

⁵²⁴ Приложение к «Отчету имп. Публичной библиотеки за 1895 г.». СПб., 1898. Из собрания автографов имп. Публичной библиотеки за 1895 г., стр. 12.

⁵²⁵ Гнедич — Батюшкову, февраль 1810 г. (ПД, Р. 1, ед. хр. 56). См. также письмо Батюшкова к Гнедичу от 23 марта 1810 г. (III, 82). Список «Видения» был найден в бумагах Державина (Б., 579). Батюшков совершенно сознательно не изобразил Державина в «Видении» как сторонника шишковистов прежде всего потому, что державинская поэзия в целом вызывала у него восторг и преклонение.

⁵²⁶ Батюшков — Гнедичу, начало августа 1816 г. (III, 389).

⁵²⁷

⁵²⁸ Батюшков — Гнедичу, 27 ноября — 5 декабря 1811 г. (III, 163).

⁵²⁹ III, 217.

⁵³⁰ См. об этом Б., 586—587.

⁵³¹ См. там же, 588—589.

⁵³² «Остафьевский архив», т. 1, стр. 15.

⁵³³ ЦГАЛИ, ф. 195, ед. хр. 1416, л. 43.

⁵³⁴ С. Т. Аксаков.