Фридман. Поэзия Батюшкова. Глава 5. Часть 1.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ВЛИЯНИЕ БАТЮШКОВА
НА РУССКУЮ ПОЭЗИЮ

1

С собственно историко-литературной точки зрения Батюшков вошел в русскую поэзию как ближайший предшественник и любимый учитель раннего Пушкина-предромантика¹¹⁵⁹. Важность и ценность творчества Батюшкова для Пушкина определялись целым рядом причин. Главной из них было то, что Батюшков и Пушкин (до «Евгения Онегина»), являясь современниками, развивали линию русского историко-литературного процесса, связанную с утверждением романтизма (как мы видели, во втором периоде своей деятельности Батюшков вплотную подошел к некоторым темам, прозвучавшим в романтических произведениях Пушкина). Хотя Пушкин начал свою творческую работу, когда Батюшков уже стал известным поэтом, русская действительность первого двадцатилетия XIX в. выдвигала перед обоими писателями одни и те же проблемы, в особенности проблему личности, которая стояла очень остро в условиях самодержавно-крепостнического государства. Решение этой проблемы было у Пушкина и Батюшкова во многом сходным, так как оба они принадлежали к образованной и передовой дворянской интеллигенции, резко отрицательно относившейся к «страшному миру» чиновников и помещиков, и переживали конфликт с действительностью (конечно, нельзя забывать, что Пушкин в отличие от Батюшкова сблизился с декабристами, а затем вообще вышел за рамки взглядов дворянства и сделался народным писателем). К тому же творческие индивидуальности Пушкина и Батюшкова были похожими. Разумеется, Пушкин был гением, а Батюшков — просто крупным талантом, но в характере восприятия жизни у Пушкина и Батюшкова можно найти много общего. В основе этого восприятия лежало жизнелюбие, светлое и радостное отношение к «земному» миру, хотя оба поэта в то же время остро ощущали трагические диссонансы действительности.

Познакомившийся с лицеистом Пушкиным в начале февраля 1815 г.¹¹⁶⁰, Батюшков сразу же обратил внимание на его блестящее дарование и предложил ему отдать свои творческие силы созданию большой поэмы. По мнению Батюшкова, уже Пушкин-лицеист мог выполнить эту художественную задачу. Не случайно Батюшков попросил Пушкина «уступить» ему сказочный сюжет «Бовы», увидев в юноше поэта, который может успешно с ним соперничать (см. об этом в главе четвертой). И после выхода Пушкина из лицея Батюшков продолжает пристально следить за развитием его таланта и называет его поэтом, «которому Аполлон дал чуткое ухо»¹¹⁶¹. На Батюшкова произвели сильное впечатление отрывки из «Руслана и Людмилы» — произведения, которое осуществило его мечты о создании русскими писателями поэмы нового, неклассицистического типа. Когда Пушкин осенью 1818 г. читал отрывки из «Руслана и Людмилы» на вечере у Жуковского, то Батюшков был, «казалось, поражен неожиданностью и новостью впечатления»¹¹⁶². Еще раньше, в мае 1818 г., Батюшков сообщал Вяземскому о Пушкине: «Он пишет прелестную поэму и зреет»¹¹⁶³. В письме к Блудову от начала ноября 1818 г., посланном незадолго до отъезда в Италию, Батюшков с радостью и восхищением говорил о художественном совершенстве поэмы Пушкина: «Сверчок¹¹⁶⁴ начинает третью песню поэмы своей. Талант чудесный, редкий! вкус, остроумие, изобретение, веселость. Ариост в девятнадцать лет не мог бы писать лучше»¹¹⁶⁵. Вместе с тем в этом же письме Батюшков выражал недовольство тем «рассеянным» образом жизни, который вел в то время Пушкин. И в другом, более раннем письме к А. И. Тургеневу, от 10 сентября 1818 г., Батюшков советует Пушкину дорожить своим талантом: «Как ни велик талант Сверчка, он его промотает, если... Но да спасут его музы и молитвы наши»¹¹⁶⁶. Батюшков ясно видел огромную даровитость Пушкина и хотел, чтобы он целиком отдался творчеству.

И, попав в Италию, Батюшков продолжает следить за Пушкиным. Его по-прежнему волнует возможность того, что Пушкин пойдет по неправильному пути и оторвется от творческой работы (Батюшков, например, не хочет, чтобы Пушкин поступил на военную службу¹¹⁶⁷«Русланом и Людмилой» и упорно добивается, чтобы ему выслали в Италию эту поэму, «исполненную красот и надежды»¹¹⁶⁸. Совершенно неверно предположение некоторых критиков о том, что Батюшков завидовал растущей славе Пушкина и это было якобы одной из причин его мрачного настроения в последние годы сознательной жизни¹¹⁶⁹. Это предположение базируется на одном-единственном факте. Прочитав в Неаполе стихотворение Пушкина «Юрьеву» («Любимец ветреных Лаис...», 1820), Батюшков судорожно сжал в кулаке листок бумаги и сказал: «О! как стал писать этот злодей!»¹¹⁷⁰. Может быть, в данном случае Батюшкову сделалось больно от того, что Пушкин идет вперед, в то время как его собственное творческое развитие остановилось. Но в целом его высказывания о Пушкине дышат, как мы видели, большой заинтересованностью именно в том, чтобы поэт выразил до конца свое огромное дарование. И особенную честь Батюшкову делает то, что он восхищался «Русланом и Людмилой», хотя его собственные попытки написать большое произведение окончились неудачей.

Мы имеем интереснейшее, никогда не привлекавшееся исследователями свидетельство о том, что Батюшков и в первые годы душевного расстройства обнаруживал живой интерес к произведениям Пушкина. Когда в 1823 г. Батюшкова привезли из Симферополя в Петербург и поместили на даче Е. Ф. Муравьевой, он вместе с А. И. Тургеневым читал отрывок из романтической поэмы Пушкина «Братья-разбойники» и отозвался о нем отрицательно. А. И. Тургенев сообщал об этом Вяземскому: «Мы читали новые стихи Пушкина, которые он критиковал относительно «палач» и «кнут» очень остро»¹¹⁷¹. Конечно, высказывания душевнобольного Батюшкова на литературные темы нельзя принимать вполне серьезно, но это его мнение все же очень показательно. Оставшийся на предромантическом этапе развития русской литературы, Батюшков, по-видимому, считал романтическую народность поэмы Пушкина слишком грубой; в поэме ему не понравилось то место, где пораженному «ядовитым недугом» разбойнику в бреду представляется казнь:

То мнил уж видеть пред собою
На площадях толпы людей,
И страшный ход до места казни,
И кнут, и грозных палачей...¹¹⁷²

Просторечная лексика этого отрывка должна была оттолкнуть Батюшкова. Слова «палач» и «кнут» не встречались и не могли встречаться в его собственной предромантической поэзии; они, естественно, не понравились ему и в поэме Пушкина, как и вся резкая и яркая картина публичной казни.

И через всю жизнь Пушкина прошел живой интерес к Батюшкову — человеку и поэту. Особенно часто Пушкин встречается с Батюшковым после окончания лицея (между прочим, на еженедельных вечерах в доме А. Н. Оленина)¹¹⁷³. 19 ноября 1818 г. Пушкин вместе с приятелями провожает Батюшкова в Италию и сочиняет по этому поводу не дошедший до нас экспромт¹¹⁷⁴. Позже известие о психической болезни Батюшкова поразило и потрясло Пушкина — он долго не хотел верить сообщениям о помешательстве поэта¹¹⁷⁵. В этот период Пушкин всячески подчеркивает, что Батюшкова надо беречь, в частности не надо раздражать его и без того больное самолюбие. В истории с элегией «Батюшков из Рима» Плетнева (см. о ней выше) Пушкин целиком становится на сторону чувствующего себя оскорбленным поэта и сообщает брату свое мнение: «Батюшков прав, что сердится на Плетнева: на его бы месте я с ума сошел со злости»¹¹⁷⁶. Но Пушкин должен был окончательно убедиться в том, что Батюшков уже не вернется в литературу, когда он 3 апреля 1830 г. после церковной службы в доме Батюшкова вошел в его комнату и попытался с ним заговорить, но поэт его не узнал¹¹⁷⁷.

В статье М. П. Алексеева «Несколько новых данных о Пушкине и Батюшкове» высказывается убедительное предположение, что стихотворение Пушкина «Не дай мне бог сойти с ума...» возникло как «отклик» на это тягостное посещение душевнобольного Батюшкова¹¹⁷⁸. И в это время Пушкин относился к «памяти» заживо умирающего Батюшкова в высшей степени любовно и внимательно. В 1828 г. он вписывает в альбом одного из знакомых свое лирическое произведение «Муза», сочиненное в 1821 г., и на вопрос о том, почему он выбрал именно эти стихи, отвечает: «Я их люблю: они отзываются стихами Батюшкова»¹¹⁷⁹.

«Твоего различения Батюшкова от Вяземского не знаю: скажи ради бога!»¹¹⁸⁰. Но что это было за «различение», мы тоже не знаем. В 1828 г. Погодин сделал следующую запись в дневнике: «К Пушкину. Бог нам дал орехи, а ему ядра. Слуш[ал] его суждения о Батюшкове»¹¹⁸¹. Но опять-таки эти «суждения» до нас не дошли. Погодин не нашел нужным сохранить их для потомства.

Высказываясь о Батюшкове, Пушкин подчеркивал, что он создал точный и гармоничный стихотворный язык. В одной из своих статей 1830 г. Пушкин указывал, что «гармоническая точность» — «отличительная черта школы, основанной Жуковским и Батюшковым»¹¹⁸², а еще в 1824 г. в критическом наброске подчеркивал, что Батюшков сообщил языку русской поэзии исключительную музыкальность (в этом плане Пушкин сопоставлял Батюшкова с Петраркой¹¹⁸³, см. об этом выше). Таким образом, Пушкин считал язык Батюшкова важным этапом в развитии русского стихотворного языка.

Самый ценный материал для характеристики отношения Пушкина к Батюшкову дают заметки Пушкина на полях «Опытов». Их впервые опубликовал и объяснил Л. Н. Майков в статье «Пушкин о Батюшкове»¹¹⁸⁴, Л. Н. Майков датировал пушкинские заметки 1826—1828 гг., относя их тем самым к одному периоду в жизни Пушкина¹¹⁸⁵. Иную, как нам кажется, вполне обоснованную точку зрения развил в статье «Пометки Пушкина в «Опытах» Батюшкова» советский исследователь В. Л. Комарович¹¹⁸⁶. Установив «известную давность самой принадлежности Пушкину того экземпляра «Опытов», на котором были сделаны заметки», В. Л. Комарович с помощью тщательного анализа обнаружил, что некоторые заметки относятся к 1817 г., когда «Опыты» являлись еще «новинкой», основная же часть заметок была сделана Пушкиным в знаменитую болдинскую осень 1830 г. Хотя некоторые положения В. Л. Комаровича кажутся спорными, все же главный его тезис о разновременности пушкинских заметок представляется доказанным с полной убедительностью.

В своих заметках Пушкин среди эстетических достоинств поэзии Батюшкова выдвигает на первое место исключительную музыкальность. Здесь мы встречаем оценки: «Прелесть и совершенство — какая гармония», «Стихи славны своей гармонией»¹¹⁸⁷ «Звуки италианские! Что за чудотворец этот Б‹атюшков›»¹¹⁸⁸. К числу выдающихся достоинств Батюшкова-лирика Пушкин относил также художественный такт, вкус, чувство эстетической меры. «Истинный вкус», — замечал Пушкин, — состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности»¹¹⁸⁹. Образец «соразмерности» и «сообразности» Пушкин видел в поэзии Батюшкова. Об этом свидетельствует одна из его заметок, которая, несмотря на свою негативность, имеет явно позитивный смысл. Рядом с не понравившимися ему строчками «Послания графу Виельгорскому» Пушкин написал: «Mauvais goût — это редкость у Б‹атюшкова›»¹¹⁹⁰.

Пушкин связывал эти художественные достоинства поэзии Батюшкова с ее содержанием. Он законно усматривал в Батюшкове поэта юности, высшего напряжения жизненных сил и находил, что это определяет всю образную систему его лирики. Пушкин характеризовал единство ярких эмоций Батюшкова и их блестящего литературного воплощения словом «роскошь». Это слово фигурировало в двух развернутых заметках Пушкина: в его оценках тех батюшковых вещей, которые он очень любил, — послания «Мои пенаты» и элегии «Таврида». О первой из упомянутых вещей Пушкин пишет: «Это стихотворение дышет каким-то упоеньем роскоши, юности и наслаждения — слог так и трепещет, так и льется — гармония очаровательна» (тут явно перекинут мост от содержания поэзии Батюшкова к ее форме). Почти то же находим в пушкинском отзыве о «Тавриде»: «По чувству, по гармонии, по искусству стихосложения, по роскоши и небрежности воображения — лучшая элегия Батюшкова». Не случайно лучшей элегией Батюшкова Пушкин называет элегию любовную, его заметки говорят о том, что он вообще считал изображение любовных переживаний одной из основных сфер поэзии Батюшкова. Отрицательно оценив «Мечту», Пушкин написал против стихов, где изображен «любовник» «на ложе роскоши с подругой боязливой»: «Немного опять похоже на Бат<юшкова>».

«Переход через Рейн»: «Лучшее стихотворение поэта — сильнейшее, и более всех обдуманное»¹¹⁹¹. В. Л. Комарович в своей статье «Пометки Пушкина в «Опытах» Батюшкова» развенчивает серьезность этой оценки, считая, что она была сделана в 1817 г., сейчас же после того как Пушкин «взял в руки новую книгу», и что впоследствии Пушкин «далеко не разделял этого преувеличенного отзыва». «Назвать «Переход через Рейн» «лучшим», «сильнейшим» стихотворением в книге Пушкин мог только сгоряча, только под первым его впечатлением», — пишет В. Комарович. По нашему мнению, соображения В. Комаровича по поводу изменения точки зрения Пушкина на «Переход через Рейн» неубедительны. В. Комарович ссылается на «позднейшие заметки» Пушкина к «Тавриде» и к «Пенатам», якобы противоречащие его отзыву о «Переходе через Рейн». Но в заметке к «Моим пенатам» Пушкин, восхищаясь этим «прелестным посланием», все же нигде не называет его лучшим стихотворением Батюшкова. «Тавриду» же он считает «лучшей элегией» Батюшкова. Эта оценка вовсе не исключает отзыв о «Переходе через Рейн», как находит В. Комарович. «Таврида» для Пушкина — лучшая элегия Батюшкова в масштабах этого жанра, а «Переход через Рейн» — лучшее его стихотворение «Переход через Рейн» определенно оставался блестящим художественным явлением. Образы и мотивы этого произведения отражались у Пушкина и в 20-е годы — в «Кавказском пленнике» (как указывает сам же В. Комарович)¹¹⁹² и в годы 30-е — в замечательном образце гражданской лирики — стихотворении «Клеветникам России». Надо отметить, что Пушкин с удивительной чуткостью и точностью указал на достоинства «Перехода через Рейн». В этом действительно очень сильном патриотическом стихотворении лиро-эпического характера композиция с ее быстрой сменой исторических картин несравненно сложнее, чем строение любовных элегий: она требовала от Батюшкова именно «обдуманности».

Пушкин в то же время порицает слабые вещи Батюшкова. Его резкое неодобрение встречает ряд больших и очень известных стихотворений Батюшкова («Странствователь и домосед», «На развалинах замка в Швеции» и др.). «Какая дрянь», «Дурно, вяло», «пошло», — пишет он на полях стихотворения Батюшкова «Мечта», над которым поэт так долго и напряженно работал¹¹⁹³. Мы не будем здесь подробно рассматривать как хвалебные, так и осуждающие заметки Пушкина на полях «Опытов». Но важно ответить на вопрос, имеющий существенное историко-литературное значение: что же не удовлетворяло Пушкина в поэзии его ближайшего предшественника.

В заметках Пушкина много упреков, не носящих принципиального характера. Сюда относятся, например, указания на смысловые и языковые неточности (ряд заметок такого типа разобран В. Л. Комаровичем¹¹⁹⁴ большой художественной высоты (см. об этом выше). Пушкин был недоволен и тем, что далеко не все произведения Батюшкова достаточно глубоки по содержанию, что иногда «цель» вещей поэта кажется недостаточно определенной. Против «Послания И. М. Муравьеву-Апостолу» Пушкин заметил: «Цель послания не довольно ясна; недостаточно то, что выполнено прекрасно»¹¹⁹⁵. Но еще важнее другие мысли Пушкина, в которых сказывается огромная историко-литературная дистанция, отделявшая его от Батюшкова в 1830 г., когда была сделана основная часть заметок.

Очень интересна и глубока заметка на полях «Умирающего Тасса», совершенно развенчивающая знаменитую элегию: «Эта элегия, конечно, ниже своей славы. — Я не видал элегии, давшей Б‹атюшко›ву повод к своему стихотворению, но сравните Сетования Тасса поэта Байрона с сим тощим произведением. Тасс дышал любовью и всеми страстями, а здесь, кроме славолюбия и добродушия (см. замеч‹ание›), ничего не видно. Это — умирающий В‹асилий› Л‹ьвович› — а не Торквато»¹¹⁹⁶«Как скучен Катенин» и что он — его племянник — после этого «вышел из комнаты, чтобы дать дяде умереть исторически»¹¹⁹⁷. Если мы вдумаемся в этот эпизод, то увидим, что Пушкин сравнивал батюшковского Тассо с Василием Львовичем, служившим постоянной мишенью литературных насмешек, вовсе не «только ради шутки», как находил Л. Н. Майков¹¹⁹⁸. Это сравнение имело принципиальное значение. В. Л. Пушкин умер весьма мирно, окруженный друзьями и по-прежнему сосредоточенный на своих узколитературных интересах. И вот именно в «славолюбии» и «добродушии» — в отсутствии сколько-нибудь резких, драматических черт обвиняет Пушкин батюшковского Тассо. Обращаясь к дальнейшим заметкам на полях «Умирающего Тасса», как это предлагал сделать сам Пушкин, мы видим, что и все дальнейшие упреки по адресу известной элегии идут по той же линии.

Чтобы понять эти упреки, нужно сравнить элегию Батюшкова с байроновской «Жалобой Тасса», как это опять-таки предлагал сделать сам Пушкин¹¹⁹⁹. В произведении Байрона Тассо от начала до конца полон пылкой любви к Элеоноре. Между тем у Батюшкова он вспоминает о ней только в последних двух строчках своего большого монолога и лишь для того, чтобы сказать о загробной встрече с возлюбленной. Это не понравилось Пушкину, находившему, что «реальный» Тассо «дышал любовью» (см. выше), и не испытывавшему никаких симпатий к мистике. В словах Тассо о загробной встрече с возлюбленной Пушкин усмотрел — согласно заметке на полях — «остроумие, а не чувство», т. е. рассудочный сюжетный прием, очень далекий от настоящей поэзии любви. К такому суждению Пушкин приписал: «Это покровенная глава Агамемнона в картине»^12001201. Тем самым Пушкин, вероятно, подчеркивал, что в элегии Батюшкова есть излишняя декоративность.

Но замечательнее всего другое: Пушкин отметил отнюдь не бунтарскую строчку элегии о жизни и страданиях Тассо «под защитою Альфонсова дворца»¹²⁰² «Добродушие историческое, но вовсе не поэтическое»¹²⁰³. Пушкину не понравилось, что Тассо в холодном эпическом («историческом») тоне миролюбиво говорил о своем мнимом покровителе феррарском герцоге Альфонсе, возглавившем травлю великого человека¹²⁰⁴. И опять надо сравнить батюшковскую элегию с произведением Байрона о Тассо. У Байрона Тассо в конце своего лирического монолога горячими страстными словами проклинает герцога и грозит ему возмездием:

И ты разрушишься, бездушная Феррара,
Трон герцогский падет, тебя постигнет кара,
¹²⁰⁵

Байрон клеймил герцога Альфонса и в IV песни «Чайльд-Гарольда», где он назвал этого главного гонителя Тассо «надменным тираном»¹²⁰⁶, о чем, конечно, также знал и помнил Пушкин. Оценка «Умирающего Тасса» была сделана Пушкиным не ранее осени 1830 г. В. Л. Пушкин умер 20 августа 1830 г.¹²⁰⁷, когда он давно уже прошел через романтический период своего творчества. Но элегию Батюшкова Пушкин рассматривал именно в сопоставлении с бунтарскими мотивами вольнолюбивого романтизма (у Батюшкова в его элегии такого бунтарства, конечно, не было). В основном же Пушкин в 30-годы рассматривает поэзию Батюшкова с позиций реализма и как великий «поэт действительности» предъявляет своему предшественнику целую серию упреков. Он возмущается весьма условными ламентациями из элегии «Последняя весна», где умирающий юноша манерно просит «цветочки» закрыть его «памятник унылый», и пишет на полях: «Черт знает что такое!».

Требуя, чтобы в произведении был выдержан единый национальный колорит, Пушкин выражает недовольство искусственностью и манерностью элегии «Пленный»: «Русский казак поет, как трубадур, слогом Парни, куплетами фр<анцузского> романса»¹²⁰⁸ движение к реализму, но Пушкин рассматривал ее не с историко-литературной, а с общеэстетической точки зрения и как «поэт действительности» не мог ее не отвергнуть. Это отразилось в заметках на полях «Послания графу Виельгорскому», где присутствуют два явно контрастных стилевых ряда — условно-мифологический и реалистически-бытовой. Строчка послания «Тогда я с сильфами взлечу на небеса» вызывает у Пушкина ироническую заметку: «Вот сунуло куда!». Причины этого недовольства раскрываются в следующей заметке, помещенной против того места стихотворения, где упомянуты сильваны, «нимфы гор» «в прозрачном одеяньи» и «робкие» наяды: «Сильваны, Нимфы и Наяды — меж сыром выписным и гамб‹ургским› журналом!!!». Показательно, что Пушкин подчеркнул здесь именно слово «меж», отмечающее смешение мифологических и реалистических образов. Действительно, в этом послании впечатление диссонанса производит настойчивое «мифологизирование» пейзажа, возникающее наряду с картинами жизни Риги, где Батюшков познакомился с М. Ю. Виельгорским, — с бытом обывателей, «сидящих с трубками вкруг угольных огней за сыром выписным, за гамбургским журналом».

Мы уже указывали, что Пушкин резко осудил искусственное смешение условно-мифологического и реалистически-бытового стилевых рядов в известной заметке к посланию Батюшкова «Мои пенаты». Он очень любил это послание и все же написал до относящихся к нему похвал: «Главный порок в сем прелестном послании — есть слишком явное смешение древних обычаев мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни. Музы существа идеальные. Христианское воображение наше к ним привыкло, но норы и келии, где лары расставлены, слишком переносят нас в греч‹ескую› хижину, где с неудовольствием находим стол с изорванным сукном и перед камином суворовского солдата с двуструнной балалайкой. — Это все друг другу слишком уж противоречит»¹²⁰⁹.

«отечески пенаты» — «пестуны» поэта, а с другой, «стол ветхий и треногий с изорванным сукном» и слепой калека-солдат, которого поэт просит «прозвенеть» походы «двуструнной балалайкой». Подобный стилистический разнобой мифологии и жизни должен был раздражать реалиста Пушкина, сумевшего ликвидировать его в собственном творчестве. На это указал В. В. Виноградов. По его точному определению, «в пушкинском стиле с середины 20-х годов становится невозможным сочетание таких слов и образов, которые разрушают единство художественной действительности или которые образуют смешение конкретных бытовых значений и понятий с условно-литературной фразеологией, совсем утратившей свои вещественные или мифологические основы». Это и заставляет Пушкина, на что также указал В. В. Виноградов, строго судить своего предшественника за противоречие мифологических и бытовых образов¹²¹⁰. Именно пафос защиты реализма привел Пушкина к тому, что он так резко обнажил и отверг стилистический разнобой в «Моих пенатах».

Укажем, что и сам Батюшков подошел к мысли о недопустимости смешения разных, взаимно исключающих образных стихий. На страницах «Прогулки в Академию художеств» он устами одного из персонажей обвинил живописца А. Е. Егорова в том, что в его картине «Истязание Спасителя» есть как раз такое смешение, связанное с анахронизмами, «сдвигающими» разные исторические планы: «К чему — спрашиваю вас — на римском воине шлем с змеем, и почему в темнице Христовой лежит железная рукавица? Их начали употреблять десять веков или более после Рождества Христова...». А далее в очерке говорилось, что «если художники наши будут более читать и рассматривать прилежнее книги, в которых представлены образы, одежды и вооружение древних, то подобных анахронизмов делать не будут»¹²¹¹. Но, переходя в область собственного творчества, Батюшков «делал» такие же анахронизмы. Ликвидировать дисгармонию условно-мифологической и реалистически-бытовой художественных сфер было суждено только великому Пушкину, сумевшему вывести русскую поэзию на широкие пути жизненной правды.

Сноски

¹¹⁵⁹ «Пушкин и Батюшков». Входящий в нее большой материал лишь частично использован в данной монографии.

¹¹⁶⁰ См. об этом: М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I. М., 1951, стр. 73.

¹¹⁶¹ Батюшков — А. И. Тургеневу, конец июня 1818 г. (III, 510).

¹¹⁶² А. С. Пушкин. Материалы для его биографии, гл. 3. — «Московские ведомости» от 1 декабря 1855 г., № 144, стр. 34 отд. отт. Это, вероятно, свидетельство Плетнева (М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I, стр. 163).

¹¹⁶³ Батюшков — Вяземскому, 9 мая 1818 г. (III, 494).

¹¹⁶⁴

¹¹⁶⁵ ПД. Р III, оп. 1, № 518, л. 1. Это замечательное письмо найдено Н. В. Измайловым.

¹¹⁶⁶ III, 533—534.

¹¹⁶⁷ Батюшков — Гнедичу, май 1819 г. (III. 555).

¹¹⁶⁸ Батюшков — А. И. Тургеневу, 24 марта 1819 г. (III, 550). В сентябре 1820 г. А. И. Тургенев послал Батюшкову в Италию пушкинскую поэму (А. И. Тургенев — Вяземскому, 8 сентября 1820 г. — «Остафьевский архив», т. II. СПб., 1899, стр. 61).

¹¹⁶⁹ В. Фриче. Батюшков. — Энциклопедический словарь «Гранат», изд. 7, т. 5, стр. 103.

¹¹⁷⁰ П. В. Анненков. А. С. Пушкин. Материалы для его биографии и оценки произведений. СПб., 1873, стр. 50. И. С. Тургенев в речи о Пушкине (1880) замечал по поводу этого эпизода: «Батюшков был прав: так «Злодей!», Батюшков смутно почувствовал, что иные его стихи и обороты будут называться пушкинскими, хотя и явились раньше пушкинских». Далее Тургенев приводил французскую поговорку: «Гений берет свое добро везде, где его находит». Таким образом, Тургенев подчеркнул влияние Батюшкова на Пушкина. Но он считал, что указанный эпизод связан не с посланием «Юрьеву», а со стихотворением «Редеет облаков летучая гряда...» (И. С. Тургенев. Сочинения, т. 15. М.—Л., «Наука», 1968, стр. 68). Интересно, что во второй строфе начала тургеневской поэмы «Графиня Донато», относящегося ко второй половине 40-х годов, чувствуется воздействие «Умирающего Тасса» Батюшкова (здесь говорится о венце «творца Ерусалима», похищенном «завистливой судьбой»).

¹¹⁷¹ А. И. Тургенев — Вяземскому, 11 мая 1823 г. («Остафьевский архив», т. II, стр. 322. С франц.).

¹¹⁷² Курсив мой. — Н. Ф.

¹¹⁷³ Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина, т. I, стр. 138.

¹¹⁷⁴ См. А. И. Тургенев — Вяземскому, 20 ноября 1818 г. («Остафьевский архив», т. I, стр. 150).

¹¹⁷⁵ См. Пушкин — Л. С. Пушкину, 1—10 января 1823 г. (XIII, 54).

¹¹⁷⁶ Пушкин — Л. С. Пушкину, 4 сентября 1822 г. (XIII, 46).

¹¹⁷⁷

¹¹⁷⁸ «Известия Академии наук СССР». Отд. литературы и языка, т. VIII, вып. 4. М.—Л., 1949, стр. 369—372.

¹¹⁷⁹ Н. Д. Иванчин-Писарев. Альбомные памяти. — «Москвитянин», 1842, ч. II, стр. 147.

¹¹⁸⁰ Плетнев — Пушкину, 7 февраля 1825 г. («Сочинения и переписка П. А. Плетнева», т. III. СПБ., 1885, стр. 317).

¹¹⁸¹ Пушкин по документам погодинского архива. — «Пушкин и его современники», вып. XIX — XX. Пг., 1914, стр. 92.

¹¹⁸² XI, 110.

¹¹⁸³ Там же, 21.

¹¹⁸⁴ Л. Майков.

¹¹⁸⁵ Там же, стр. 291.

¹¹⁸⁶ «Литературное наследство», вып. 16—18. М., 1934, стр. 885—904.

¹¹⁸⁷ XII, 260—262.

¹¹⁸⁸ Там же, 267.

¹¹⁸⁹

¹¹⁹⁰ XII, 274.

¹¹⁹¹ «Литературное наследство», вып. 16—18, стр. 263—283. Курсив везде мой. — Н. Ф.

¹¹⁹² Там же, стр. 893—894.

¹¹⁹³ XII, 258—283.

¹¹⁹⁴ «Литературное наследство», вып. 16—18, стр. 899 и др.

¹¹⁹⁵ XII, 276. См. также заметку Пушкина на полях стихотворения «Странствователь и домосед» (XII, 283).

¹¹⁹⁶ XII, 283.

¹¹⁹⁷ «Полное собр. соч. П. А. Вяземского», т. IX. СПб., 1844, стр. 38.

¹¹⁹⁸ Л. Майков.

¹¹⁹⁹ Оба произведения были созданы почти одновременно. «Умирающий Тасс» Батюшкова писался с февраля по апрель 1817 г. (Б., 521), а «Жалоба Тасса» сочинена в апреле 1817 г. (Байрон. Сочинения, т. II. СПб., изд. Брокгауза — Ефрона, 1904, стр. 74).

¹²⁰⁰ XII, 284.

¹²⁰¹ «Пушкин о Батюшкове» (Л. Майков. Пушкин, стр. 313).

¹²⁰² Курсив мой. — Н. Ф.

¹²⁰³ XII, 284.

¹²⁰⁴ «добродушии историческом, но вовсе не поэтическом», имеет в виду какой-нибудь исторический рассказ о мирной кончине Тассо. Но этому толкованию противоречит высказанное в той же заметке мнение о том, что «реальный» Тассо даже накануне смерти был полон «всеми страстями». Вообще же то или иное осмысление довольно неясного для нас применения слова «историческое» в заметке не меняет сути пушкинской оценки элегии.

¹²⁰⁵ Байрон. Сочинения, т. II, стр. 83. Перевод. Т. Щепкиной-Куперник.

¹²⁰⁶ Там же, стр. 75.

¹²⁰⁷ См. об этом в той же статье В. Комаровича («Литературное наследство», вып. 16—18, стр. 895).

¹²⁰⁸

¹²⁰⁹ XII, 272—274.

¹²¹⁰ В. В. Виноградов. Стиль Пушкина. М., 1941, стр. 17—18.

¹²¹¹ II, 107.