Фридман. Поэзия Батюшкова. Глава 2. Часть 2.

2

Образ лирического героя поэзии Батюшкова сформировался не сразу. Прежде чем сделать им свободного, жадно наслаждающегося «земными радостями» человека, Батюшков, как и всякий поэт, прошел период ученичества, отразив в своем раннем творчестве мотивы, типичные для господствующих литературных традиций.

Л. Н. Майков был неправ, утверждая, что Батюшков уже в «первых поэтических опытах» руководствуется только «своим внутренним настроением» и сразу делает интимно-психологическую поэзию «исключительной областью» своего творчества²⁵⁴. Ранний Батюшков подвергся определенному воздействию «старой школы» классицизма (в оде «Бог», где отразилось влияние од Ломоносова и Державина, в послании «К Филисе», где определение целей комедии дано прямо по сумароковской «Эпистоле о стихотворстве»). Сатирические же стихотворения раннего Батюшкова, как отмечено выше, были в основном связаны с гражданской поэзией радищевцев (см. то же послание «К Филисе», «Послание к Хлое», вольный перевод I сатиры Буало²⁵⁵). Здесь Батюшков создает сатирические портреты преуспевающих представителей света, обладающих крайне низкими моральными качествами. Даже рисуя карточную игру, Батюшков считает нужным подчеркнуть корыстолюбие обитателей света:

К зеленому столу все гости прибегают
И жадность к золоту весельем прикрывают.

(«Послание к Хлое»)

Батюшков не включил в «Опыты» ни одного из своих ранних стихотворений обличительного типа, очевидно считая их недостаточно ценными и типичными. Вместе с тем надо подчеркнуть, что в творчестве зрелого Батюшкова сатирические тенденции все же не затухли окончательно. Отказавшись от больших обличительных жанров, Батюшков тем не менее вводил в свою лирику резко отрицательные, едкие характеристики знати и богачей.

Ранний Батюшков критически относился к преувеличенной сентиментальности Карамзина и его последователей (см. его «Послание к стихам моим», где нарисован образ поэта Плаксивина). Но несмотря на желание Батюшкова отмежеваться от крайностей сентиментализма, они несомненно отражаются в его ранней лирике. В этой лирике есть сентиментальные образы (умерший поэт, который «завял... как майский цвет»²⁵⁶) и сентиментальная фразеология («горесть люта», «скорбный час», «судьба жестока»). Подобные сентиментальные штампы почти вовсе исчезают впоследствии из лирики Батюшкова, и это свидетельствует о его творческом росте²⁵⁷.

Уже в своих первых опытах Батюшков смело заявляет собственную тематику, определяющую его особое место в русской литературе. В «Послании к Н. И. Гнедичу» (1805) он намечает круг основных мотивов своей «жизнелюбивой» лирики:

Иной поет любовь: любимец Афродиты,
С свирелью тихою, с увенчанной главой,
Вкушает лишь покой,

И розами стезю сей жизни устилает.

Здесь же, говоря о том, что Гнедич — «веселий и любви своей летописатель», Батюшков, по сути дела, дает характеристику собственной поэзии. Мотивы наслаждения радостями жизни звучат у раннего Батюшкова в том же «Послании к Н. И. Гнедичу», в «Мечте», «Совете друзьям», отчасти в «Выздоровлении» и т. д. Уже в первой редакции «Мечты» (1802—1803) Батюшков рисует Горация как «певца веселия», погрузившегося в сладостные мечтания:

А ты, любимец Аполлона,
       Лежащий на цветах,

       Певец веселия, Гораций,
Ты в песнях сладостно мечтал,
       Мечтал среди пиршеств и шумных и веселых
И смерть угрюмую цветами увенчал!

Центральный образ лирики Батюшкова возник на основе острого конфликта поэта с действительностью²⁵⁸ и заострен против взглядов, господствовавших в верхах Александровской России²⁵⁹. В своих письмах Батюшков постоянно полемизирует с пониманием слова «человек», типичным для дворянских кругов. Он с горькой иронией употребляет это слово в значении обеспеченного, а потому уважаемого и равноправного члена общества. «Мой совет, — пишет Батюшков Гнедичу, — иметь больше денег; в Москве все дорого; нужна, необходима карета четверней и проч., тогда будешь человек»²⁶⁰. Этой меркантильной трактовке понятия человек и противостоит батюшковская «мечта» о нормальной личности, беспрепятственно осуществляющей свое право на счастье и свободу. Стремление создать идеальный образ лирического героя заставляет Батюшкова резко очертить особый мир поэтического «вымысла» и в этом смысле предвосхитить теорию и практику романтиков. В «Послании И. М. Муравьеву-Апостолу», имеющем программный для эстетики Батюшкова характер (в одной из публикаций оно называлось «Поэт»)²⁶¹, говорится о радостях писателя:

На жизненном пути ему дарует гений
Неиссякаемый источник наслаждений

С ним муза тайная живет во всех местах
И в мире дивный мир любимцу созидает²⁶².

В создании этого мира «вымысла» Батюшков видел возможность утверждения интеллектуальной независимости для художника, живущего в тяжелых общественных условиях. Не случайно он выписал из истории литературы Сисмонди («De la litérature du midi de I’Europe») мысль о том, что итальянские музыканты нашли в своем искусстве защиту от гонений: «Гений, стесненный инквизицией и другими обстоятельствами, сокрылся в области неприступной, в области гармонии и мелодии»²⁶³.

Вместе с тем романтический по своей природе образ лирического героя Батюшкова в особых формах воплощал социальную судьбу автора. Батюшков характеризовал свою лирику как дневник, отразивший «внешнюю» и «внутреннюю» биографию поэта. В посвящении к «Опытам» он утверждал, что «дружество» найдет в его сборнике, тут же названном «журналом», т. е. именно дневником поэта,

Ума и сердца заблужденья...

Некоторые свои стихотворения Батюшков считал глубоко интимными документами и не хотел делать их широко известными. Он не желал, например, чтобы А. И. Тургенев прочитал цикл элегий, в котором запечатлелась история его отношений с любимой женщиной (А. Ф. Фурман). «Вяземский послал тебе мои элегии, — писал он Жуковскому. — Бога ради не читай их никому и списков не давай, особливо Тургеневу. Есть на то важные причины, и ты, конечно, уважишь просьбу друга. Я их не напечатаю»²⁶⁴.

Рисуя своего лирического героя, Батюшков характерно называет его «чудаком». В том же посвящении к «Опытам» читаем:

Здесь дружество найдет беспечного поэта,
        
   «Наш друг был часто легковерен;
Был ветрен в Пафосе; на Пинде был чудак...»²⁶⁵.

          «К друзьям»)

Любопытен вариант последней строки: «И ветрен и во всем чудак»²⁶⁶. Действительно, Батюшков и в жизни часто называл себя «чудаком». «Друг твой не сумасшедший, не мечтатель, — объяснял он Вяземскому, — но чудак... с рассудком»²⁶⁷«странного человека» («Я странный человек!»—восклицает он в письме к сестре)²⁶⁸. Более того, он считает, что быть «чудаком» — право и даже привилегия всякого независимого поэта. «Докажи... собственным примером, — советует он Жуковскому, — что поэт, чудак и лентяй — одно и то же»²⁶⁹. В письмах Батюшкова в числе «чудаков» оказывается целый ряд писателей: Вяземский, Гнедич, Жуковский, Капнист, Крылов, Шаховской и др.²⁷⁰ Считая независимых поэтов «принципиальными» «чудаками», Батюшков прежде всего имеет в виду их несходство с окружающей жизненной средой. Этот факт заслуживает пристального внимания — Батюшков начинает конструировать романтический образ поэта, переживающего резкий конфликт с обществом. Этот конфликт был социально типичен для лучших представителей русского передового дворянства. Не случайно Батюшков видел в себе «странного человека, каких много» (см. его автобиографический очерк из записной книжки)²⁷¹. В начале 20-х годов Пушкин и Грибоедов противопоставляют обществу этих «странных людей» именно как «чудаков». Чацкий прежде чем попасть в «безумцы» ходит «в чудаках». Онегин кажется «опаснейшим чудаком» деревенским соседям, и петербургский «свет» в свою очередь находит, что он «корчит чудака». Напротив, сам Пушкин констатирует неизменное «чудачество» Онегина с лирической теплотой («Примчался к ней, к своей Татьяне // Мой неисправленный чудак»).

«Поэт-чудак» — лирический герой Батюшкова — резко отделяет себя от «света». В поисках уединения он бежит в «тихую хижину», в скромный сельский домик. Образ этой хижины — «простого шалаша»²⁷² — занимает одно из центральных мест в стихотворениях Батюшкова. К этому «домашнему» счастью и в жизни всегда стремился Батюшков, неудовлетворенный социальной действительностью Александровского времени, хотя и не мог практически осуществить свои мечты. «Лучше всего, милый друг, садить капусту и цветы в своем огороде, пока можно», — писал он сестре²⁷³. Поэт очень хотел создать себе «гостеприимный угол»²⁷⁴«беспечного» поэта, имеют вполне реальную бытовую основу (так, Батюшков называет «алтарем и муз и граций» беседку, убранную им в Хантонове по своему «вкусу»²⁷⁵).

С этим кругом мотивов связан, конечно, и особенно дорогой для Батюшкова образ «домашних богов» (лар и пенатов), охраняющих покой поэта:

О, лары! уживитесь
В обители моей...

— восклицает Батюшков в «Моих пенатах».

«домашних богов» в этом самом известном послании Батюшкова подчеркнута поэтом в письме к Вяземскому: «Я назвал послание свое посланием «К пенатам», потому что их призываю в начале, под их покровительством зову к себе в гости и друзей, и девок, и нищих и, наконец, умирая, желаю, чтоб они лежали и на моей гробнице»²⁷⁶.

Лирический герой Батюшкова не только «автономен», но и свободолюбив. Он «враг придворных уз»²⁷⁷, который не склоняет «колени» «перед случаем»²⁷⁸ и не хочет «независимость любезную потерять на цепь золочену»²⁷⁹.

Из любви к свободе вытекает и отказ поэта от славы. Это не та слава, которая дается доблестью или высшими умственными достижениями. Это слава-«почет», связанная с официальной карьерой. Поэт отказывается от погони за «призраком славы»²⁸⁰

...нейдет за славы громом,
Но пишет всё стихи.

(«Послание к Н. И. Гнедичу»)

Лирический герой Батюшкова отвергает и богатство (в одном из писем Батюшков спрашивал: «Для чего я буду теперь искать чинов, которых я не уважаю, и денег, которые меня не сделают счастливым?»²⁸¹«отцом пороков»)²⁸². Поэт подчеркивает, что не хочет, чтобы к его хижине «сыскало» дорогу «богатство с суетой»²⁸³. Его «скудель» — скромная «утварь» его домика — для него дороже, «чем бархатное ложе и вазы богачей»²⁸⁴. В этом смысле интересны некоторые батюшковские вариации олицетворяющего богатство образа «злата». В «Сне могольца» герой восклицает: «Пусть парка не прядет из злата жизнь мою»; в «Беседке муз» «злату» как средству обогащения как бы противопоставлено «золото блистающих акаций»; в «Моих пенатах» поэт просит друзей оставить его могилу «без надписей златых»; вместо этих надписей он хочет увидеть на ней эмблемы домашнего уюта и цветы.

«Погоне» за почетом и богатством лирический герой Батюшкова противопоставляет идеал «покоя»²⁸⁵«философ-ленивец»²⁸⁶, на корме жизненного корабля которого «зевая» сидит «Лень»²⁸⁷. И это свойство лирического героя Батюшкова отражало его собственные настроения. Батюшков утверждал, что «лень стихотворна»²⁸⁸, что «поэт, чудак и лентяй — одно и то же»²⁸⁹ (Гнедич для Батюшкова — «любезный лентяй»²⁹⁰«Без лени я писал бы еще хуже, — убеждает Батюшков Жуковского, — или не писал бы ничего»²⁹¹.

Однако батюшковская «лень» и в поэзии и в жизни была, в сущности, гиперболой выключения из круга мелкой борьбы за почести и богатство. Бравируя своей ленью, Батюшков отвергал цепи обременительных официальных обязанностей. Но он отказывался от нее каждый раз, когда речь шла о серьезном, интересующем его деле. Упрекая Жуковского в том, что последний не прислал список сочинений Муравьева, нужный для их издания, он восклицал: «Нет, никогда не поверю, чтоб ты лень предпочел удовольствию заниматься и трудиться над остатками столь редкого дарования, над прекрасным наследством нашим!.. Леность твоя не может быть извинением, когда дело идет о пользе общественной и о выгодах мертвого»²⁹². Особое «содержание» своей лени Батюшков прекрасно раскрыл в письме к Гнедичу от декабря 1809 г. (неопубликованные письма Гнедича к Батюшкову показывают, что первый часто упрекал второго в «праздности и бездействии»²⁹³). Здесь он вспоминал о том, как правитель канцелярии, в которой он служил, но «не хотел ничего писать», в конце концов пожаловался на него и как он, «ленивец», вместо оправданий принес М. Н. Муравьеву свое послание к Гнедичу с эпиграфом из Парни, прославляющим лень. По объяснению Батюшкова, такая лень совсем не равнозначна безделью. Это «лень человека, который целые ночи просиживает за книгами, пишет, читает или рассуждает!»²⁹⁴

Точно так же и лень лирического героя Батюшкова отнюдь не мешает ему жить большой и полной интеллектуальной жизнью; этого героя в его скромной хижине окружают любимые книги: «живые» и «мертвые» писатели «единым хором» беседуют с поэтом, как бы появляясь в его «мирной сени» (см. «Мои пенаты»). Вместе с тем он обладает большой моральной отзывчивостью. «Лень не мешала ему делать добро», — говорит Батюшков о главном действующем лице второй редакции «Похвального слова сну» — законченном и принципиальном «ленивце»²⁹⁵«оставляет» своему лирическому герою черты благородной гуманности, исключающей холодный эгоизм. Именно с такой гуманностью, приобретающей социальный оттенок, Батюшков рисует образ заслуженного старого солдата, убеленного «годами и трудом», в «Моих пенатах»:

Но ты, о мой убогой
Калека и слепой,
Идя путем-дорогой
С смиренною клюкой,

О воин...

Итак лирический герой Батюшкова соединяет в себе просвещенность и сердечную отзывчивость. Батюшков точно охарактеризовал это сочетание в одном из писем к Гнедичу, относящемся к 1811 г.: «Счастие неразлучно с благородным сердцем, с доброю совестью, с просвещенным умом»²⁹⁶.

Еще более существенна другая черта лирического героя Батюшкова, ясно обнаруживающая романтическую природу этого образа, — способность мечтать. Мечты повсюду сопровождают поэта и «устилают» его «мрачный» жизненный путь цветами²⁹⁷. Мечта для Батюшкова — «прямая счастья мать»²⁹⁸«волшебница», приносящая свои «бесценные» дары²⁹⁹. Культ мечты — один из самых устойчивых мотивов лирики Батюшкова. Не случайно Батюшков так долго и старательно работал над своей «Мечтой», изменяя и комбинируя отдельные образы стихотворения, но не отходя от его основной идеи, сводящейся к прославлению творческой фантазии³⁰⁰.

Именно фантазия заставляет поэта забыть неудобства и невзгоды своего «реального» положения и как бы трансформирует окружающую его обстановку, превращая хижину в дворец. При этом поэт ясно сознает, что «мечта» психологически защищает его от ударов жизни:

...от печали злыя
Мечта нам щит.

«Послание к Н. И. Гнедичу»)

Вся эта «теория» мечты развернута и в письмах Батюшкова. Он приглашает Гнедича «питать воображение мечтами»³⁰¹ или рассказывает ему же, что он в деревне будет опять «жить с волками и с китайскими тенями воображения довольно мрачного, с китайскими тенями, которые верно забавнее и самых лучших московских маскарадов»³⁰². Некоторые мотивы и образы, связанные с культом мечты, даже перекочевывают из лирики Батюшкова в его письма.

Например:

, мой друг, в полтавских ты степях
       И что в стихах
Украдкой от друзей на лире воспеваешь?
       мечтаешь...³⁰³

(«Послание к Н. И. Гнедичу»)

Ср. строки из письма Батюшкова к Гнедичу от 12 июля 1807 г.: «Каково ты поживаешь, где и как? Что делаешь? »³⁰⁴

Или:

Ты велишь писать, Филиса, мне,
Как живу я в тихой хижине,

Как ловлю руками счастие.

(«К Филисе»)

Ср. строки из письма Батюшкова к Гнедичу от декабря 1809 г.: «И я мог еще делать на воздухе замки и ловить дым»³⁰⁵ (ср. восклицание из более позднего письма Батюшкова к Гнедичу от мая 1817 г.: «Где мои замки на воздухе?»³⁰⁶).

«Мечтание — душа поэтов и стихов»³⁰⁷, предваряющий эстетическую теорию романтиков. Характеризуя процесс творчества, Батюшков тесно связывает его со способностью мечтать. Он считает обязательным и в высшей степени ценным свойством поэта — «свежесть мечтания»³⁰⁸ («Не утрать в свете воображения...» — пишет он Вяземскому)³⁰⁹. К числу поэтов, обладающих великолепным («огненным» или «пламенным») воображением, Батюшков относит Ломоносова, Богдановича, Карамзина, Жуковского, а также Тибулла, Тассо, Ариосто и др. (по мнению Батюшкова, Богданович — «певец прелестныя мечты»³¹⁰, Карамзин — «фантазии небесной давно любимый сын»³¹¹«одним сладостным мечтанием без пробуждений»³¹²).

Мы выделили те черты лирического героя Батюшкова, которые так или иначе связаны с его выпадением из сферы деятельности знати и богачей. В этом плане, как и во всех других отношениях, его образ целостен и органичен; он ни в коем случае не может быть сведен к сумме мотивов, восходящих к разным литературным традициям. Однако углубление в психологический мир и проповедь личной независимости роднили «довоенного» Батюшкова с отказавшимися от канонов классицизма сторонниками Карамзина и с другими русскими поэтами, создавшими образ «партикулярного человека», — с самим Карамзиным, М. Н. Муравьевым, Дмитриевым, Капнистом, Жуковским, Гнедичем, некоторыми писателями-радищевцами и др. (показательно, что в творчестве этих авторов часто возникают образы «домашних богов» — лар и пенатов, столь характерные для Батюшкова³¹³).

И культ мечты был типичен для целого ряда поэтов начала XIX в.; он сближал Батюшкова с Карамзиным, определявшим фантазию как «благодетельную богиню», «утешительницу человеков»³¹⁴, и с Жуковским, теоретически и практически утверждавшим романтическое «воображение». Финал «Мечты» Батюшкова, одинаковый во всех редакциях по смыслу и основным образам, почти совпадает с концом написанного в декабре 1804 г. стихотворения Жуковского «К поэзии» (у Батюшкова «Хижину свою поэт дворцом считает // И счастлив!.. Он мечтает»³¹⁵. У Жуковского поэт «В убогой хижине своей, //Забывший рок, забвенный роком, — //Поет, мечтает и — блажен!»)³¹⁶.

и, главное, в его жизнелюбивой, оптимистической философии, идущей вразрез с идейными установками сентиментальной школы. Мечта Батюшкова коренным образом отличается от мечты Карамзина и Жуковского, так как она утверждает ценность «земного мира», а не уход в мистические дали. Вместе с тем в типичной для Батюшкова философии наслаждения радостями жизни особенно определенно сказывается романтическая природа его творчества. Многие черты лирического героя Батюшкова отражают реальную биографию поэта, но это вовсе не относится к ядру его философии. В этом плане стихи Батюшкова дают очень слабое представление о его реальной биографии и о его обычном душевном состоянии, и мы можем говорить о несовпадении житейского и творческого облика поэта. Если бы мы ничего не знали о жизни и настроениях поэта и до нас дошла бы только его довоенная лирика, в нашем сознании возник бы образ целиком погруженного в наслаждения, беспечного «эпикурейца», отнюдь не похожий на того вечно жалующегося на судьбу «неудачника», каким был Батюшков в действительности. Иными словами, до 1812 г. трагическая биография Батюшкова была лишь подпочвой его лирики, имевшей светлый эмоциональный колорит («Выть в стихах не умею...» — прямо заявлял и позднее Батюшков³¹⁷). Целый ряд людей, хорошо знавших Батюшкова, констатировал, что он как поэт-эпикуреец совсем не похож на свои стихи³¹⁸. Вяземский писал А. И. Тургеневу в декабре 1819 г.: «О характере певца судить не можно по словам, которые он поет, но можно, по крайней мере, догадываться о нем по выражению голоса и изменениям напева. Я не очень ясно мысль мою выражаю, но в ней кроется семя истины. Со временем возрощу. Неужели Батюшков на деле то, что в стихах. Сладострастие совсем не в нем»³¹⁹. Сущность не совсем ясной самому Вяземскому мысли, по-видимому, заключалась в том, что характер поэта может не совпадать с содержанием его произведений. Пример такого несовпадения Вяземский видит в Батюшкове. И действительно, Батюшков не осуществлял на практике свой культ наслаждения. У него не было ни склонности к «шумным пирам», ни многочисленных любовных увлечений. Тот же Вяземский только раз упоминает о пирушке, в которой участвовал Батюшков. В письме к А. И. Тургеневу от 28 марта 1823 г. он спрашивает, имея в виду Жуковского: «Помнит ли он, как мы по ночам, после Карамзинских вечеров пили у меня медок и делали потом коленопреклонения на мостовой? Помнит ли он, как я у него окатил отроческую утробу свою голым ромом в сотовариществе с бедным Батюшковым »³²⁰. Если не ошибаемся, это единственное свидетельство об участии Батюшкова в дружеских пирушках дворянской молодежи. Характерно, что и в этом свидетельстве «бедный Батюшков» выступает как человек, игравший пассивную и даже «страдательную» роль. В «Мелочах из запаса моей памяти» М. А. Дмитриев подробно останавливается на удивительном несходстве между личной «скромностью» Батюшкова и его яркой «вакхической» поэзией: «Он был необыкновенно скромен, молчалив и расчетлив в речах; в нем было что-то робкое, хотя известно, что он не был таков в огне сражения. Говоря немного, он всегда говорил умно и точно. По его скромной наружности никак нельзя было подозревать в нем сладострастного поэта: он был олицетворенная скромность.

По рассказам о Богдановиче, он напоминал мне его своим осторожным обращением, осторожным разговором и наблюдением приличий. Странно, что и Богданович, в своей «Душеньке», тоже не отличался тою скромностью, которую показывал в своей наружности. Впрочем, все, знавшие Батюшкова короче, нежели я, утверждают, что эти сладострастные и роскошные картины, которые мы видим в его сочинениях, были только в воображении поэта, а не в жизни»³²¹. В этой характеристике особенно существенны последние строки, подводящие итог впечатлениям современников.

Все это говорит о том, что культ наслаждения в поэзии Батюшкова был своего рода декларацией — воплощенной в яркие художественные образы мечтой о человеке, который без помех может пользоваться «земными радостями». Эта мечта расшатывала и подрывала официальную мораль верхов феодально-крепостнического общества, сковывавшую и обеднявшую мысли, чувства и желания людей.

Сноски

²⁵⁴ Л. Майков.

²⁵⁵ В этом переводе Батюшков перенес место действия из Парижа в Москву и ввел совершенно новые образы, взятые из русского быта.

²⁵⁶ «На смерть И. П. Пнина».

²⁵⁷ Раннего и даже зрелого Батюшкова в известной мере связывала с сентиментальной традицией моралистическая трактовка темы совести, характерная для Муравьева, Карамзина и Дмитриева. См. послание Батюшкова «К Филисе» и его вольный перевод из Касти «Счастливец», куда он самостоятельно ввел моралистическую ситуацию (угрызения совести «несчастного», который сетует на близкую «погибель»). Об этом последнем стихотворении, где прославлялась совесть — «зоркий страж сердец», Белинский писал, что в нем «мораль... сгубила поэзию» (VII, 253).

²⁵⁸ В дальнейшем анализе основных мотивов поэзии Батюшкова довоенного периода мы берем и некоторые послевоенные стихотворения поэта, в тех случаях, когда они по своему характеру тесно примыкают к довоенному периоду.

²⁵⁹ «К Тассу» (1808) рассмотрено нами в главе третьей в связи с более поздней элегией «Умирающий Тасс».

²⁶⁰ Батюшков — Гнедичу, 27 ноября — 5 декабря 1811 г. (III, 158 и 160. Курсив мой. — Н. Ф.).

²⁶¹ См. об этом Б., 497.

²⁶² Курсив мой. — Н. Ф. «Он... увлекает вас в мир неизвестный, созданный его музою» («Ариост и Тасс», II, 150).

²⁶³ «Чужое — мое сокровище» (II, 301).

²⁶⁴ Батюшков — Жуковскому, 27 сентября 1816 г. (III, 404).

²⁶⁵ Курсив мой. — Н. Ф. «Странствователь и домосед» тоже «ветреный чудак» (Б., 515).

²⁶⁶ См. Б., 443. Курсив мой. — Н. Ф.

²⁶⁷ Батюшков — Гнедичу, 27 ноября — 5 декабря 1811 г. (III, 159). См. также письмо Батюшкова к Вяземскому от 17 октября 1811 г. (III, 147) и ряд других писем поэта.

²⁶⁸ Батюшков — А. Н. Батюшковой, 21 сентября 1814 г. (III, 292).

²⁶⁹ Батюшков — Жуковскому, июнь 1812 г. (III, 188).

²⁷⁰

²⁷¹ «Чужое — мое сокровище» (II, 347).

²⁷² См. «Мои пенаты» и «Тавриду». Образ «смиренной хижины» Батюшков вносит и во II стихотворение «Из греческой антологии» (в уваровских французских переводах антологических стихотворений нет этого образа, см. I, 430).

²⁷³ Батюшков — А. Н. Батюшковой, 29 сентября 1817 г. (III, 472).

²⁷⁴ Батюшков — А. Н. Батюшковой, 3 мая 1809 г. (III, 33).

²⁷⁵ «Беседка муз» и письмо Батюшкова к Гнедичу, май 1817 г. (III, 441).

²⁷⁶ Батюшков — Вяземскому, 10 мая 1812 г. (III, 183).

²⁷⁷ «Мои пенаты».

²⁷⁸   «Тибуллова элегия III (Из III книги)».

²⁷⁹ «К Филисе».

²⁸⁰ «Веселый час».

²⁸¹ Батюшков — Е. Ф. Муравьевой, 11 августа 1815 г. (III, 342).

²⁸² «Путешествие в замок Сирей» (II, 62).

²⁸³ «Мои пенаты».

²⁸⁴ Там же.

²⁸⁵ «К Филисе», «Мечта» и др.

²⁸⁶ «Мои пенаты».

²⁸⁷ «К Петину».

²⁸⁸ Батюшков — Гнедичу, 29 мая 1811 г. (III, 128).

²⁸⁹ Батюшков — Жуковскому, июнь 1812 г. (III, 188).

²⁹⁰

²⁹¹ Батюшков — Жуковскому, июнь 1812 г. (III, 188).

²⁹² Батюшков — Жуковскому, 3 ноября 1814 г. (III, 305—306).

²⁹³ См., напр., письмо Гнедича к Батюшкову от 2 сентября 1810 г. (ПД, Р. 1, ед. хр. 56).

²⁹⁴ См. о письме подробно на стр. 69. См. об этом эпизоде также I, 23—24.

²⁹⁵

²⁹⁶ Батюшков — Гнедичу, конец апреля 1811 г. (III, 120).

²⁹⁷ «Воспоминание».

²⁹⁸ «Совет друзьям».

²⁹⁹ «Мечта».

³⁰⁰ «Мечты» — Б., 473—486.

³⁰¹ Батюшков — Гнедичу, конец апреля 1811 г. (III, 120).

³⁰² Батюшков — Гнедичу, 9 февраля 1810 г. (III, 76).

³⁰³ Курсив мой. — Н. Ф.

³⁰⁴ III, 15. Курсив мой. — Н. Ф.

³⁰⁵

³⁰⁶ Там же, стр. 438.

³⁰⁷ «Мечта».

³⁰⁸ «Нечто о поэте и поэзии» (II, 118).

³⁰⁹ Батюшков — Вяземскому, 13 сентября 1817 г. (III, 468).

³¹⁰ «Видение на берегах Леты».

³¹¹ «Мои пенаты».

³¹² «Похвальное слово сну», 2-я редакция (II, 217).

³¹³ См., напр., стихотворение Дмитриева «Отъезд» (1788), начатое словами: «Простите, лары и пенаты!» или послание Гнедича «К Батюшкову» (1807), где есть строки: «Когда поклонишься пенату, // Который дни мои блюдет?»

³¹⁴ См. карамзинское стихотворение в прозе «Посвящение кущи» («Сочинения Карамзина», т. III. СПб., 1848, стр. 675—677).

³¹⁵

³¹⁶ См. также другие произведения, прославляющие мечту, — послание Гнедича «К Батюшкову» (1807), стихотворение Востокова «Фантазия», статью С. Родзянки «О воображении» («Утренняя заря», кн. 1, 1800, стр. 167—168) и др.

³¹⁷ Батюшков — Гнедичу, май 1817 г. (III, 437).

³¹⁸ Это отметили также некоторые литературоведы. «Что сладострастие было у него только в мечтаниях, в поэзии, подтверждается свидетельствами его современников», — писал И. Н. Розанов в книге «Русская лирика» (М., 1914, стр. 256).

³¹⁹ Вяземский — А. И. Тургеневу, 26—27 декабря 1819 г. («Остафьевский архив», т. I. СПб., 1899, стр. 382).

³²⁰ «Остафьевский архив», т. II. СПб., 1899, стр. 307. Курсив мой. — Н. Ф.

³²¹ М. А. Дмитриев. Мелочи из запаса моей памяти. Изд. 2. М., 1869, стр. 195—196. Курсив мой. — Н. Ф.