«Похвальное слово сну»
Если «Отрывок из писем русского офицера о Финляндии» и «Предслава и Добрыня» продолжали карамзинскую традицию, то в ряде своих ранних произведений Батюшков гораздо ближе подходил к точной и ясной прозе, отражавшей реальную жизнь. Это было далеко не случайным. И в поэзии Батюшкова внутри предромантического мира вызревали элементы реализма. Художественное мышление Батюшкова являлось чрезвычайно конкретным даже в условных описаниях. Обладавший верным глазом живописца, Батюшков нарисовал ряд бытовых картин, точно воспроизводящих жизненную обстановку, окружавшую поэта. Сквозь образы достаточно условного предромантического мира у Батюшкова просвечивает живая действительность — реальный быт небогатого дворянина (см., хотя бы знаменитое послание Батюшкова «Мои пенаты», где поэт изображает обстановку своего жилища — «выписные» книги, «жесткую постель», «стол ветхий и треногий с изорванным сукном» и т. п.). Реалистические элементы особенно ярки в литературно-полемических произведениях Батюшкова, например в «Видении на берегах Леты», где в бытовых тонах нарисованы портреты русских писателей.
«Похвальное слово сну, говоренное в Обществе Ленивых». Впоследствии, в 1816 г. он значительно дополнил и переделал этот очерк. Нужно отметить, что, когда создавалась первая редакция очерка, Батюшков испытывал особенно острый интерес к творчеству Крылова, первое отдельное издание басен которого вышло именно в 1809 г. В сочиненном в это время «Видении на берегах Леты» Батюшков из всех современных ему поэтов, изображенных в произведении, спас от вод «реки забвения» и признал заслуживающим право на литературное бессмертие только одного Крылова. «Видение» обнаруживает, что Батюшков хорошо знал наряду с баснями Крылова и его сатирическую журналистику. Обращаясь в «Видении» к «собранью шумному духо́в», Крылов, издававший в 1789 г. журнал «Почта духов», восклицал: «Я — вам знакомый, я — Крылов!». К этому месту своей литературно-полемической сатиры Батюшков сделал примечание: «Крылов познакомился с духами через «Почту». Не удивительно, что очерк Батюшкова отразил сильное влияние журналистики Крылова, хотя сатира в нем была гораздо менее резкой и бичующей. Самый жанр пародийного похвального слова сближал очерк Батюшкова с творчеством молодого Крылова (ср. у Крылова «Похвальную речь в память моему дедушке», «Похвальную речь науке убивать время» и др.). Крылова и Батюшкова в данном случае роднило переключение одного из высоких жанров классицизма в сатирический план. Более того, можно утверждать, что из «Похвальной речи в память моему дедушке», напечатанной в 1792 г. в «Зрителе» Крылова, Батюшков взял мотив, завершающий «Похвальное слово сну»,— у Крылова и у Батюшкова слушатели одинаково засыпают: «Но я вижу, что Морфей сыплет на вас зернистый мак свой!»,— восклицает оратор у Батюшкова. Ср. слова оратора у Крылова: «Но что я вижу! Любезные мои слушатели заснули с умилением...».
«Похвальном слове сну» Батюшкова ощущаются и некоторые отголоски ирои-комической поэмы XVIII в., строившейся на пересмеивании серьезных образов классицизма. Помещенное в начале батюшковского очерка шуточное обращение: «Вы улыбаетесь, слушатели, вы отделяете медленно головы свои от мягких подушек, чтобы не пропустить ни одного слова красноречивого витии» — несколько напоминает фамильярные разговоры с читателем в знаменитой ирои-комической поэме В. Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх». Ср., например, строки четвертой песни поэмы: «Умолкните шуметь дубравы и леса, склони ко мне свои, читатель, ушеса; внимая моея веселой лиры гласу, подвинься несколько поближе ко Парнасу и слушай, что тебе я в песне расскажу...».
В тексте очерка Батюшков неоднократно подчеркивает свой отказ от торжественно-героической тематики классицизма: «Не грозные битвы, не шум воинский, не гибельные подвиги героев, подвиги, клонящиеся к отнятию сна у бедных человеков, нет! Я хочу восхвалять способность спать...»,— читаем мы в начале очерка. В том же духе в конце очерка зачеркивается античная героика, столь высоко ценимая писателями классицизма. «Я бы сделал сравнение спартан со счастливыми сибаритами,— говорит оратор,— и сравнение мое клонилось бы в пользу последних».
В очерке можно найти ту же проповедь преимуществ мирной «эпикурейской» жизни, какая содержится в довоенной лирике Батюшкова. Повествование ведется от лица «любителя сна» (во второй редакции очерка он назван Дормидоном Тихиным), произносящего речь «в Обществе Ленивых». Обращаясь к таким же ленивым, как он сам, оратор говорит о благодетельности сна, описывая сон преступника, младенца, «благотворительного человека», «оратая», влюбленного, полководца и т. д. При этом Батюшков не забывает упомянуть о тех поэтах, которые были «знаменитыми ленивцами» и в своих произведениях прославляли мирную сельскую жизнь. В первой редакции очерка фигурируют Лафонтен и Тибулл. Во второй редакции к ним прибавлены Анакреон, Шолио, Лафар и, наконец, Крылов, который «необоримую леность свою умеет украшать прочнейшими цветами поэзии и философии».
«Похвальном слове сну» чувствуется вольнолюбивая настроенность Батюшкова. В очерке, например, подчеркнуто, что спокойный сон незнаком тиранам, ответственным за страшные преступления. «Знали ли сон,— спрашивает Батюшков,— Дионисий Сиракузский и сии изверги природы, сии ряды венчанных злодеев Рима, которых, как говорит Расин, «одно имя есть ужасная обида ужасному тирану?». Вместе с тем Батюшков дает понять, что в современной ему действительности человек чаще всего бывает несчастен. Рисуя безмятежный сон младенца, дыхание которого «легко и сладостно», Батюшков замечает: «Спи, малютка, пока страсти и люди, «ненавистники сна», не лишили тебя способности спать!..». Трактовка темы сна у Батюшкова во многом направлена против той антигуманистической морали, с которой он на каждом шагу сталкивался в александровской России. Нарисовав различные картины сна, Батюшков пишет: «Из всего мною сказанного ясно извлекается следующее заключение: Сон есть признак великого духа и доброй души. Доброй души — ибо сонливый человек неспособен делать зло, которое требует великих усилий и беспрестанной деятельности». Вообще в очерке большое место занимает пропаганда добра, подчас она, как и в ранней лирике Батюшкова, приобретает сентиментальную окраску.
«стихотворной прозы». Здесь мало сложных метафорических образов, свидетельствующих о стремлении автора украсить прозу; отсутствует здесь и подчеркнутая ритмизация прозы, приближающая последнюю к поэзии. И все же первая редакция сатирического очерка Батюшкова довольно абстрактна и не содержит бытовых картин; к тому же в ней нет сюжетного движения и потому она производит несколько однообразное впечатление. Эти недостатки заметил сам Батюшков; в послевоенное время он, значительно продвинувшись на пути творческой работы над прозой, создал вторую редакцию «Похвального слова сну».
что оратор говорил похвальное слово «в Обществе Ленивых»; теперь мы узнаем, как реагировало общество на его речь: в особенно ярких местах речи раздаются «громкие рукоплескания», но в конце концов ленивцы начинают зевать и обнаруживать «некоторую наклонность ко сну». Изображение откликов аудитории на речь оратора, выделенное скобками, создает сюжетное движение и подчас приобретает бытовой колорит. На вопрос оратора: «Кто из нас не любил, и кто не спал вопреки любви своей?» аудитория ленивых реагирует так: «После этого вопроса краткое молчание. Одна из молодых девушек потупила черные глаза, другая покраснела. Старая вдова А. открыла табакерку и поднесла ее с ласковою улыбкою хозяину, устремив на него страстные взоры, которые, казалось, делали следующий вопрос: «И ты любил меня в молодости, друг мой, но любовь не лишала тебя сна; не правда ли?».
Батюшков старается оживить и образ оратора: во второй редакции оратор краснеет «от радости», когда раздаются рукоплескания; говоря о «благотворительном смертном», взглядывает на хозяина; рассказывая о сне младенца, указывает на картину с этим сюжетом, а в конце речи, как и слушатели, начинает зевать и только с помощью «геройского усилия» заставляет себя продолжать речь.
«Похвального слова сну» этот образ также оказался «оживленным». Хозяин активно выражал свое отношение к речи оратора, а в финале очерка «начал зевать так сильно, что оратор с трудом кончил». Мелкие дополнения в данном случае не удовлетворили Батюшкова, и он почувствовал творческую необходимость развить образ хозяина. Во второй редакции «Похвальному слову сну» предпослано предисловие, специально посвященное хозяину. Здесь он назван «оригиналом, весьма отличным от других оригиналов московских». Это законченный и принципиальный «ленивец»: «Всю жизнь провел он, лежа в совершенном бездействии телесном и, сколько возможно было, душевном. Ум его, хотя и образованный воспитанием и прилежным чтением, не хотел или не в состоянии был победить упрямую натуру. Имея большой достаток при счастливых обстоятельствах (которые единственно могут сохранить в полноте характер человека), он не имел нужды покоряться условиям общества и требованиям должностей. Он делал, что хотел, а хотел одного спокойствия». «Оригинал» — «царь своей постели» — «целый день лежал... то на одном боку, то на другом и всю ночь лежал». Однако вместе с тем Батюшков подчеркивает, что этот человек, предающийся «наслаждениям эпикурейца», вовсе не бесчувствен; он имеет доброе сердце и с большой гуманностью относится к людям. Лень не мешала ему делать добро. «Он сыпал золото нищим и под непроницаемою корою бесстрастного спокойствия таил горячее сердце». «Оригинал» воспитывает «на свой счет» бедных девушек, кормит и одевает «заслуженных воинов». «Равнодушный ко всему, он слушал спокойно самые важнейшие новости, но при рассказе о несчастном семействе, о страдании человечества вдруг оживлялся, как разбитый параличом — от прикосновения электрического прутика».
Этот образ человека, страстью которого была «лень», в высшей степени интересен. В сущности мы имеем дело с перенесенным в бытовой план образом центрального героя довоенной лирики Батюшкова — ленивого эпикурейца, сознательно выключившегося из неудовлетворяющей его официально-деловой жизни дворянства и в моральном отношении стоящего гораздо выше, чем окружающие его «любимцы счастья». Характерно, что рисуя своего «оригинала», Батюшков во второй редакции очерка называет и самого себя «чудаком», которому «вздумалось написать похвальное слово сну». Образ «оригинала» из очерка Батюшкова по сути дела является одной из первых в русской литературе вариаций образа «лишнего человека» — героя, весьма критически смотрящего на быт дворянства и вместе с тем не находящего себе дела (другой вариацией этого образа была возникшая годом позднее автобиографическая зарисовка Батюшкова в записной книжке — см. о ней на стр. 157). Подобно упомянутой зарисовке, вторая редакция «Похвального слова сну» в историко-литературном плане ведет нас к пушкинскому образу «чудака» Онегина, и это показывает, что общественный тип «лишнего человека» начал складываться в дворянской среде задолго до того, как Пушкин так полно и ярко изобразил его в своем гениальном романе (действие очерка Батюшкова развертывается, как указывает автор, за несколько лет до войны 1812 г.). Батюшков называет «оригинала» «самым бесстрастным автоматом», не имеющим никаких страстей, кроме лени, и подчеркивает, что он ощущает скуку. «Скучал ли он? — пишет Батюшков.— Утвердительно отрицать не могу, но заключаю, что скука ему была известна...» Как у пушкинского Онегина, скука «оригинала» мотивируется между прочим резким недовольством средой грубых и некультурных провинциальных дворян. Решая ехать в деревню, «оригинал» размышляет: «Но в деревне нельзя быть без общества; соседи мои люди деятельные; с ними надобно говорить, ездить на охоту, заводить тяжбы, мирить, ссорить и пр. и пр. ...О, это меня расстроит совершенно! Двери на крюк соседям!». Это как бы предвосхищает переживания и поведение Онегина, уезжающего из дома при приближении «домашних дрог» деревенских соседей.
«Похвального слова сну» пронизано реалистическими тенденциями, особенно усилившимися в прозе Батюшкова после 1812 г. Образ ленивца-«оригинала» задуман автором как типичный и бытовой. Указывая, что «оригинал» жил в Москве «на Пресненских прудах», Батюшков в то же время дает подробное описание подмосковной усадьбы «оригинала», где было основано «Общество Ленивых». Это описание замечательно своей бытовой конкретностью: «В шестидесяти верстах от города, на конце густого соснового леса, которого спокойствие ничто не может нарушить, стоит большой господский дом, архитектуры изрядной. К нему примыкает озеро, усеянное островами. Вдали синеет колокольня уездного городка и несколько деревень». Далее Батюшков рисует господский сад, где «под каждым старинным деревом» стоит «дерновая скамья», а «в каждой беседке канапе или постель с большими занавесами и со всеми предосторожностями от комаров и мошек». Нарисованы в очерке и комнаты господского дома, в частности зала с большими полуовальными окнами, где было «открыто первое заседание Общества Ленивых». Вообще стиль предисловия ко второй редакции очерка делает бытовыми любимые образы довоенной лирики Батюшкова. Вместо беспечного поэта-эпикурейца здесь фигурирует «московский оригинал», а вместо скромной «хижины» — подмосковная усадьба. Интересно, что в предисловии ко второй редакции очерка декоративные растения, в таком изобилии украшающие стихотворения Батюшкова, превращаются во вполне реальные деревья и цветы, растущие в подмосковной усадьбе. Мы узнаем, что у господского дома видны «перед окнами большие плакущие », и что окна залы, где происходили собрания ленивых, «осенены со всех сторон густыми ветвями вязов и лип, которые в июне наполняют бальзамическим испарением своих цветов окрестный воздух». Стоит обратить внимание на то, что во второй редакции очерка мак выступает в двух функциях — в реалистической, в качестве растения, и как символ сна: в конце очерка Морфей сыплет на ленивцев «зернистый мак свой» (это символическое применение образа перешло во вторую редакцию очерка из первой и органически связано с довоенной поэзией Батюшкова; ср. хотя бы не понравившиеся Катенину строки «Мечты»: «Ночь сладострастия тебе дает призра́ки и нектаром любви кропит ленивы маки» 106.
Помимо предисловия ко второй редакции очерка Батюшков ввел в нее в качестве вступления «Письмо к редактору „Вестника Европы“» (вторая редакция очерка, как и первая, была напечатана в этом журнале). «Письмо» служит лишним доказательством того, что и после Отечественной войны, в 1816 г., Батюшков в значительной мере сохранил свое вольнолюбие. Здесь он очень высоко оценивает трагедию Княжнина «Вадим Новгородский», печатные экземпляры которой были конфискованы и сожжены по приказу Екатерины II. Батюшков говорит об этой трагедии, помещенной в 1793 г. в одной из книг «Российского феатра»: «Вот трагедия 1793 года! Кто ее писал? Кто читал ее? Творца не мудрено отыскать по творению, но читателей найти не легко: мы еще не любим ». Как доказал Л. Н. Майков, речь шла именно о вольнолюбивой трагедии Княжнина (в двух книгах «Российского феатра» за 1793 г. были помещены только две трагедии: «Вадим Новгородский» Княжнина и «Филомела» Крылова; слова Батюшкова к последней никак не могли относиться) 107. Следует обратить особое внимание на обстоятельство, еще не отмеченное исследователями. В эзоповской форме вопросов и ответов Батюшков явно намекает на расследование, проведенное Екатериной II для выяснения автора трагедии («Творца не мудрено отыскать по творению») 108, и на потаенный характер распространения «Вадима Новгородского», ходившего в списках («читателей найти не легко»). Вместе с тем он подчеркивает, что трагедия Княжнина наполнена гражданско-патриотическим — отечественным содержанием, опять-таки указывая на трагическую судьбу запрещенного произведения («мы еще не любим »).
Высоко поднимая вольнолюбивое произведение Княжнина, Батюшков в «Письме» иронизирует над официальной монархической литературой, в частности над героическими поэмами эпигонов классицизма (против этих поэм были направлены его эпиграммы «Совет эпическому стихотворцу» и «На поэмы Петру Великому»). «Сосчитайте со мною эпические поэмы, в честь Петра Великого написанные,— обращается к читателю Батюшков.— Считайте от Ломоносова до Сладковского и далее, от кедра до иссопов, и заметьте, что все поэмы исполнены красот, что в них все было сказано, кроме того только, что Ломоносов намеревался сказать и не успел, но это сущая безделка!» 109«Загляните только в журналы, но без предубеждения, и вы найдете сокровища! Здесь похвальное слово такому-то, там надгробное слово такому-то; здесь приветствие, там благодарный голос общества: «и все то благо, все добро!». Все герои, все полководцы, все писатели увенчаны пальмами красноречия и шагают торжественно в храм бессмертия» 110«ленивца». «Мудрено ли, что какому-то чудаку вздумалось написать похвальное слово сну?» — спрашивает он читателя. Таким образом, вторая редакция очерка показывает, что в послевоенное время враждебность Батюшкова к эпигонам классицизма не только не потухла, но стала еще более яркой.