Константин Батюшков: Вечер у Кантемира

Батюшков К. Н. Вечер у Кантемира // Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе / АН СССР; Изд. подгот. И. М. Семенко. — М.: Наука, 1977. — (Лит. памятники). — С. 34—51.

Антиох Кантемир¹, посланник русский при дворе Лудовика XV, предпочитал уединение шуму и рассеянию блестящего двора. Свободное время от должности он посвящал наукам и поэзии. В мирном кабинете, окруженный любимыми книгами, он часто восклицал, перечитывая Плутарха, Горация и Вергилия: «Счастлив, кто, довольствуясь малым, свободен, чужд зависти и предрассудков, имеет совесть чистую и провождает время с вами, наставники человечества, мудрецы всех веков и народов: —

Ум его имел свойства, редко соединяемые: основательность, точность и воображение. Часто, углубленный в исчисления алгебраические, Кантемир искал истины и — подобно мудрецу Сиракуз³ — забывал мир, людей и общество, беспрестанно изменяющееся. Он занимался науками не для того, чтобы щеголять знаниями в суетном кругу ученых женщин или академиков: нет! он любил науки для наук, поэзию для поэзии, — редкое качество, истинный признак великого ума и прекрасной, сильной души! В Париже, где самолюбие знатного человека может собирать беспрестанно похвалы и приветствия за малейший успех в словесности, где несколько небрежных стихов, иностранцем написанных, дают право гражданства в республике словесности, Кантемир ... писал русские стихи! И в какое время? Когда язык наш едва становился способным выражать мысли просвещенного человека. Бросьте на остров необитаемый математика и стихотворца, говорил Даламбер⁴: первый будет проводить линии и составлять углы, не заботясь, что никто не воспользуется его наблюдениями; вторый перестанет сочинять стихи, ибо некому хвалить их; следственно, поэзия и поэт, заключает рассудительный философ, питаются суетностию. Париж был сей необитаемый остров для Кантемира. Кто понимал его? Кто восхищался его русскими стихами? — В самой России, где общество, науки и словесность были еще в пеленах, он, нет сомнения, находил мало ценителей своего таланта. Душею и умом выше времени и обстоятельств, он писал стихи, он поправлял их беспрестанно, желая достигнуть возможного совершенства, и, казалось, завещал благородному потомству и книгу, и славу свою. Талант питается хвалою, но истинный, великий талант и без нее не умирает. Поэт может быть суетным — равно как и ученый — но истинный любитель всего прекрасного не может существовать без деятельности, и то, что было сказано нашим Катуллом о нашем Бавии⁵, —

С последним вздохом он издаст последний стих, —

⁶. Камоэнс писал «Лузияду» посреди племен диких⁷. Тасс, несчастный Тасс, в ужасном заключении беседовал с музами⁸. Державин, за час пред смертию⁹, хладеющими перстами извлекал звуки из бессмертной лиры своей. Сих ли людей обвиним в суетности?.. Но возвратимся к Кантемиру.

Однажды по вечеру Монтескье и аббат В.¹⁰, известный остроумец, навестили нашего стихотворца. Он беседовал с своею музою и не приметил входящих друзей, которые имели к нему свободный доступ. Несколько минут Кантемир перечитывал начало послания своего¹¹ к кн<язю> Никите Трубецкому, и всегда с новым жаром и удовольствием. При чтении спокойное и даже холодное лице Кантемира приметным образом изменялось: глаза его сверкали, как молнии, щеки разгорелись, и рука его ударяла такту по отверстой пред ним книге. Монтескье взглянул на аббата, кивнул ему головою и намеревался удалиться. Они не хотели беспокоить министра, полагая, что он занят важным государственным делом. Кантемир услышал за собою шорох, оглянулся — и бросился обнимать неожидаемых гостей. — «Мы вам помешали: мы пришли не в пору». — «Нимало!» — «Вы читали важные бумаги?» — «Я забавлялся: перечитывал стихи моего сочинения». — «Но какие? мы ни слова не поняли». — «Русские». — «Русские стихи!» — восклицал аббат, пожимая плечами от удивления: «русские стихи! это любопытно...»¹²

Слабое подражание Горацию, Ювеналу и Персию¹³. Вы знаете мою страсть к древним писателям; она завлекла меня далеко. Не в силах будучи сравниться с древними поэтами Рима, я влачусь за ними, как раб за господином, или — как страстный любовник за гордою красавицею. Вы никогда не писали стихов, г. президент, и не знаете сего мучения и удовольствия, которое называют метроманиею?

Ваша правда. Я не писал стихов, но люблю стихи, когда нахожу в них столько же мыслей, сколько слов: когда они ясны, сильны, выразительны, одним словом — хороши, как проза. Я всегда уважал сатиры и послания Горация: они знакомят нас с Римом, со нравами, с образом жизни переродившихся потомков Брутов, Кориоланов и Сципионов. Ювенала перечитываю с удовольствием; прямый римлянин душою! Он то же в стихах, что Тацит в прозе¹⁴. Я люблю творения сих поэтов, как памятники языка, образованного целыми веками славы народной, языка мужественного, обильного, выразительного: почтенного родителя языков новейших.

И г. президент конечно сожалеет, что вы пишете русские стихи. Зная совершенно язык латинский и наш французский, столь ясный, точный и красивый, вы лишаете нас удовольствия читать ваши прелестные произведения.

Сожалею и удивляюсь, как можно писать, скажу более, как можно мыслить на языке необразованном? Вы пишете по-русски, а ваш язык и нация — еще в пеленах.

Справедливо: русский язык в младенчестве; но он богат, выразителен, как язык латинский, и со временем будет точен и ясен, как язык остроумного Фонтенеля¹⁵ и глубокомысленного Монтескье. Теперь я принужден бороться с величайшими трудностями: принужден изобретать беспрестанно новые слова, выражения и обороты, которые, без сомнения, обветшают через несколько годов. Переводя «Миры» Фонтенелевы, я создавал новые слова: академия Петербургская часто одобряла мои опыты. Я очищал путь для моих последователей.

Но скажите, бога ради, как же вы могли присвоить все тонкие выражения и обороты первого щеголя языка французского, нашего семидесятилетнего Фонтенеля?

Как умел! Я следовал рабски по следам его. Перевод мой слаб, груб, неверен. Скифы заставили пленного грека изваять Венеру и обещали ему свободу. Грек был дурный ваятель; в Скифии не было ни паросского мрамора, ни хороших резцов; за неимением их — соотечественник Праксителев¹⁶ употребил грубый гранит, молот, простую пилу и создал нечто похожее на Венеру, следуя заочно образцу, столь славному не только в Греции, но даже в землях варваров. Скифы были довольны, ибо не знали божественного подлинника, и поклонялись новой богине с детским усердием. Скифы — мои соотечественники; Праксителева статуя — книга бессмертного Фонтенеля; а я — сей грек, неискусный ваятель.

Не довольствуясь опытом моим над Фонтенелем, я принялся за «Персидские письма»¹⁷.

Мог ли я ожидать, что первое, слабое произведение моего пера отнимет у вас столько драгоценного времени?

Теперь гиперборейцы¹⁸ узнают, как ветрены и малодушны обитатели берегов Сейны¹⁹.

Я давно на вечерах г-жи Жофрень²⁰ — которая вас превозносит, но в душе своей ненавидит — давно предсказывал вашу славу, г. Монтескье!

Но мое пророчество сбылось, как видите. Легко быть может, что в эту самую минуту на берегах Ледовитого моря, на берегах Лены или Оби, в пустынях Татарии — читают ваши остроумные письма, и имя Монтескье гремит в становищах калмыков и самоедов.

Читают «Персидские письма» при свете лампады, налитой рыбьим жиром...

Или при свете северного сияния... Конечно странно, чудесно! — А мы говорим с таким пренебрежением о великой Московии!

Калмыки и самоеды не читают философических книг, и, конечно, долго читать не будут. Но в Москве многолюдной, в рождающейся столице Петра, в монастырях малой и великой России есть люди просвещенные и мыслящие, которые умеют наслаждаться прекрасными произведениями муз.

Число таких людей должно быть весьма ограниченно. До сих пор я думал и думаю, что климат ваш, суровый и непостоянный, земля, по большей части бесплодная, покрытая в зиму глубокими снегами, малое население, трудность сообщений, образ правления почти азиатский, закоренелые предрассудки и рабство, утвержденные веками навыка, — все это вместе надолго замедлит ход ума и просвещения. Власть климата есть первая из властей²².

Я с вами согласен; и полагаю, что все усилия исполинского царя, все, что он ни сотворил железною рукою, — все разрушится, упадет, исчезнет. Природа, обычаи древние, суеверие, неисцелимое варварство возьмут верх над просвещением слабым и неосновательным; и вся полудикая Московия — снова будет дикою Московиею, и вечный туман забвения покроет дела и жизнь преемников Петра Великого.

Я осмелюсь спорить с великим творцом книги о существе законов, и с вами, любезный аббат. Россия пробудилась от глубокого сна, подобно баснословному Эпимениду²³. Заря, осветившая нашу землю, предвещает прекрасное утро, великолепный полдень и ясный вечер: вот мое пророчество!

Но это не заря — северное сияние. Блеску много, но без света и без теплоты.

Остроумный аббат сказал великую истину. Положим — трудное предположение, едва ли сбыточное дело! — положим, что правительство откроет все пути к просвещению, что будет беспрестанно призывать иностранцев для воспитания юношества, построит теплые домы для училищ, и из сих парников и теплиц просвещения соберет несколько незрелых и несочных плодов; положим, что правительство образует военных людей, довольно искусных, несколько мореходцев, небольшое число артиллеристов, инженеров и проч. Но скажите, может ли правительство вдохнуть вкус к изящному, к наукам отвлеченным, умозрительным? Какая сила изменит климат? Кто может вам даровать новое небо, новый воздух, новую землю?

И новое солнце? Как можно сеять науки там, где осенью серп земледельца пожинает редкие класы на броздах, потом его орошенных; где зимою от холоду чугун распадается и топор жидкости рубит? —

Холодный воздух сжимает железо; как же не действовать ему на человека? Он сжимает его фибры; он дает им силу необыкновенную. Эта сила физическая сообщается душе. Она внушает ей храбрость в опасности, решительность, бодрость, крепкую надежду на себя; она есть тайная пружина многих прекрасных свойств характера; но она же лишает чувствительности, необходимой для наук и искусств. Теплота, напротив того, расширяя тончайшую плену кожи, раскрывает оконечности нервов и сообщает им чудесную раздражительность. В землях холодных наружная кожа столь сильно сжата воздухом, что нервы, так сказать, лишены жизни, и редко, очень редко сообщают слабые ощущения свои мозгу. Вы знаете, что от бесчисленного количества слабых ощущений зависят воображение, вкус, чувствительность и живость. Надобно содрать²⁵ кожу с гиперборейца, чтоб заставить его что-нибудь почувствовать².

Что можете отвечать на это? Вы станете защищать соотечественников ваших, как министр, и на сильные, неотразимые силлогизмы президента отвечать дипломатическими, отклоняющими истину фразами?

Я родился в Константинополе. Праотцы мои происходят от древней фамилии, некогда обладавшей престолом восточной Империи. Следственно, во мне играет еще кровь греческая, и я непритворно люблю голубое небо и вечно зеленые оливы стран полуденных. В молодости я странствовал с отцом моим, неразлучным сопутником, искренним другом Петра Великого, и видел обширные долины России от Днепра до Кавказа, от Каспийского моря до берегов величественной Москвы. Я знаю Россию и обитателей ее. Хижина земледельца и терем боярина мне равно известны. Руководимый наставлениями отца моего, просвещеннейшего человека в Европе, с ранних лет воспитанный в училище философии и опытности, будучи обязан по званию моему иметь беспрестанные и тесные сношения с иностранцами всех наций, я не мог сохранить предрассудков варварских и привык смотреть на новое отечество мое оком беспристрастного наблюдателя. В Версали, в кабинете короля вашего, в присутствии министров я — представитель великого народа и всемогущей его монархини²⁶: но здесь, в обществе дружеском, с великим гением Европы, поставляю обязанностию говорить откровенно; и вы, г. аббат, скорее обличите Кантемира в невежестве, нежели в пристрастии или нечистосердечии. Вот мой ответ: вы знаете, что Петр сделал для России; он создал людей, — нет! он развил в них все способности душевные; он вылечил их от болезни невежества; и русские, под руководством великого человека, доказали в короткое время, что таланты свойственны всему человечеству. Не прошло пятнадцати лет — и великий монарх наслаждался уже плодами знаний своих сподвижников: все вспомогательные науки военного дела процвели внезапно в государстве его. Мы громами побед возвестили Европе, что имеем артиллерию, флот, инженеров, ученых, даже опытных мореходцев. Чего же хотите от нас в столь короткое время? Успехов ума, успехов в науках отвлеченных, в изящных искусствах, в красноречии, в поэзии? — Дайте нам время, продлите благоприятные обстоятельства, и вы не откажете нам в лучших или смягчается образом правления, нравами, общежитием. Самый климат России разнообразен. Иностранцы, говоря о нашем отечестве, полагают вообще, что Московия покрыта вечными снегами, населена — дикими. Они забывают неизмеримое пространство России; они забывают, что в то время, когда житель влажных берегов Белого моря ходит за куницею на быстрых лыжах своих, — счастливый обитатель устьев Волги собирает пшеницу и благодатное просо. Самый Север не столь ужасен взорам путешественника; ибо он дает все потребное возделывателю полей. Плуг есть основание общества, истинный узел гражданства, опора законов; а где, в какой стране России не оставляет он благодетельных следов своих? С успехами людскости и просвещения Север беспрестанно изменяется, и, если смею сказать, прирастает к просвещенной Европе. Скажите: когда Тацит описывал германцев²⁷, думал ли тогда Тацит, что в диких лесах ее возникнут города великолепные, что в древней Паннонии и Норике²⁸ родятся светильники ума человеческого? Нет, конечно! Но Петр Великий, заключив судьбу полумира в руке своей, утешал себя великою мыслию, что на берегах Невы древо наук будет процветать под тению его державы и рано или поздно, но даст новые плоды, и человечество обогатится ими. Вы, г. Монтескье, наблюдаете беспрестанно мир политический: на развалинах протекших веков, на прахе гордого Рима и прелестной Греции вы постигли причины настоящих явлений, научились пророчествовать о будущем. Вы знаете, что с успехами просвещения изменяются явным и непременным образом все формы правления: вы заметили сии изменения в земле русской. Время все разрушает и созидает, портит и усовершает. Может быть через два или три столетия, может быть и ранее, благие небеса даруют нам гения, который постигнет вполне великую мысль Петра — и обширнейшая земля в мире, по творческому гласу его, учинится хранилищем законов, свободы, на них основанной, нравов, дающих постоянство законам, одним словом — хранилищем просвещения. Лестные надежды! вы сбудетесь, конечно. Благодетель семейства моего, благодетель России — почивает во гробе; но дух его, сей деятельный, сей великий дух — не покидает страны, ему любезной: он всюду присутствует, все оживляет, всему дает душу, и новую жизнь, и новую силу; он, кажется мне, беспрестанно вещает России — иди вперед! не останавливайся на поприще, мною отверстом, и достигнешь великой цели, мною назначенной!

Но искусства? Могут ли они процветать в туманах невских или под суровым небом московским?

Искусства... Ах! им-то нужен прозрачный воздух и яркое солнце Рима, древней Эллады или умеренный климат нашей Франции.

Полуденные страны были родиною искусств; но сии прелестные дети воображения были часто вытесняемы из родины своей варварством, суеверием, железом завоевателей и, как быстрые волны, разлились по лицу земному. Музыка, живопись и скульптура любят свое древнее отечество, а еще более — многолюдные города, роскошь, нравы изнеженные. Но поэзия свойственна всему человечеству: там, где человек дышит воздухом, питается плодами земли, там, где он существует, — там же он наслаждается и чувствует добро или зло, любит и ненавидит, укоряет и ласкает, веселится и страдает. Сердце человеческое есть лучший источник поэзии...

Так! но оно, признайтесь, не столь чувствительно на Севере.

Я видел оперу в Англии и в Италии. От музыки, которую англичане слушают спокойно, италиянцы бывают вне себя и прыгают, как пифия на пророческом треножнике.

Что доказывает это? Что чувствительность народов южных раздражительнее, сообщительнее: но едва ли столь глубока, столь сильна, как чувствительность народов северных. В бытность мою в Лондоне ученый шотландец Н. Н.²⁹ показывал мне песни своих горных соотечественников: они напоминают древнего Омера и силою мыслей, глубиною чувств превосходят многие произведения музы италиянской.

Мы, русские, имеем народные песни: в них дышит нежность, красноречие сердца; в них видна сия задумчивость, тихая и глубокая, которая дает неизъяснимую прелесть и самым грубым произведениям северной музы.

...Скажите, если грубые дети Севера умеют чувствовать и изъясняться столь живо и приятно, то чего нельзя ожидать нам от людей образованных?

Но... почтенный защитник Севера... вы знаете, что народные песни... лепетание младенцев!

Младенцев, которые со временем возмужают. Как знать? Может быть на диких берегах Камы или величественной Волги возникнут великие умы³⁰, редкие таланты. Что скажете, г. президент, что скажете, услыша, что при льдах Северного моря, между полудиких родился великий гений³¹? Что он прошел исполинскими шагами все поле наук; как философ, как оратор и поэт преобразовал язык свой и оставил по себе вечные памятники? Это одно предположение, но дело возможное. Что скажете, если...

Но к чему сии гипотезы? Легче поверю, что русские взяли приступом Париж³² и уничтожили все крепости, Вобаном³³ построенные!!! Впрочем, для чудес нет законов³⁴ надеждами Астольфа³⁵. Но, простите моему чистосердечию... признаюсь, я до сих пор смотрю на вас с удивлением и не могу постигнуть, как можно в Париже — на земле Расина и Корнеля — писать русские стихи?

Это напоминает: как можно быть персиянином?³⁶

Вы хотели поразить нас собственным нашим оружием. Но позвольте сделать одно замечание. Вы подражаете Горацию и Ювеналу: следственно, пишете сатиры, — сатиры на нравы... которые еще не установились. Гораций и Ювенал осмеивали пороки народа развратного, но достигшего высокой степени просвещения; остроумный и всегда рассудительный Буало писал при дворе великого короля, в самую блестящую эпоху монархии французской. Теперь общество в России должно представлять ужасный хаос: грубое слияние всего порочного, смешение закоренелых предрассудков, невежества, древнего варварства, татарских обычаев с некоторым блеском роскоши азиятской, с некоторыми искрами просвещения европейского! Какая тут пища для поэта сатирического? Могут ли проникнуть тонкие стрелы эпиграммы сквозь тройную броню невежества и уязвить сердце, окаменелое от пороков, закаленное в невежестве? И что значат сии стрелы в земле, где женщины, хранительницы нравов, едва начинают освобождаться из-под ига мужей своих; в земле, где общественное мнение еще шатается, еще не установилось и не может наказывать своим приговором того, что не подлежит суду законов? Одним словом: как можно смеяся говорить истину властелинам или рабам? Первым — опасно; другим — бесполезно.

Пользуясь покровительством монархов и вельмож, занимающих первые степени в государстве, я без страха говорил истину, и мои сатиры принесли некоторую пользу. Петр Великий, преобразуя Россию, старался преобразовать и нравы: новое поприще открылось наблюдателю человечества и страстей его. Мы увидели в древней Москве чудесное смешение старины и новизны, две стихии в беспрестанной борьбе одна с другою. Новые обычаи, новые платья, новый род жизни, новый язык не могли еще изменить древних людей, изгладить древний характер. Иные бояра, надевая парик и новое платье, оставались с прежними предрассудками, с древним упрямством, и тем казались еще страннее; другие, отложа бороду и длинный кафтан праотеческий, с платьем европейским надевали все пороки, все слабости ваших соотечественников, но вашей любезности и людскости занять не умели. Частые перемены при дворе возводили на высокие степени государственные людей низких и недостойных: они являлись и — исчезали. Временщик сменял временщика, толпа льстецов другую толпу. Гордость и низость, суеверие и кощунство, лицемерие и явный разврат, скупость и расточительность неимоверная³⁷ счастливую средину вещей. Я старался изловить некоторые черты сих времен; скажу более: я старался явить порок во всей наготе его, и намекнуть соотечественникам истинный путь честности, благих нравов и добродетели. Ученый Феофан³⁸, архимандрит Кролик³⁹ (оба достойные пастыря), Никита Трубецкий и другие вельможи одобрили мои слабые опыты, мое перо неискусное, но смелое, чистосердечное. Я первый осмелился писать так, как говорят: я первый изгнал из языка нашего грубые слова славянские, чужестранные, не свойственные языку русскому, — и открыл новую дорогу для грядущих талантов. Сатиры мои будут иметь некоторую цену для потомков наших, подобно древним картинам первых живописцев, предшественников Рафаэля: в них они найдут изображение верное нравов и языка русского, в славном периоде для России — от времен Петра до царствования счастливой, обожаемой нами Елисаветы, — и имя мое (простите мне авторское самолюбие) будет уважаемо в России более потому, что я первый осмелился говорить языком муз и философии, нежели потому, что занимал важное место при дворе вашем.

Прекрасно! Вы говорите, как истинный философ.

Мы желали бы видеть ваши сатиры на французском языке. Отчасти я согласен с вами: картина нравов народа почти нового всегда любопытна. Но... вот и аббат Гуаско⁴⁰, ваш приятель...

— Вы очень кстати навестили нас! — сказал Кантемир, обнимая аббата. — Вы перевели мои сатиры на французский язык: прочитайте что-нибудь в угождение г. президенту; а у вас, господа, прошу терпения и снисхождения... —

Знаю только, что Кантемир, шевеля гаснувшие уголья в камине, сказал аббату Гуаско: — Признайся, любезный друг, Монтескье умный человек, великий писатель... но... —

— Но говорит о России, как невежда, — прибавил аббат Гуаско. Скромный Кантемир улыбнулся, пожелал доброй ночи аббату, и они расстались.

² Il faut écorcher un Moscovite pour lui donner du sentiment (?) [Надобно содрать кожу с жителя Московии, чтобы дать ему что-либо почувствовать] (франц.).

ВЕЧЕР У КАНТЕМИРА

(стр. 34)

«Опытах». В форме вымышленной дискуссии между подлинными историческими лицами Батюшков высказывает свои взгляды на культурный прогресс, достигнутый в результате петровских реформ. К французской культуре в целом Батюшков стал относиться после событий 1812—1814 гг. гораздо более критически, чем в свои ранние годы (см. «Письмо к И. М. М<уравьеву>-А<постол>у о сочинениях г. Муравьева»). В «Вечере у Кантемира» заметно стремление продемонстрировать рационализм, как особенность французского склада ума.

Кантемир Антиох Дмитриевич (1709—1744) — русский поэт и дипломат, апологет петровских преобразований; с 1731 г. посланник в Лондоне и с 1738 г. — в Париже, куда был назначен в качестве полномочного министра. Сын перешедшего на службу к Петру I молдавского господаря, известного ученого и писателя Дмитрия Кантемира. Знаток античных авторов, энтузиаст культурного прогресса в России и петровских реформ.
«Счастлив — кто, довольствуясь малым...»
...подобно мудрецу Сиракуз... — т. е. Архимеду.
Даламбер — Д’Аламбер Жан Лерон (1717—1783), французский математик и философ-просветитель.
...... — Наш Катулл — П. А. Вяземский, автор сатиры «К перу моему», стих из которой цитируется. Под именем бездарного стихотворца Бавия (литературного антагониста Катулла) в сатире Вяземского имеется, по-видимому, в виду А. С. Хвостов, постоянно подвергавшийся насмешкам за графоманство.
...Сервантес не покидал пера своего. — Роман «Странствия Персилеса и Сихизмунды» был закончен Сервантесом во время его смертельной болезни.
«Лузияду» посреди племен диких. — См. прим. 8, стр. 501.
Тасс ... в ужасном заключении беседовал с музами. — См. прим. стр. 330—332.
Державин, за час пред смертию... «На тленность»; его первую строфу Державин успел написать на грифельной доске за несколько дней до смерти («Река времен» в своем теченье...»).
...Монтескье и аббат В... — Действительное близкое знакомство Кантемира со знаменитым философом Шарлем Луи Монтескье (1689—1755) и расхождение их воззрений на культурный прогресс в России дали Батюшкову повод к написанию очерка. Батюшков именует Монтескье «президентом», имея в виду его должность советника в парламенте г. Бордо. Под аббатом В. подразумевается, по мнению М. П. Алексеева, М. Венутти, единомышленник Монтескье по многим вопросам («Монтескье и Кантемир». — «Вестник Ленинградского Университета», 1955, № 6).
...перечитывал начало послания своего... «Письмо I. К князю Никите Юрьевичу Трубецкому». Первые 8 стихов действительно принадлежат к лучшим у Кантемира:
Беллоны часто видев, не бледнея,
Уста кровавы и пламень суровый,
И чело многим покрыто имея
Листом победным; я чаял, ты новый

Плод многовидных трудов собирая,
В покое правишь крайние пределы
Пространна царства, что вблизи Китая...

Н. Ю. Трубецкой (1699—1767) — друг Кантемира, генерал-фельдмаршал, с 1740 г. сибирский губернатор.
.... Это любопытно... — Рассуждения Монтескье о русских стихах и (далее) о сатирах Кантемира вымышлены.
Персий Флакк, Авл (I в. н. э.) — римский поэт-сатирик, подражавший Горацию и в свою очередь оказавший влияние на Ювенала.
. — Сочинениям римского историка Публия Корнелия Тацита (I—II вв. н. э.) была свойственна моралистическая, дидактическая установка. Упоминание о древнеримской сатире подготовляет дискуссию между действующими лицами о сатирах Кантемира.
Фонтенель Бернар (1657—1757) — французский писатель и ученый-популяризатор, автор «Бесед о множественности миров», «Разговоров в царстве мертвых», а также многочисленных пасторалей.
Пракситель
...я принялся за «Персидские письма». — Перевод А. Д. Кантемиром «Персидских писем» Монтескье утрачен.
...гиперборейцы... — т. е. жители Севера (здесь имеются в виду русские).
... — т. е. Сены. В «Персидских письмах» с иронией изображались французские нравы, в форме переписки двух персов, посетивших Францию в начале XVIII в.
...г-жа Жофрень... — Жофрен Мария-Тереза (1699—1777), хозяйка знаменитого литературного салона в Париже, где особые дни отводились для литераторов, ученых, художников и постоянно бывали Монтескье, Мариво, Фонтенель, Гольбах, Даламбер, Гиббон. Получила от Екатерины II приглашение посетить Россию.
В земле своей никто пророком не бывал«Искателям фортуны» («На родине никто пророком не бывает»).
Власть климата есть первая из властей. — Эта идея Монтескье высказана в его книге «О духе законов», откуда Батюшковым взят материал для реплик обоих собеседников Кантемира.
Эпименид — критский жрец (VII в. до н. э.), согласно легенде находившийся в очарованном сне в течение 57-ми лет.
«Они рубят секирами влажные вина» — стих Вергилия из «Поэмы о земледелии» («Георгики», III, 364).
Надобно содрать... — Батюшков здесь перефразирует парадокс из «О духе законов» о большей впечатлительности южных народов по сравнению с северными.
...я — представитель ... ... — Кантемир был отправлен русским послом в Париж в царствование Анны Иоанновны и продолжал там оставаться при Елизавете.
...Тацит описывал германцев... — Жизнь и общественное устройство германских племен описаны в книге «Германия».
Паннония, Норик
...ученый шотландец Н. Н. ... — В уста Кантемира Батюшков вкладывает собственное понимание «Песен Оссиана» шотландца Макферсона, появившихся гораздо позднее (1760) и представлявших собой талантливую стилизацию в духе средневекового кельтского фольклора.
Может быть ... на ... берегах Камы или ... ... — Намек на Г. Р. Державина и И. И. Дмитриева (ср. аналогичное место в «Послании И. М. М<уравьеву>-А<постолу>).
...великий гений... — М. В. Ломоносов.
...русские взяли приступом Париж...
Вобан Себастиан (1633—1707) — французский маршал, военный инженер и писатель, возглавивший инженерное дело при Людовике XIV.
Впрочем, для чудес нет законов... — Имеется в виду ироническая трактовка суеверий в книге Фонтенеля «История оракулов» (1687).
...с утраченными надеждами Астольфа«Неистовый Роланд» Астольф находит утраченные надежды на луне.
...как можно быть персиянином? — Реплика парижанина в «Персидских письмах» Монтескье, иронически направленная автором против невежества и тщеславия самих парижан.
Частые перемены при дворе... скупость и расточительность неимоверная...
Ученый Феофан — Феофан Прокопович (1681—1736), церковный деятель и писатель, изучавший в Риме античную литературу, историю и философию. Поддерживал реформы Петра I. Его изобличающие невежество проповеди оказали влияние на сатиры Кантемира. В свою очередь Феофан и архимандрит Кролик посвятили I сатире Кантемира («На хулящих учения») восторженное стихотворение (см. ниже).
...архимандрит Кролик... — Феофил Кролик (ум. 1732), архимандрит Новоспасского и Чудова монастырей, сподвижник Феофана Прокоповича. Много переводил с немецкого, в частности исторические лексиконы и протестантский катехизис. Вместе с Феофаном написал стихи в похвалу I сатире Кантемира, который поместил их в вводной части своего сборника. Латинский текст стихов и их стихотворный русский перевод помещены в 1-м издании сатир Кантемира (1762):
Язвлю тебя — молчи, ведь я не именую.
Кричишь — не я, да ты являешь совесть злую... Русские силлабические стихи Феофила, обращенные к Кантемиру, см. в книге: Антиох Кантемир«Сов. писатель», 1956, стр. 444.
Гуаско Октавиан — друг Кантемира и переводчик на французский язык его сатир; перевод издан в Лондоне в 1749 г., чему способствовал Монтескье. Батюшков использовал биографию Кантемира, написанную Гуаско и приложенную к этому изданию. Сохранилось письмо Монтескье к Гуаско с выражением сожаления о смерти Кантемира.