Константин Батюшков: Путешествие в замок Сирей: Письмо из Франции к г. Дашкову.

Батюшков К. Н. Путешествие в замок Сирей: Письмо из Франции к г. Д. // Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе / АН СССР; Изд. подгот. И. М. Семенко. — М.: Наука, 1977. — (Лит. памятники). — С. 104—116.

Из деревни Болонь, лежащей близ города Шомона, я поскакал верхом в Сонкур, где ожидали меня б<арон> де Д.² и г. П.³, с которыми накануне уговорился я посетить замок Сирей и поклониться теням Вольтера и его приятельницы⁴. В окрестностях Сирея назначены были квартиры нашему отряду; полки тянулись по дороге, и мы их опередили в ближнем селении. Сначала погода нам вовсе не благоприятствовала: холодный и резкий ветер наносил снег и дождь; наконец небо прояснилось, и солнце осветило прекрасные долины, рощи и горы. Мы проехали чрез местечко Виньори, где заметили развалины весьма древнего замка на высоком утесе, который господствует над селением и близлежащими долинами.

«Кому принадлежит этот замок?» — спросил я у старика, сидящего на пороге сельского домика, тесно примыкающего к развалинам. «Какой-то старой дворянке», — отвечал он, приподняв красный колпак⁶, старый, изношенный, и который, конечно, играл большую ролю в бурные годы революции. Это замечание я сделал мимоходом и продолжал вопросы: «Когда построен замок?» — «Во время Шампанских графов, сказывал мне покойный дед². Храбрые рыцари искали здесь убежища от народных возмущений и укрепили замок башнями, рвами, палисадами. Время и революция все разрушили. Здесь не одна была революция, господин офицер! не одна революция! Я на веку моем пережил одну; тяжелые времена... не лучше нынешних. Посадили дерево вольности... я сам имел честь садить его, вот там, на зеленом лугу... Разорили храмы божии... у меня рука не поднималась на злое!.. вольность, братство или смерть — мелом забелили. Чего я не насмотрелся в жизни? и неприятелей на родине моей увидел, и с офицером козачьим теперь разговариваю! Чудеса! По совести чудеса!» — «Ты разорился от войны, добрый старичок?» — «Много пострадал, а бедные соседи еще более. Мы все желаем мира». — «О! мы знаем это: но император ваш не желает». — «Прямой корсиканец! Знаете ли, что он объявил нам?» Здесь старик покачал головою, посмотрел на меня пристально, и — конечно от робости — заикнулся. «Говори, говори!» — «Охотно, если прикажете. Император..., — это было сказано важным и торжественным голосом, — император объявил нам, что он не хочет трактовать о мире с пленными; ибо он почитает вас в плену. Он нарочно завел вас сюда, чтобы истребить до последнего человека: это была военная хитрость, понимаете ли? военная хитрость, не что иное... Но вы смеетесь... и нам это смешно показалось, так смешно, что мы префекта, приехавшего сюда с этим объявлением, камнями и грязью закидали. Il s’en souviendra!³... Но вам пора догонять товарищей. Добрый путь, господин офицер!»

Размышляя о странном характере французов, которые смеются и плачут, режут ближних, как разбойники, и дают себя резать, как агнцы, я догнал моих товарищей.

Час от часу дорога становилась приятнее: холмы, одетые виноградником и плодоносными деревьями, между коими мелькали приятные сельские домики, напоминали нам Саксонию, благословенные долины Дрездена, места очаровательные! Разговаривая с товарищами и любуясь красотою видов, мы неприметно проехали несколько миль; каждый замок, каждое местечко мы принимали за Сирей и смеялись своей ошибке. Наконец, поворотя вправо с большой дороги, вдоль по речке Блез, мы увидели жилище славной нимфы Сирейской, которой одно имя рождает столько приятных воспоминаний...

Во ста шагах от селения возвышается замок на высоком уступе; кругом — рощи и кустарники. Все просто, но природа все украсила.

К замку примыкает английский сад и несколько тенистых аллей, к которым никогда не прикасались ножницы, даже в те времена, когда безжалостный Ленотр⁷ остригал боскеты Версальские, когда последний провинцияльный дворянин рассаживал по шнуру смиренные акации и овощи в своем огороде. Вольтер, говоря о замке Сирейском, описывая красоты его окрестностей — кажется в письме к королю Прусскому⁸ — прибавляет:

Эти леса и поныне украшают Сирей своею дикостию. Замок сохранил древнюю наружность; можно отличить новые пристройки и балконы. Они принадлежат к Вольтерову времени. На крутой кровле (à la mansarde) я заметил некоторые украшения и высокие продолговатые трубы, обложенные лепными изображениями, похожие на трубы замка Port-sur-Seine, принадлежащего Летиции, матери Наполеона. Мы вошли в Сирей и удивились обширным залам, убранным в новейшем вкусе. Наружность того не обещала.

Замок принадлежит г-же де Семиан⁹, женщине весьма умной, некогда прекрасной. Он был разграблен в революцию и после того времени все строение возобновлено⁵¹⁰, утомил стогласную Славу.

В столовой несколько картин, изображающих зверей и охоту. Эта живопись, довольно приятная, существовала уже при маркизе, и мы смотрели на нее с большим удовольствием. Пройдя несколько покоев, в правом флигеле замка нам отворили дверь в залу Вольтерову.

Здесь мы нашли большой мраморный камин, тот самый, который согревал Вольтера; несколько новых мебелей: клавесин, маленький орган и два комода. Окны до полу. Две круглые стеклянные двери в сад; одна из них украшена надписями, на камне высеченными. На фронтоне мы прочитали Вергилиев стих: Deus nobis haec otia fecit⁶ из первой эклоги; на косяке несколько стихов из Попе¹¹, которого Вольтер всегда любил, и наконец:

Azile des beaux arts, solitude où mon coeur
Est toujours occupé dans une paix profonde,
C’est vous qui donnez le bonheur,
Que promettait en vain le monde⁷ —

стихи, написанные Вольтером в счастливую минуту наслаждения душевного, в глазах божественной Эмилии, единственной женщины, которую он любил наравне со славою, которой он был обязан всем и которая достойно гордилась дружбою творца Заиры⁸ ¹². Из окон сей залы видны ближние деревни и два ряда холмов, заключающих прелестную долину, по которой извивается речка Блез. В глубоком молчании и я, и товарищи долго любовались приятным видом отдаленных гор, на которых потухали лучи вечернего солнца. Может быть, совершенная тишина, царствующая вокруг замка, печальное спокойствие зимнего вечера, зелень, кое-где одетая снегом, высокие сосны и древние кедры, осеняющие балкон густыми наклоненными ветвями и едва колеблемые дыханием вечернего ветра, наконец сладкие воспоминания о жителях Сирея, которых имена принадлежат истории, которых имена от детства нам были драгоценны, — погрузили нас в тихую задумчивость.

«Здесь Фернейский мудрец¹⁴, — так воскликнул г. Р-н, житель Сирея, прервав наше молчание, — здесь славнейший муж своего века, чудесный, единственный, который, как говорят, вырезывал на меди для потомства⁹, который все знал, все сказал¹⁰, который имел доброе, редкое сердце, ум гибкий, обширный, блестящий, способный на все, и, наконец, характер вовсе не сообразный ни с умом его, ни с сердцем, — здесь он жил, сей Протей ума человеческого; здесь во цвете лет своих наслаждался он уединением и свободою, которым знал цену, и долго не покидал их для коронованной сирены¹⁷, для рукоплесканий и для прихожей г-жи Помпадур. Странный человек! Он многое предвидел, многое предсказал в политике; но мог ли он предвидеть, что несколько десятков лет спустя вы придете в замок Эмилии с оружием в руках, с толпою жителей берегов Волги и людей, пиющих воды Сибирские; и что там, где маркиза прекрасною рукою поливала мак, розы и лилеи, кормила голубей ячменем, — вот у этой самой голубятни, — что там, где она любила отдыхать под тенью древних кедров, у входа в Заирину аллею¹¹¹⁸, в божественной ее улыбке, там, милостивые государи, там вы расставите часовых с ужасными усами, гренадер и козаков, которые приводят в трепет всю Францию?..» — Мы засмеялись словам г. Р-на, и он продолжал, понизив немного свой голос.

«Здесь долгое время был счастлив Вольтер в объятиях муз и попечительной дружбы. Там, где я обитаю, земной рай¹⁹, писал он к приятелю своему Терио. Немудрено! Представьте себе лучшее общество, ученейших людей во Франции, придворных, остроумных поэтов — таких например, как С. Ламбер²⁰, который умел соединять любезность с глубокими сведениями, философию с людскостию; и в кругу таких людей — маркизу, которая умела все одушевить своим присутствием, всему давала неизъяснимую прелесть: и вы будете иметь понятие о земном рае Вольтера. — «Она чудо во Франции!»²¹ — говорил Вольтер¹². Ум необыкновенный, лице прекрасное, душа ангела, откровенность ребенка и ученость глубокая — все было очаровательно в этой волшебнице! Она, вопреки г-же Жанлис, вопреки журналисту Жоффруа²² и всем врагам философии, была достойна и пламенной любви С. Ламбера и дружбы Вольтера, и славы века своего. Здесь маркиза кончила жизнь свою, на лоне дружества. Все жители плакали о ней, как о нежной, попечительной матери. У бедных память в сердце: они еще благословляли прах ее, когда литераторы наши начали возмущать его спокойствие клеветами и постыдным ругательством. Но Вольтер был неутешен. Вы помните его письмо, в котором он из Бар-Сюр-Оба уведомляет о болезни и потом о смерти маркизы. Беспорядок этого письма доказывал его глубокую горесть. И мог ли он не сожалеть об утрате единственной женщины, о которой и вы — иностранцы, неприятели — говорите с любовию, с уважением!»

Наш учтивый путеводитель продолжал бы более речь свою, если бы не позвали к обеду.

Столовая была украшена русскими знаменами... Но мы утешили пугливые тени сирейской нимфы и ее друга, прочитав несколько стихов из «Альзиры».

Таким образом примирились мы с пенатами замка и с некоторою гордостию, простительною воинам, в тех покоях, где Вольтер написал лучшие свои стихи, мы читали с восхищением оды певца Фелицы²³ и бессмертного Ломоносова, в которых вдохновенные лирики славят чудесное величие России, любовь к отечеству сынов ее и славу меча русского.

C’est du Nord à présent que nous vient la lumière¹³
От Севера теперь сияет свет наук.

Обед продолжался долго. Вечер застал нас, как героев древнего Омера, с чашею в руках и в сладких разговорах, основанных на откровенности сердечной, известных более добродушным воинам, нежели вам, жителям столицы и блестящего большого света.

Но мы еще воспользовались сумерками: обошли нижнее жилье замка, где живет г-жа де Семиан; осмотрели ее библиотеку, — прекрасный и строгий выбор лучших писателей, составляющих любимое чтение сей умной женщины, достойной племянницы г-жи дю Шатле: любезность, ум и красота наследственны в этом семействе. Есть другая библиотека в нижнем этаже; она, кажется, предоставлена гостям. Древнее собрание книг, важное по многим отношениям, совершенно расхищено в революцию. Вольтеровых книг и не было в замке со времени его отъезда; по смерти маркизы он увез с собою книги, ему принадлежавшие, и некоторые рукописи. «Надобно ехать в Ферней, — говорил г. Р-н, — там, может быть, находятся сии драгоценности». — «Надобно ехать в Петербург, — заметил справедливо г. П.; — в Эрмитаже и рукописи, и библиотека Фернейские»²⁵.

Стужа увеличилась с наступлением ночи. В Вольтеровой галерее мы развели большой огонь, который не мог нас согреть совершенно. Перед нами на столе лежали все Вольтеровы сочинения, и мы читали с большим удовольствием некоторые места его переписки, в которых он говорит о г-же дю Шатле. В шуме военном приятно отдохнуть мыслями на предмете, столь любви достойном. Глубокая ночь застала нас в разговорах о протекшем веке, о великой Екатерине, лучшем его украшении, о ссоре короля Прусского с своим камергером²⁶ Г. П. был в восхищении. Наконец, надобно было расстаться и думать о постеле. Мне отвели комнату в верхнем жилье, весьма покойную, но где с трудом можно было развести огонь. Старый ключник объявил мне, что в этом покое обыкновенно живет г. Монтескьу, родственник хозяйки, весьма умный и благосклонный человек; и что он, ключник, радуется тому, что мне досталась его спальня. — «Vous avez l’air d’un bon enfant, mon officier»¹⁴, — продолжал он, дружелюбно ударив меня по плечу. Прекрасно; но от его учтивостей комната мне не показалась теплее. Во всю ночь я раскладывал огонь, проклинал французские камины и только на рассвете заснул железным сном, позабыв и Вольтера, и маркизу, и войну, и всю Францию.

Проснувшись довольно поздно, подхожу к окну и с горестью смотрю на окрестность, покрытую снегом.

Я не могу изъяснить того чувства, с которым, стоя у окна, высчитывал я все перемены, случившиеся в замке. Сердце мое сжалось. Все, что было приятно моим взорам накануне, — и луга, и рощи, и речка, близ текущая по долине между веселых холмов, украшенных садами, виноградником и сельскими хижинами, — все нахмурилось, все уныло. Ветер шумит в кедровой роще, в темной аллее Заириной и клубит сухие листья вокруг цветников, истоптанных лошадьми и обезображенных снегом и грязью. В замке, напротив того, тишина глубокая. В камине пылают два дубовые корня и приглашают меня к огню. На столе лежат письма Вольтеровы, из сего замка писанные. В них все напоминает о временах прошедших, о людях, которые все исчезли с лица земного с своими страстями, с предрассудками, с надеждами и с печалями, неразлучными спутницами бедного человечества. К чему столько шуму, столько беспокойства? К чему эта жажда славы и почестей? — спрашиваю себя и страшусь найти ответ в собственном моем сердце.

Ввечеру я простился с товарищами, как будто предчувствуя, что их долго, долго не увижу. Печален

На дворе ожидал меня козак с верховою лошадью. «Поздно мы пустились в путь!», — сказал он, как мертвец в балладе. — Что нужды? — отвечал я, — дорога известна. Притом же...

Вот и месяц величавой
Встал над тихою дубравой²⁸.

Топот конских ног раздался по мостовой обширного двора. Мы удалились от замка... и высоких фур в различных положениях, достойных кисти Орловского²⁹. Одни спокойно спали на соломе, которая начинала загораться; другие распевали тирольские и богемские песни вокруг пылающего пня, который осыпал их искрами при малейшем дуновении ветра; другие оборачивали вертел с большою частью барана, в ожидании товарищей, которые толпились вокруг маркитанта, разливающего им вино и водку. Одеяние и лица их еще страшнее казались, освещенные пламенем бивака, и напоминали мне Валленштейнов лагерь, описанный Шиллером³⁰, или «Сбиров» Сальватора Розы. Из Виньори мы поворотили вправо по дороге, проложенной по лесу. Поднялась страшная буря: конь мой от страху останавливался, ибо вдали раздавался вой волков, на который собаки в ближних селениях отвечали протяжным лаем...

Вот, скажете вы, прекрасное предисловие к рыцарскому похождению! Бога ради, сбейся с пути своего, избавь какую-нибудь красавицу от разбойников или заезжай в древний замок. Хозяин его, старый дворянин, роялист, если тебе угодно, примет тебя как странника, угостит в зале трубадуров, украшенной фамильными гербами, ржавыми панцирями, мечами и шлемами; хозяйка осыплет тебя ласками, станет расспрашивать о родине твоей, будет выхвалять дочь свою, прелестную, томную Агнесу, которая, потупя глаза, покраснеет, как роза, — а за десертом, в угождение родителям, запоет древний романс о древнем рыцаре, который в бурную ночь нашел пристанище у неверных... и проч. и проч. и проч. — Напрасно, милый друг! Со мной ничего подобного не случилось. Не стану следовать похвальной привычке путешественников, не стану украшать истину вымыслами, а скажу просто, что, не желая ночевать на дороге с волками, я пришпорил моего коня и благополучно возвратился в деревню Болонь, откуда пишу эти строки в сладостной надежде, что они напомнят вам о странствующем приятеле. Сказан поход — вдали слышны выстрелы. — Простите!

Многобашенный замок, полный величия,
Подымается на скалистом склоне горы⁵ (нем.).

² Французы и теперь мало заботятся о древних памятниках. Развалины, временем сделанные, — ничего в сравнении с опустошениями революции: бурные времена прошли, но невежество или корыстолюбие самое варварское пережили и революцию. Один путешественник, который недавно объехал всю полуденную Францию, уверял меня, что целые замки продаются на своз, и таким образом вдруг уничтожаются драгоценные исторические памятники. Напрасно правительство хотело остановить сии святотатства; ничто не помогало, ибо для нынешних французов ничего нет ни священного, ни святого — кроме денег, разумеется. Какая разница с немцами! В Германии вы узнаете от крестьянина множество исторических подробностей о малейшем остатке древнего замка или готической церкви. Все рейнские развалины описаны с возможною историческою точностию учеными путешественниками и художниками, и сии описания вы нередко увидите в хижине рыбака или земледельца. Притом же немцы издавна любят все сохранять, а французы разрушать: верный знак с одной стороны доброго сердца, уважения к законам, к нравам и обычаям предков; а с другой стороны — легкомыслия, суетности и жестокого презрения ко всему, что не может насытить корыстолюбия, отца пороков.

⁴ Избыток искусства меня возмущает и надоедает мне:
Я предпочитаю эти обширные леса (франц.).

⁵ По отступлении русских Сирей был снова разграблен французами, за то именно, что русские варвары его пощадили!

⁷ Убежище искусств, одиночество, где мое сердце
Всегда занято в глубоком покое,
Это вы даете счастье,
которое напрасно обещает свет (франц.).

⁸ «Qui que tu sois, voici ton maître» [Кто бы ты ни был, вот твой властелин (франц.)] и проч., которую перевел г. Дмитриев:

Кто б ни был ты, пади пред ним:
Был, есть, иль будет он владыкою твоим!¹³

⁹ Qui gravait pour la postérité — выражение Паллисота¹⁵, если не ошибаюсь.

¹⁰ Qui a tout dit — Шатобриан¹⁶, говоря о Вольтере.

¹¹ И до сих пор одна аллея называется Заириною. Там сочинял Вольтер свою трагедию.

¹² Madame du Châtelet sera comptée au rang des choses qu’il faut voir en France, parmi celles, qu’on y regrettera toujours [Мадам дю Шатле будет причислена к разряду вещей, которые надо видеть во Франции, среди тех, о которых будут всегда сожалеть (франц.)], писал Вольтер Кайзерлингу.

¹³ С Севера теперь к нам приходит свет²⁴ (франц.).

¹⁴ У вас вид доброго малого, мой офицер (франц.).

¹⁵ Как мореплаватель,
Который сказал милым друзьям прости²⁷ (итал.).

ПУТЕШЕСТВИЕ В ЗАМОК СИРЕЙ

(стр. 104)

ВЕ, 1816, ч. LXXXVI, № 6. В составе русских войск Батюшков после победы над Наполеоном находился за границей; посетил замок Сире (в тексте — Сирей) 26 февраля 1814 г. и проставил эту дату в конце текста.

г. Д. — Дашков Дмитрий Васильевич (1788—1839), литератор-карамзинист, один из основателей общества «Арзамас» и организаторов борьбы с «Беседой любителей русского слова»; знаток французской литературы и поклонник Вольтера.
б. де Д. — барон Роже де Дамас, французский офицер, с конца XVIII в. служивший в русской армии и участвовавший в ее походах; внук маркизы дю Шатле (см. ниже).
г. П. — Писарев Александр Александрович (1780—1848), офицер, литератор-дилетант, впоследствии генерал и сенатор. О его воинской храбрости Батюшков упоминает в записной книжке 1817 г. («Чужое — мое сокровище»).
...Вольтера и его приятельницы. — Имеется в виду маркиза Эмилия дю Шатле (1706—1749), владелица замка Сире, где, по ее приглашению, Вольтер провел годы гонений (1734—1745). Была весьма образованна, занималась науками.
Многобашенный замок... — Стихи из элегии Маттисона «В развалинах старого горного замка написано» (ее вольный перевод — стихотворение Батюшкова «На развалинах замка в Швеции»).
...красный колпак... (фригийский) — головной убор якобинцев.
Ленотр Андре (1613—1700) — устроитель и декоратор парков в Версале.
...королю Прусскому... — Фридриху II, в некоторые периоды оказывавшему Вольтеру покровительство. В 1750—1753 гг. Вольтер пребывал при дворе Фридриха II в чине камергера (см. далее в тексте Батюшкова). Фридрих вел с Вольтером переписку, прозаическую и стихотворную. Цитата — из 2-го послания Вольтера к Фридриху II (1738).
...г-же де Семиан... — племяннице Эмилии дю Шатле.
Лебрюн — Лебрен Экушар (1729—1807) — французский поэт классической ориентации, автор гражданственных од, в том числе «Оды Вольтеру», из которой Батюшков цитирует слова «утомил стогласную славу».
Попе
«Заира» — трагедия Вольтера (поставлена в 1732 г.).
Кто б ни был ты... — неточно приведенный перевод И. И. Дмитриевым стихотворения Вольтера «Inscription pour une statue de l’Amour dans les jardins de Sceaux» («Надпись для статуи Амура в садах Со»). По-видимому, в замке Сире не находилась.
Фернейский мудрец — Вольтер (от названия приобретенного им имения Ферне).
Паллисот — Палиссо Ш. де Монтенуа (1730—1814) — французский писатель, автор «Записок по истории французской литературы от Франциска I до наших дней», которые, вероятно, имеет в виду Батюшков.
Шатобриан Франсуа Рене (1768—1848) — французский писатель-романтик; о Вольтере говорится в его «Опыте о революциях...».
...для коронованной сирены... — прозвище, данное Вольтером маркизе Помпадур.
Урания — здесь Эмилия дю-Шатле. Имеется в виду Афродита-Урания, богиня возвышенной любви (греч. миф.).
Там, где я обитаю, земной рай... — слова не из письма, а из стихотворения Вольтера «Светский человек» («Le mondain»).
С. Ламбер — Сен-Ламбер Жан Франсуа (1716—1803), французский поэт, приятель Вольтера и близкий друг маркизы дю-Шатле.
... — Так назвал Вольтер Эмилию дю Шатле в стихотворном письме 1738 г. к барону Кайзерлингу, посетившему незадолго перед тем замок Сире по поручению наследного принца, будущего Фридриха II.
Жанлис Мадлен Фелисите (1746—1830), французская романистка сентиментального направления, и Жоффруа
...певца Фелицы... — т. е. Державина, автора «Оды к Фелице», посвященной Екатерине II.
С Севера теперь к нам приходит свет. — Неточная цитата из стихотворения Вольтера «Императрице России Екатерине II» (1771).
...». — Библиотека Вольтера после его смерти была куплена Екатериной II; ныне находится в Государственной публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.
...о ссоре короля Прусского с своим камергером. — История отъезда Вольтера из Пруссии (1753) и возвращения Фридриху II камергерского ключа юмористически рассказана Пушкиным в статье «Вольтер»
Как мореплаватель... «Чистилища» Данте (VIII, 1).
Поздно мы пустились в путь... Вот и месяц величавой... — слова из баллады Жуковского «Людмила».
Орловский «Бивуак казаков».
Валленштейнов лагерь... — «Лагерь Валленштейна», первая часть драматической трилогии Шиллера «Валленштейн».