Батюшков К. Н. Олинд и Софрония: Отрывок из II-й песни Освобожденного Иерусалима // Батюшков К. Н. Сочинения: В 3 т. — СПб.: П. Н. Батюшков, 1885—1887.
Т. 2. — 1885. — С. 262—272.
Олиндъ и Софронія.
Отрывокъ изъ II-й пѣсни Освобожденнаго Іерусалима.
~~~~
Между тѣмъ какъ тиранъ приготовляетъ воинство къ новой брани, Исменъ ему является, Исменъ, который извлекаетъ волшебными словами тѣла усопшихъ изъ заклеповъ мраморныхъ и даетъ имъ жизнь и чувство, Исменъ, который ужасаетъ Плутона во глубинѣ преисподней, располагаетъ по волѣ разрѣшаетъ ихъ и связуетъ. Нѣкогда служитель Христа, нынѣ поклоняется онъ Магоммеду, но древнихъ обрядовъ и истинъ святой вѣры не могъ отринуть совершенно, и часто безбожный волхвователь обѣ вѣры сливаетъ во едино. Вызванный народною опасностію изъ пустынь, гдѣ, скрываясь отъ взоровъ любопытства, онъ совершалъ страшныя чары, спѣшитъ нынѣ къ своему владыкѣ: злобнаго царя совѣтникъ злобный!
«Государь», ѣщаетъ онъ, — «быстро приближается побѣдоносное воинство; исполнимъ долгъ нашъ: и небо, и міръ пріидутъ намъ въ помощь. Ты вручилъ царямъ и вождямъ охраненіе града: все устроилъ, все предвидѣлъ, и если каждый подобно тебѣ исполнитъ долгъ свой, то горе врагамъ! Земля сія поглотитъ ихъ воинство. Наступило время трудовъ и опасностей, и я прибѣгаю на помощь. Все, что могу въ преклонныхъ лѣтахъ принести въ дань тебѣ, приношу: и совѣтъ, и искусство дивное волхва, которое принудитъ ангеловъ, отринутыхъ небомъ, содѣйствовать намъ. Гдѣ и когда начну совершать чары — ѣщу тебѣ. Теперь знай, что во храмѣ христіанъ таится подъ землею алтарь, и на ономъ ликъ той, которую ослѣпленный народъ именуетъ своею богинею, матерію Бога, Бога рожденнаго и погребеннаго! Предъ иконою, покровенною пеленой, пылаетъ неугасимо лампада, и кругомъ во множествѣ зрятся дары, приносимые суевѣрными поклонниками. Спѣши, о владыко, похитить сей образъ и собственною рукою постанови его въ мечети! Удвою, утрою волхвованія и клянусь тебѣ, что доколѣ сей образъ останется во храмѣ пророка нашего, дотолѣ, какъ охраненное незыблемыми ѣнами, пребудетъ нерушимо царство твое!»
Вѣщалъ и убѣдилъ. Въ нетерпѣніи царь спѣшитъ къ дому Божію и принуждаетъ священнослужителей открыть его. Рукою святотатственною похищаетъ священный ликъ и вноситъ его торжественно въ капище, въ капище лжепророка, гдѣ невѣрные раздражаютъ небеса преступнымъ и безсмысленнымъ поклоненіемъ; тамъ, въ сей обители нечестія, волхвъ нашептываетъ на святомъ образѣ неизреченныя клятвы и хуленія.
Но съ утренней зарею стража не узрѣла иконы на томъ мѣстѣ, гдѣ водрузилъ ее царь, и тщетны были ея поиски! Съ страхомъ извѣщаетъ раздраженнаго владыку, который всю вину похищенія на христіанъ возлагаетъ. Не ѣстно, рука ли правовѣрнаго похитила образъ, или то было дѣяніе неба, неба, которое съ отвращеніемъ зрѣло, что ликъ Владычицы его покоится во гнусной обители нечестія, и молва не знаетъ, кому приписать событіе дивное — дѣлу рукъ человѣческихъ, или силѣ чудесной! О, сколь слабо усердіе человѣческое, когда и сей подвигъ отнести должно небу, а не поборникамъ Бога истиннаго!
Между тѣмъ прозорливый царь повелѣваетъ всѣ жилища; онъ грозитъ похитителю гнѣвомъ и местію: Исменъ чародѣйствами испытуетъ открыть истину. Напрасное стараніе! Небеса, къ стыду его науки, осѣняютъ истину непроницаемою завѣсою. Тайная ненависть царева воспрянула при новомъ проступкѣ правовѣрныхъ; онъ воскипѣлъ гнѣвомъ неукротимымъ, безмѣрнымъ. Забываетъ послѣднее уваженіе къ человѣчеству, желаетъ мести, желаетъ утолить жажду ея въ крови неповинныхъ. «Не напрасенъ будетъ ѣвъ мой», взываетъ онъ, — «не напрасенъ! Погибнетъ съ толпою народа преступникъ неизвѣстный. Не спасетъ себя виновный; съ нимъ да погибнетъ правый и невинный! Правый? Что вѣщалъ я! Каждый виновенъ, каждый есть врагъ нашъ, каждый преступенъ, и если не теперь, то прежде былъ виновенъ предъ нами. Спѣшите, спѣшите вы, слуги мои вѣрные, уничтожьте, истребите ихъ огнемъ и мечемъ!»
Такъ вѣщалъ толпѣ клевретовъ своихъ разъяренный Аладинъ, и быстрая молва разнесла велѣнія его въ жилищахъ правовѣрныхъ. Устрашились они; недвижимо, въ трепетѣ ожидали грозящей гибели. Никто не дерзаетъ ни скрыться, ни оправдать себя, ниже просить. Но робкіе, нерѣшительные дѣва возраста уже зрѣлаго, исполненная и мыслей, и чувствъ возвышенныхъ. Она сіяла красотою чудесною, но, безпечная къ прелестямъ своимъ, не гордилась даромъ небесъ благосклонныхъ. Въ стѣнахъ мирной обители таилась отъ взоровъ кипящей юности, скрывалась отъ суетныхъ хваленій. Но позволитъ ли любовь утаить красоту небесную, утѣшеніе и сладость очей? Любовь — то слѣпецъ, то Аргусъ, то съ повязкою на глазахъ, то съ открытымъ и быстрымъ взоромъ, любовь, ты проникаешь сквозь стражу въ тайныя дѣвическія убѣжища и указуешь ее взорамъ пылкаго юноши! Ей имя — Софронія, ему — Олиндъ. Жители одного града, они поклоняются одному Богу. Онъ столько же скроменъ, сколь она прелестна. Онъ желаетъ пламенно, мало надѣется, ничего не требуетъ, не умѣетъ открыться въ любви своей или не смѣетъ: она его презираетъ, или не видитъ, или не примѣчаетъ
Но повсюду гремитъ ужасная вѣсть: приготовляется казнь правовѣрному племени, и Софронія, великодушная дѣва, помышляетъ о его спасеніи. Смѣлая мысль рождается въ ея сердцѣ, но стыдъ и робость дѣвическая ее останавливаютъ: она борется съ собою. Наконецъ, добродѣтель побѣждаетъ робость, укрѣпляетъ ее, даетъ новую силу и смѣлость. И вотъ проходитъ красавица сквозь толпы народныя, не покрыла прелестей своихъ, не открыла ихъ взорамъ. Она потупила ясныя очи; она ѣнила чело тончайшимъ покровомъ, и поступь ея была свободна и величественна. Трудно рѣшить: искусство или милая небрежность — ея украшенія; казалось, что все въ ней, даже и сія прелестная небрежность, есть даръ щедрой природы, любви или небесъ благосклонныхъ. Зримая всѣми, никого не видитъ гордая красавица и прямо шествуетъ ко трону царскому. Безстрашно взираетъ на разгнѣваннаго тирана, твердымъ, но умильнымъ голосомъ вѣщаетъ: «Укроти, укроти гнѣвъ свой, обуздай разъяренный народъ свой, о царь всемогущій! Я пришла открыть и представить предъ лицо правосудія преступника, тебя столь сильно оскорбившаго».
При видѣ непорочной и гордой дѣвицы, при внезапномъ сіяніи прелестей небесныхъ, царь, пораженный, смущенный, обуздалъ гнѣвъ свой, укротилъ разъяренное чело. Такъ, если бы онъ имѣлъ сердце и чувство и ѣтилъ хотя одинъ благосклонный взоръ Софроніи, то воспылалъ бы любовію вѣчною... Но суровые взгляды ея не побѣдили суровой души варвара. Не любовь, не состраданіе, но удивленіе и тайная, сильная прелесть красоты склонили его вниманіе. «Повѣдай», воскликнулъ онъ, — «все повѣдай; я ручаюсь, что мечъ не коснется главы поклонниковъ Христа». «Ты желаешь, чтобы я вѣщала? И такъ, внимай... Преступница предъ тобою. Сія рука похитила образъ; я — та, которую ищешь повсюду, та, которую казнить должно».
Такъ для спасенія народнаго жертвовала собою Софронія; такъ желала обрушить на себя гнѣвъ царскій. О ложь великодушная! Какую истину во всей красотѣ и сіяніи можно уподобить тебѣ!
Удивился жестокій владыка. Гнѣвъ овладѣть его душою. Онъ снова вопросилъ: «Открой, кто подалъ совѣтъ тебѣ, кого имѣла сообщникомъ?»
«Нѣтъ, никому не желала удѣлить отъ славы моей. Сама себѣ была сообщницею, совѣтовалась съ собою и одна совершила отважное дѣло». «И такъ, на тебя одну обрушится гнѣвъ мой?» «И справедливо. Одна получила славу, одна заслуживаю и казнь». «Но ѣ же таишь образъ?» воскликнулъ тиранъ, коего ярость болѣе и болѣе возрастала. «Не утаила его, но предала огню, и учинила дѣло не противное небесамъ. Нечестивый не занесетъ на него святотатственной руки своей! И такъ, грозный владыко, не требуй похищеннаго: оно изчезло на вѣки; требуй похитителя: онъ предъ тобою!.. Но я не хищница, нѣтъ, я небесамъ возвратила то, что было несправедливо похищено».
Тиранъ дрожалъ отъ гнѣва, и ярость его была не обузданная. Ахъ, не надѣйся прощенія, красота чистѣйшая, душа возвышенная! Напрасно любовь сама вооружила тебя прелестію: и красота — не защита отъ гнѣва царскаго! Онъ ѣваетъ предать ее на кострѣ мучительной смерти; уже совлекаютъ и кровы, и одежды чистѣйшіе; нѣжныя руки жестокимъ вервіемъ связуютъ. Она безмолвна. Дѣвственная грудь ея легкими вздохами едва-едва волнуема; измѣнилось прекрасное лицо: румянецъ его изчезъ, но то была не блѣдность, а бѣлизна прелестная1).
Между тѣмъ печальная вѣсть раздается въ городѣ: уже толпами народъ стекается, и съ ними Олиндъ. Ему ѣстно, что образъ похищенъ; но кто похитилъ его? «Если она?» думаетъ онъ. И что же?... Видитъ прелестную узницу, осужденную и клевретами тирана влекомую на страшную казнь. Быстро раздвигая шумную толпу народа: «Нѣтъ, нѣтъ, она не преступница!» восклицаетъ юноша, приближаясь къ царю, — «она безумно похваляется похищеніемъ иконы. Ни осмѣлиться помыслить, ни приступить къ дѣлу не могла дѣвица безопытная. Какимъ образомъ обманула стражу? Какъ похитила икону? Пусть объявитъ. Но что сказать ей? Я, я — хищникъ иконы! Такъ!» продолжалъ пламенный юноша. — «Туда, гдѣ высокая мечеть пріемлетъ свѣтъ солнечный, я достигъ, сокровенный ночною темнотою, сквозь узкое отверстіе, и я прошелъ путемъ непроходимымъ. Мнѣ честь, мнѣ казнь! Да не похититъ она сладостныхъ мученій! Вы, клевреты, отдайте мнѣ цѣпи ея; ѣ — мои; для меня несите свѣточи, для меня костеръ уготовляйте!»
Софронія обратила къ нему прелестные взоры, исполненные состраданія: «Что дѣлаешь, несчастный и вмѣстѣ невинный! Какое изступленіе влечетъ тебя на гибель неминуемую? Или безъ тебя не могу выдержать гнѣва человѣческаго! И я имѣю мужество и для смерти не требую товарища».
Такъ вѣщала страстному любовнику; но слезы ея были напрасны: жестокій не перемѣнилъ мысли. О, великое божественное зрѣлище! Здѣсь ведутъ споръ между собою любовь и великодушная ѣтель! Здѣсь награда побѣдителю — смерть, казнь побѣжденному — жизнь!
Такъ обвиняли себя великодушные соперники, и ярость тирана возрастала болѣе и болѣе. Ему казалось, что весь стыдъ обрушился на его голову, что, презирая мученія, они власть его презираютъ. «Обоимъ вѣрю», воскликнулъ онъ, — «обоимъ вручаю пальму побѣды, достойную обоихъ». Даетъ страшный знакъ клевретамъ своимъ; сіи спѣшатъ съ узами къ безтрепетному юношѣ. И онъ, и дѣва Заранѣе сооруженъ высокій костеръ, и мѣхи раздуваютъ въ немъ смертоносное пламя. Юноша не могъ долго таить горести въ стѣсненной груди своей и въ рыданіяхъ воскликнулъ: «Такими ли узами надѣялся соединить съ тобою жизнь мою? Такой ли огонь долженъ былъ воспламенять сердца наши? Ахъ, другое пламя, другія узы обѣщала мнѣ, осужденному на смерть, сладостно быть твоимъ супругомъ на роковомъ кострѣ. Ахъ, Софронія, участь твоя сокрушаетъ сердце мое; моя достойна зависти: я умираю съ тобою. Какъ сладка была бы кончина моя, какъ сладостны были бы жестокія мученія мои, когда бы позволили соединить намъ грудь съ грудію и всю душу мою вдохнуть въ уста твои, и ѣ, при послѣднемъ часѣ, исчерпать слабѣющее » Такъ говорилъ страдалецъ, заливаясь горькими слезами. Софронія отвѣчала ему, и сладостенъ былъ голосъ ея: «Другихъ помышленій, другихъ жалобъ требуетъ сей важный часъ, о другъ мой! Помысли о душѣ твоей, помысли о ѣ, обѣщанной праведнику Богомъ земли и неба! Страдай во имя Его, надѣйся на радости и награды небесныя, и мученія твои будутъ легки и сладостны. Воззри на небо: какъ оно прекрасно! Воззри на солнце: какъ оно величественно! Небо и солнце призываютъ насъ въ обитель горнюю. Они ѣшаютъ насъ въ мученіяхъ».
При сихъ словахъ рыданія и громкій плачь раздавались въ толпѣ невѣрныхъ. Тихо плакали устрашенные христіане. Но что чувствуетъ жестокій Аладинъ! ѣстное ему чувство, жалость проникла въ жестокое сердце его... Напрасно! Онъ заглушаетъ голосъ нѣжный состраданія, отвращаетъ взоры свои и удаляется быстрыми шагами. Все рыдаетъ, все въ отчаяніи! Ты одна спокойна, о Софронія, ты одна, оплаканная всѣми
Между тѣмъ приближается воинъ роста великаго, осанки благородной; оружіе и одежда чужеземныя являютъ воина героя странъ отдаленныхъ. Изваянный тигръ, ужасный, ослѣпляющій извѣстное знаменіе Клоринды на полѣ брани; по немъ узнаютъ славную ратницу.
нѣжнаго пола. Къ трудамъ Арахны, къ иглѣ и веретену не приложила гордой руки своей. Для стана воинскаго, обители строгой честности, покинула она ѣяніе и сокровенныя жилища слабыхъ женъ, вооружила строгостію чело свое. Но и въ суровости была прелестна. Въ младенчествѣ слабою десницею смиряла коня ретиваго, въ младенчествѣ дѣйствовать копьемъ и мечемъ, въ борьбѣ укрѣпила мышцы и въ ѣгѣ быстрыя ноги свои. Въ пустыняхъ отдаленныхъ, по скаламъ кремнистымъ устремлялась за грозными львами, за яростными медвѣдями. Являлась со славою на полѣ звѣрямъ равно ужасная. Она покинула обширныя поля персидскія и желаетъ снова сразиться съ христіанами. Доселѣ поля и источники Азіи обагрялись кровію враговъ Магоммеда отъ руки мужественной Клоринды. Она вступаетъ во градъ осажденный, и что поражаетъ ея взоры? Страшныя пріуготовленія къ смертной казни. ѣливая героиня желаетъ увидѣть, узнать вину осужденныхъ, и быстрый конь несетъ прелестную всадницу сквозь шумныя толпы народныя.
Видитъ двухъ страдальцевъ на роковомъ ѣ и останавливаетъ коня своего, видитъ смиренное безмолвие дѣвы, слышитъ страданія юноши: твердость духа слабой жены удивляетъ ее. Но юноша плачетъ отъ состраданія: не о себѣ узницѣ. Сія безмолвствуетъ; очи ея устремлены на небо. Кажется, духъ ея отдѣлился отъ земли сей и въ обители горней витаетъ. Жалость проникла въ твердое сердце, слезы навернулись на прекрасныхъ очахъ героини. Она была тронута участью мужественной ѣвы, ея молчаніемъ болѣе, нежели плачемъ и слезами юноши, и немедленно вопросила старца, близь ней стоящаго: «ВѣщайСлѣпая судьба, или ихъ преступленіе?»
Такъ вопрошала его, и отвѣтъ Яснѣе солнца казалась ей невинность любовниковъ. Просьбою или оружіемъ рѣшилась спасти ихъ. ѣваетъ отъять гибельные свѣточи, пылающіе въ рукахъ стражи, и обращаетъ рѣчь «Да не дерзнетъ никто изъ васъ приступить къ ужасному дѣлу, доколь я не узрю царя вашего. Не страшитесь! Ваша медленность не раздражитъ его: я, я въ томъ порукою». Клевреты, пораженные величественною осанкою героини, въ безмолвіи повиновались. Она полетѣла къ царю на быстромъ ѣ и на половинѣ пути узрѣла встрѣчу. «Я Клоринда!» вѣщала она. — «ѣ, можетъ быть, извѣстно имя сіе, государь! Я притекла защищать съ тобою вѣру повелѣвай: я совершу твои повелѣнія. Великихъ предпріятій не страшусь, малыми не гнушаюсь. На чистомъ ѣ или на стѣнахъ града велишь сражаться? Вотъ рука моя!»
«Есть ли такая страна», воскликнулъ Аладинъ, — «страна, столь отдаленная отъ Азіи или отъ пути солнечнаго, ѣ бы не гремѣла твоя слава! О дѣваправовѣрныхъ! Чего страшиться, когда мечь твой за меня? Онъ надежнѣе, вѣрнѣе цѣлаго Нынѣ медленность Годофреда мнѣ тягостною становится. Пускай приходитъ онъ: ты со мною! Тебя достойны ѣ великія опасности, великія предпріятія! Тебѣ вручаю воиновъ моихъ, да повинуются и побѣждаютъ». Такъ вѣщалъ онъ, и Клоринда благодарила владыку Солима: «Странно требовать воздаянія за дѣла, не соверша ихъ; но я полагаюсь на доброту сердца твоего. Желаю, чтобы ты за будущіе подвиги мои вручилъ ѣ сихъ преступниковъ; требую ихъ въ награду. Преступленіе ихъ сомнительно, наказаніе ужасно. Умалчиваю о признакахъ невинности ихъ, но должна объявить, что слухъ о похищеніи иконы поклонниками ея — слухъ несправедливый. Совѣты волхва преступны и пагубны. Какъ въ храмѣ дѣло: онъ совершилъ его въ знаменіе воли своей. Пускай Исменъ совершаетъ чары свои, пускай дѣйствуетъ онъ посредствомъ мрачной науки своей: мы, воины, станемъ ѣйствовать желѣзомъ. Вотъ вся наука и надежда наша!»
Клоринда умолкла. Царь, не знающій жалости, изъявилъ согласіе на просьбы славной воительницы. Ея слова и совѣты разсудка ѣдили его. «Жизнь и свободу возвращаю имъ», сказалъ Аладинъ, — «ибо въ чемъ могу отказать такому заступнику?»
Они свободны. Судьба Олинда чудесна по истинѣ: доселѣ
————
Сноски
1) Это напоминаетъ стихъ Петрарки:
Pallida no, ma piu che neve bianca.
Напечатано въ Вѣстникѣ Европы 1817 г., ч. XCV, сентябрь, №№ 17 и 18, стр. 3—17, съ подписью Б., и ѣ перепечатываемо не было.
Объ этомъ отрывкѣ изъ Тасса упоминается въ ѣхъ же письмахъ къ Гнѣдичу и Вяземскому, что и о „Гризельдѣ“.
Приводимый Батюшковымъ для сравненiя стихъ Петрарки взятъ изъ Trionfo della morte di madonna Laura, cap. I. Соответствующiе стихи у Тасса читаются такъ (c. II, str. XXVI):
E smarrisce il bel volto in un colore,
Che non e pallidezza, ma candore.