Батюшков — Северину Д. П., 19 июня 1814.

Батюшков К. Н. Письмо Северину Д. П., 19 июня 1814 г. Готенбург // Батюшков К. Н. Сочинения: В 3 т. — СПб.: П. Н. Батюшков, 1885—1887.

Т. 3. — 1886. — С. 274—283.

CXXX.

Д. П. Сѣверину.

——

19-го іюня 1814 г. Готенбургъ.

Исполняю мое обѣщаніе, любезный другъ, и пишу къ тебѣ изъ Готенбурга. Послѣ благополучнаго плаванія прибылъ я вчерашній день на пакетботѣ Альбіонѣ здоровъ и веселъ, но въ большой усталости отъ морскаго утомительнаго переѣзда. Усталость не ѣшаетъ разсказывать мои похожденія. Садись и слушай!

Оставя тебя посреди вихря лондонскаго, я сѣлъ съ великимъ Рафаэлемъ въ фіакръ и въ безпокойствѣ доѣхалъ до почтоваго двора, боясь, чтобы карета подъ надписью «въ Гаричь» не ускакала безъ меня въ урочное время. Къ счастію, она была еще на дворѣ, и около нея рой почтовыхъ служителей, ожидающихъ почтенныхъ путешественниковъ. Дверцы отворены: я пожалъ руку у твоего Италіянца, громкаго именемъ, но смиреннаго званіемъ, и со всей возможной важностію занялъ первое мѣсто, ибо я первый вошелъ въ карету. Другіе спутники мои, заплатившіе за проѣздъ дешевле, усѣлись на крышкѣ, на козлахъ, распустили огромные зонтики и начали, по обыкновенію всѣхъ земель, бранить кучера, который медлилъ ударить бичемъ и спокойно допивалъ кружку пива, разговаривая со служанкою трактира. Между тѣмъ какъ съ кровли каретной сыпались годдемы на кучера, дверцы отворились: двое мужчинъ ѣли возлѣ меня, и колымага тронулась. Къ счастію, то были Нѣмцы изъ Гамбурга, люди привѣтливые и добрые. Мы не успѣли выѣхать изъ предмѣстій Лондона, карета остановилась, и въ нее вошелъ новый спутникъ. Впослѣдствіи я узналъ, что товарищъ нашъ былъ родомъ Шведъ, а промысломъ — глупецъ, но оригиналъ удивительный, о которомъ я, въ качествѣ историка, буду говорить въ надлежащее время. Теперь я на большой дорогѣ, прощаюсь съ Лондономъ, котораго, можетъ быть, не увижу въ другой разъ. Карета летитъ по гладкой дорогѣ, между великолѣпныхъ липъ и дубовъ; Лондонъ изчезаетъ въ туманахъ. Въ Колчестръ, знаменитый устрицами, прибыли мы въ глухую полночь, а въ Гаричь — на разсвѣтѣ. Въ ѣ толстаго Буля ожидалъ насъ завтракъ. Товарищи мои — Шведъ, два Гамбургца, нѣсколько Англичанъ и Шотландцевъ, всѣ въ глубокомъ молчаніи и съ важжностію чудесною пили чай и поглядывали на море, въ ожиданіи попутнаго вѣтра. Таможенные приставы ожидали насъ. Оконча всѣ дѣла съ ними, честная компанія возвратилась къ Булю. Въ большой залѣ ожидали насъ новые товарищи, которые, узнавъ что я — Русскій, дружелюбно жали мою руку и предложили пить за здравіе императора. Портвейнъ и хересъ переходили изъ рукъ въ руки, и подъ вечеръ я былъ красенъ, какъ майскій день, но все въ глубокомъ молчаніи. Товарищи мои пили съ такою важностію, о которой мы, жители матерой земли, не имѣемъ понятія. Насъ было болѣе двѣнадцати, со всѣхъ четырехъ концевъ свѣта, и всѣ, казалось ѣ, люди хорошо воспитанные, всѣ, кромѣ Шведа. Онъ часъ отъ часу болѣе отличался, желая играть роль жентельмана и коверкая англійскій языкъ немилосердымъ образомъ. Англичане улыбались, пожимали плечами и пили за его здоровье. Вѣтеръ былъ противный, и мы остались ночевать въ Гаричѣ. На другой день по утру, Шотландецъ, товарищъ мой изъ Лондона, высокій и статный молодой человѣкъ, вошелъ въ мою спальню и ласковымъ образомъ на какомъ-то языкѣ (который Англичане называютъ французскимъ) предложилъ мнѣ идти въ церковь. День былъ воскресный, и народъ толпился на паперти. Двери храма отворились: мы вошли съ толпою.

Простота служенія, умиленіе, съ которымъ всѣ молились въ молчаніи, ѣдка прерываемомъ или протяжнымъ пѣніемъ, или важными звуками органа, сдѣлали въ душѣ моей впечатлѣніе глубокое и сладостное. Спокойныя ангельскія лица женщинъ, бѣлыя одежды ихъ, локоны, распущенные въ милой небрежности, рой прелестныхъ дѣтей, соединяющихъ юные гласа свои съ дрожащимъ голосомъ старцевъ, древнихъ мореходцевъ, посѣдѣвшихъ на бурной стихіи, окружающей Гаричь, — все вмѣстѣ образовало картину великолѣпную, и никогда религія и священные обряды ея не казались мнѣ плѣнительными! Самая церковь на берегу моря, въ пристани, откуда столько путешественниковъ пускаются въ края отдаленные міра и имѣютъ нужду въ Промыслѣ Небесномъ, сей храмъ съ готическою кровлею, съ гербами, съ простою каѳедрою, на которой почтенный старецъ изъясняетъ простыми славами глубокій смыслъ Евангелія, сей самый храмъ имѣетъ нѣчто особенное, нѣчто плѣнительное. Около двухъ часовъ я просидѣлъ съ моимъ Шотландцемъ; онъ молился съ большимъ усердіемъ, скажу болѣе — съ набожностію. Примѣру его слѣдовали всѣ молодые люди и граждане мирные, и воины. Такъ, милый другъ, земля, въ которой все ѣтаетъ, земля, такъ-сказать, заваленная богатствами всего міра, иначе не можетъ поддержать себя, какъ совершеннымъ почитаніемъ нравовъ, законовъ гражданскихъ и божественныхъ. На нихъ-то основана свобода и благоденствіе новаго Карѳагена, сего чудеснаго острова, гдѣ роскошь и простота, власть короля и гражданина въ вѣчной борьбѣ и потому въ совершенномъ равновѣсіи. Это смѣшеніе простоты и роскоши меня поразило всего болѣе въ отечествѣ Елисаветы и Адиссона. Въ сей день, незабвенный для моего сердца, одинъ изъ путешественниковъ, узнавъ что я — Русскій, пригласилъ меня прогуливаться. Мы бродили по берегу морскому посреди благовонныхъ пажитей и лѣсовъ, осѣняющихъ окрестности Гарича. Толпы счастливыхъ поселянъ въ праздничныхъ платьяхъ прогуливались вдоль по дорогѣ или отдыхали на ѣ. Сквозь густую зелень орѣшника и древнихъ вязовъ выглядывали миловидныя хижины приморскихъ жителей, и солнце вечернее освѣщало картину великолѣпную. Меня все занимало, все плѣняло. Я пожиралъ глазами Англію и желалъ запечатлѣть въ памяти всѣ предметы, меня окружающіе. Сидя на камнѣ съ добрымъ Англичаниномъ — такія открытыя и добрыя физіономіи рѣдко встрѣчаются, — сидя съ нимъ въ дружественной бесѣдѣ, мы забыли, что время ѣло, и солнце садилось. Онъ прощался на долго съ милымъ отечествомъ и говорилъ о немъ съ восхищеніемъ, съ радостными слезами. «Какъ не любить такую землю», повторялъ онъ, указывая на плѣнительныя окрестности; — «здѣсь я покидаю жену, дѣтей, родственниковъ, друзей и свободу». Британецъ пожалъ крѣпко мою руку, и мы возвратились въ гостинницу.

Слуга извѣщаетъ насъ, что попутный вѣтеръ позволяетъ, судамъ выходить изъ гавани. Я затрепеталъ отъ радости. Прощаюсь съ товарищами, расплачиваюсь съ услужливымъ хозяиномъ, сажусь въ лодку и съ нея на желанный пакетботъ Альбіонъ, къ капитану Маію. Со мною два пассажира: проказникъ Шведъ и какой-то богатый Еврей изъ Лондона, великій щеголь и краснобай. Море заструилось; выходимъ изъ порта. Но вѣтеръ долго принуждаетъ насъ плавать около береговъ графства Суффолкъ, котораго маяковъ мы не теряемъ изъ виду во всю ночь. Признаюсь тебѣ, положеніе мое было не завидно: жить нѣсколько имѣть въ виду морскую болѣзнь... Что дѣлать! Надобно покориться судьбѣ. Я сѣлъ на палубу и любовался среброчешуйчатымъ моремъ, которое едва колебалось и отражало то маяки, то лучи мѣсяца, восходящаго изъ-за береговъ Британіи. Между тѣмъ Еврей разсказывалъ повѣсти, Шведъ болталъ о ковенгардскихъ прелестницахъ, о портныхъ, о лошадяхъ и о Норвегіи, которую парламентъ отдаетъ принцу. Поздно возвратился я въ каюту и спалъ мертвымъ сномъ, поруча себя Нептуну, наядамъ, Борею и Зефиру, Кастору и Поллуксу, покровителямъ странниковъ, и Венерѣ, которая родилась изъ пѣны морской, какъ ѣстно всякому. По утру я проснулся съ головною болью; къ вечеру стало хуже: я страдалъ. Вѣтеръ былъ противный, и ночь ужасная. Паруса хлопали, снасти трещали, волны плескали на палубу, и заботливый капитанъ безпрестанно повторялъ любимую поговорку: «Бѣдный Іорикъ, бѣдный Іорикъ!» На четвертый день свѣжій попутный вѣтеръ надувалъ паруса, и моя болѣзнь миновалась. Все ожило. Матросы пѣли, капитанъ шутилъ съ Евреемъ, но Шведъ часъ отъ часу становился несноснѣе и скучнѣе. Гдѣ укрыться отъ него? Я узналъ ѣдствіи, что онъ сынъ богатаго купца, родомъ изъ Стокгольма, былъ посланъ въ Лондонъ учиться коммерціи, надѣлалъ тамъ долговъ и возвращается pian-pianino въ свое отечество. Его дурной нѣмецкій и французскій выговоръ приводили меня въ отчаяніе. При каждомъ движеніи судна онъ блѣднѣлъ. То ему казалось, что капитанъ выпилъ лишнюю рюмку, то компасъ не вѣренъ, то паруса не на мѣстѣ, и то не такъ, и это худо. Потомъ разсказы о Гайдъ-паркѣ, о биржѣ, о Платовѣ, о Веллингтонѣ; тамъ описаніе сокровищъ отца его, и все, и все, чего мнѣ слушать не хотѣлосьсовѣты капитану, который отвѣчалъ ему годдемомъ, то онъ удилъ рыбу, которая не шла на уду, то онъ видѣлъ кита въ морѣ, мышь на палубѣ или синичку на воздухѣ. Онъ всѣмъ наскучилъ, и человѣколюбивый Еврей предложилъ намъ бросить его въ море, какъ философа Діагора, на съѣденіе морскимъ чудовищамъ.

Свободные часы я проводилъ на ѣ въ сладостномъ очарованіи, читая Гомера и Тасса, вѣрныхъ спутниковъ воина. Часто, покидая книгу, я любовался открытымъ моремъ. Какъ прелестны сіи необозримыя, безконечныя волны! Какое неизъяснимое чувство родилось въ глубинѣ души моей! Какъ я дышалъ свободно! Какъ взоры и воображеніе мое летали съ одного конца горизонта на другой! На землѣ повсюду преграды: здѣсь ничто не останавливаетъ мечтателя, и всѣ тайныя надежды души разширяются посреди безбрежной влаги.

Fuggite son le terre e i lidi tutti;
De l’onda il ciel, del ciel l’onda è confine!

Въ седьмой день благополучнаго плаванія восходящее солнце застало меня у мачты. Восточный вѣтеръ освѣжалъ лице мое и развѣвалъ волосы. Никогда море не являлось мнѣ въ ѣпнѣйшемъ видѣ. Болѣе тридцати судовъ колебались на лазоревой влагѣ: иные шли въ Ростокъ, другіе въ Англію; иные, подобно пирамидамъ, казались неподвижными, другіе, распустя паруса, какъ лебеди тянулись длинною стаею и изчезали въ отдаленіи. Наконецъ, мы замѣтили въ морѣ одну неподвижную точку — высоты Мастранда, и я привѣтствовалъ родину Густава и Карла. Волны становились часъ отъ часу все тише и тише, изгладились, и я ѣлъ новую торжественную картину: совершенное спокойствіе, глубокій сонъ бурной стихіи. Солнце, находясь въ зенитѣ своемъ, осыпало сіяніемъ гладкую синеву. Къ несчастію, долго ничѣмъ морѣ утомительнѣе бури для мореплавателя. Я пожелалъ вѣтра и сказалъ капитану:

  Tu, che condutti

N’hai.... in questo mar che non ha fine,
Dì, s’altri mai qui giunse; e se più avante
Nel mondo ove corriamo have abitante.

Онъ ѣчалъ мнѣ на грубомъ англійскомъ языкѣ, который въ устахъ мореходцевъ еще грубѣе отвѣта изчезли въ воздухѣ:

Быть можетъ, ихъ Ѳетида
Услышала на днѣ,
И, лотосомъ вѣнчанны,

Въ серебреныхъ пещерахъ
Склонили жадный слухъ
И сладостно вздохнули,
На урны преклонясь

Ихъ перси взволновались
Подъ тонкой пеленой...
И море заструилось,
И волны поднялись!

ѣжій вѣтръ началъ надувать паруса. Мы приближались къ утесамъ готическимъ. Ты помнишь гавань Готенбургскую и, можетъ быть, подобно мнѣ, съ нетерпѣніемъ проходилъ мимо архипелага, скалъ и утесовъ, живописныхъ издали, но утомительныхъ для мореплавателя. Наконецъ, мы въ ѣ, въ новой Англіи, по словамъ Арндта! Съ разсвѣтомъ являются къ намъ таможенные приставы, которые позволяютъ намъ вступить на берегъ шведскій. Капитанъ Маій со мною прощается и желаетъ счастливаго пути въ Россію. Шведъ спѣшитъ мнѣ руку, и мы шествуемъ съ нашими пожитками въ гостинницу Зегерлинга, откуда я пишу къ тебѣ сіи строки дрожащею рукою. Письменный столикъ шатается, полъ подо мною колеблется: столь сильно ѣніе морской качки, что и здѣсь, на сухомъ пути, оно не изчезаетъ.

Отдохнувъ немного, иду справляться, ѣтъ ли корабля въ Петербургъ; въ противномъ случаѣ принужденъ буду ѣхать всѣ банкиры и маклеры за городомъ, въ увеселительныхъ домахъ своихъ. Что дѣлать? Бродить по городу, который показался ѣ и малъ, и бѣденъ, вопреки Арндту. Не мудрено: я — изъ Англіи! За воротами готенбургскими есть липовая аллея: единственное гулянье. Я прошелъ по ней нѣсколько смотрѣлъ я на окрестности Готенбурга, довольно живописныя, на купцовъ и конторщиковъ, которые, со всею возможною важностію прогуливаютъ себя, свои англійскіе фраки, женъ, дочерей и скуку. Женщины не блистаютъ красотою, и странный нарядъ ихъ не привлекателенъ.

На городовой площади собираются офицеры къ параду. Народъ съ большимъ удовольствіемъ смотрѣлъ сдѣлали бы честь австрійской арміи. Въ вечеру парадъ церковный, обрядъ искони установленный. Войско становится въ строй и поетъ псалмы и священные гимны, офицеры читаютъ молитвы. Такъ ведется въ шведской арміи со временъ Густава-Адольфа, набожнаго рыцаря и короля властолюбиваго.

Итакъ, мой милый другъ, я снова на берегахъ Швеціи,

Въ землѣ
Гдѣ древле Скандинавы
Любили честь, простые нравы,
Вино, войну и звукъ мечей.

Смѣясь волнамъ морей глубокихъ,
Они на бренныхъ челнокахъ
Несли врагамъ и казнь, и страхъ.
ѣсь жертвы страшныя свершалися Одену,
Здѣсь кровью плѣнниковъ
Но въ нравахъ я нашелъ большую перемѣну:
Теперь полночные цари
Курятъ табакъ и гложутъ сухари,

И, сидя подъ окномъ съ супругами, зѣваютъ.

Эта земля не плѣнительназдѣсь неизвѣстны. Въ ней ничего нѣтъ пріятнаго, ѣ живописныхъ горъ и воспоминаній.

Прости, милый товарищъ! Тебѣ не должно роптать на судьбу: ты въ ѣ красоты, здраваго смысла и свободы, ты счастливъ. Но я не завидую тебѣ, возвращаясь на дикій сѣверънѣсколько друзей, о коихъ я могу сказать съ Вольтеромъ:

Je les regretterais à la table des dieux.

Примечания