Батюшков — Вяземскому П. А., 19 декабря 1811.

Батюшков К. Н. Письмо Вяземскому П. А., 19 декабря [1811 г. Деревня] // Батюшков К. Н. Сочинения: В 3 т. — СПб.: П. Н. Батюшков, 1885—1887.

Т. 3. — 1886. — С. 165—169.

LXXXIII.

Князю П. А. Вяземскому.

——

19-го декабря (1811 г. Деревня).

Маленькій Овидій, живущій въ маленькихъ Томахъ, имѣлъ счастіе получить твою большую хартію. Чудеса, любезный другъ, чудеса! Я со смѣху помиралъ, читая описаніе стычки журналистовъ. И Шаликовъ, который, оправляя розу, говоритъ: «Вы злой!» И Каченовскій, который, оправляя зонтикъ, отвѣчаетъ: «Вы дуракъ!» Все это забавно, прекрасно! Что же касается до меня, любезный Москвичь, то я съ моей стороны принимаю спасительныя мѣры и, боясь пораженія нечаяннаго, хочу нарядиться въ женское платье или сшить себѣ броню, изваять шлемъ, щитъ и прочее изъ Шаликова Аглаи мѣрѣ подбить мой старый мундиръ лоскутками этой ветошницы, затѣмъ что, мой милый другъ, этотъ Грузинецъ опасенъ — cet autre Alexandre, cet autre Achille! Онъ чего добраго.... но шутки въ сторону: онъ — страшный скотина, и прошу тебя именемъ дружбы не писать на него эпиграммъ. Еслибъ онъ былъ человѣкъ, а не Шаликовъ, то стоилъ бы того, чтобъ ему я или ты, или кто случится, прокололъ ему желудокъ, обрубилъ его уши и съѣлъ живаго зубами.... но онъ Шаликовъ! Ради Бога не отвѣчай ему! Пусть Каченовскій съ нимъ воюетъ явно на Парнассѣ и подъ рукой въ полиціи, mais nous autres

N’allons pas imiter les pédants de Molière!

Но каковъ же этотъ Шаликовъ? Что это значитъ? Родяся мопсомъ, захотѣлъ въ Мидасы, и Мидасъ прогремѣлъ кошелькомъ и гдѣ рынкѣ! Ah, toujours de l’esprit, toujours de l’esprit, monsieur Trissotin, monsieur de Trissotin! Но этотъ Триссотинъ — человѣкъ преопасный: я это зналъ давно. Онъ готовъ на тебя жаловаться митрополиту, готовъ прокричать уши всѣмъ встрѣчнымъ и поперечнымъ, что его преслѣдуютъ, что его бранятъ, а потому бранятъ и Бога, что онъ стихотворецъ, князь и чурлы-мурлы, то-есть, Грузинецъ: ergo, всѣхъ надобно жечь и рѣзать, кто осмѣлится бранить, поносить, безчестить его стихотворное сіятельство. Однимъ словомъ, мой милый другъ, наше дѣдо сдѣлано: nous avons les rieurs pour nous; пусть его лягается, какъ сивый оселъ: мы будемъ молчать. Я замѣтилъ, что истинное дарованіе всегда терпѣливѣеимѣетъ въ себѣ истинную надѣянность: Мерзляковъ меня любить не можетъ, но я его всегда назову честнымъ человѣкомъ; онъ былъ обиженъ мною и молчалъ. А эти шальные Шаликовы хуже шмелей! И посмотри, чѣмъ разродится его Аглая. Громъ и молнію броситъ онъ на насъ, громъ и молнію! Теперь ему помогаетъ мыслить и Бланкъ неистощимый, и остроумный Макаровъ, и всѣ за Прѣснею живущіе поэты, кромѣ Воейкова, разумѣется. Теперь онъ чинитъ свои перья и понюхиваетъ табакъ. Теперь онъ ставитъ ѣ промывательныя въ з....цу, чтобы par ricochet очистить свой засореный мозгъ. Теперь онъ не пьетъ, не ѣстъ, бѣдняжка, и подобно пиѳіи, которая предъ прорицаніемъ жевала лавровые листья, онъ жуетъ Фрероновъ журналъ и по каплѣ пьетъ чернила, разведенныя слезами Авроры. Вотъ что онъ дѣлаетъ, и пусть дѣлаетъ, что ему угодно. А все-таки въ Москву не буду и поручаю тебѣ велѣть выколотить пыльную спину нашего врага... розами! Не буду, мой милый другъ, и быть не могу. Клянусь тебѣ всѣмъ, чѣмъ тебѣ угодно, что этого мнѣ сдѣлать не возможно: обстоятельства меня совершенно связываютъ. У меня хлопотъ выше воротъ! Не мудрено, что я пишу глупые стихи: право, голова кружится. Даю ѣ слово не писать ничего до тѣхъ поръ, пока и люди, и фортуна будутъ ко мнѣ благосклоннѣе. Впрочемъ, ты напрасно на меня нападаешь за басни: Сиротка, Филомела (изъ Лафонтена); и я нисколько не мѣтилъ на себя: я еще не Шаликовъ. Эти обѣ басни написаны хорошо; я ихъ перечиталъ и не вижу ничего смѣшнаго.

Одна
Со сна

Въ полглаза взглянетъ,
Зѣвнетъ, еще зѣвнетъ,
Потянется и встанетъ. Это изрядно, мой Аристархъ, и я сошлюсь въ томъ на Жуковскаго. Впрочемъ, если хочешь, я никогда писать басенъ не стану, чтобъ не быть твоею баснею. Посланіе переписать ѣнь. Твои замѣчанія справедливы. Но почему не назвать тебя внукомъ Аристиппа, внукомъ Анакреона или чорта если хочешь? Это, то-есть, не значитъ, что ты внукъ, то-есть, въ заправду, и что твой батюшка назывался Аристиппычемъ или Анакреонычемъ, но это значитъ то, что ты, то-есть, имѣешь качества, какъ будто нѣчто свойственное, то-есть, любезность, охоту напиться не во время и пр., пр., пр. Ну, понялъ ли, понялъ ли, Анакреоновичъ?

Когда будетъ въ вашей сторонѣ Жуковскій добрый мой, то скажи ему, что я его люблю, какъ душу. Поклонись Давыдову и скажи ему отъ меня, что я всякій день глупѣю; это его утѣшитъ, потому что онъ разъ изъ зависти говорилъ мнѣ: «Батюшковъ, ты еще не совсѣмъ »

По утру въ 11 часовъ.

Я просыпаюсь сію минуту, перечитываю твое письмо, твои пачканые стихи, писанные in naturalibus, и узнаю тебя, мерзавца, въ каждой строкѣ, въ каждомъ словѣ. Когда возьмешся ты за умъ? Когда будешь скроменъ... какъ я, напримѣръ, когда? Никогда, никогда! И это меня приводитъ въ отчаянье. Пиши ко мнѣ почаще. Если мнѣ будетъ можно, то я отправлюсь въ Питеръ, гдѣ увижу Бесѣду, Пушкина, Давыдова-Анакреона и нѣсколько людей, которыхъ я люблю, старыхъ пріятелей, всегда мнѣ тебѣ и въ шалостяхъ, и въ душенкѣ, и въ умишкѣ. Я буду о тебѣ сожалѣть и въ деревнѣ, и въ столицѣ,

Je vous regretterais à la table des dieux!

Прости и помни, что Батюшковъ тебя любитъ! Прости и будь счастливъ, здоровъ, веселъ... какъ В. Пушкинъ, когда онъ напишетъ хорошій стихъ, а это съ нимъ случается почти завсегда. Еще желаю,

        Чтобы любовь и Гименей
        Вамъ дали цѣлый рой дѣтей
        Прелестныхъ, рѣзвыхъ
        Во всемъ на мать свою похожихъ
        И на отца — чуть-чуть умомъ,
А съ рожи — Богъ избавь!... Ты самъ согласенъ въ томъ!

Примечания