Батюшков — Гнедичу Н. И., 27 ноября — 5 декабря 1811.

Батюшков К. Н. Письмо Гнедичу Н. И., 27 ноября — 5 декабря 1811 г. [Деревня] // Батюшков К. Н. Сочинения: В 3 т. — СПб.: П. Н. Батюшков, 1885—1887.

Т. 3. — 1886. — С. 155—165.

LXXXII.

Н. И. Гнѣдичу.

——

27-го ноября — 5-го декабря 1811 г. (Деревня).

Сію минуту получилъ я твое письмо и сію минуту отвѣчаю, пока сердце мое не заснуло, пока я могу еще на тебя сердиться. Выслушай и отвѣчай!

Если я говорилъ, что независимость, свобода и все, что тебѣ угодно, подобное свободѣ и независимости, суть блага, суть добро, то изъ этого не слѣдуетъ Лейденѣ, или гдѣ тебѣ угодно. А изъ этого слѣдуетъ именно то, что Батюшковъ, живучи одинъ въ скучной деревнѣ, гдѣ, благодаря судьбѣ, онъ, кромѣ своего Якова да пары кобелей, никого не видитъ, не слышитъ и не увидитъ, и не услышитъ; Батюшковъ не хочетъ и не долженъ, зная себя столько, сколько человѣкъ себя можетъ знать, не долженъ, говорю я, промѣнять своего мѣста на мѣсто имѣетъ право скучать, ибо въ 25 лѣтъ погребать себя никому непріятно. Но тогда, перемѣня свое мѣсто на другое, несвойственное, неприличное, господинъ Батюшковъ былъ бы вдвое несчастнѣе и, что всего хуже, вдвое глупѣе, несноснѣе для себя, для другихъ и для самого Гнѣдича. Еще разъ, и да будетъ это въ послѣдній, разувѣрь себя на мой счетъ и не дѣлай дружбѣ, оскорбительныхъ моему сердцу, ибо я всегда думалъ и думаю, что мечтатели, если и могутъ имѣть пламенную голову, сильное воображеніе, умъ, все, что тебѣ угодно, за то не имѣютъ души, и въ сердцѣ ихъ холодно, какъ теперь на дворѣ, а я чувствую, мой другъ, что у меня есть сердце всякій разъ, когда помышляю о тебѣ и о людяхъ, мнѣ любезныхъ. Еще разъ повтори себѣ, что Батюшковъ пріѣхалъ дѣла не задерживали въ деревнѣ, еслибъ имѣлъ въ карманѣ болѣе денегъ, нежели имѣетъ, еслибъ зналъ, что получитъ мѣсто и выгодное, и спокойное — да, спокойное, гдѣ бы онъ могъ ничего не дѣлать и не кланяться подъячимъ, людямъ ничтожнымъ, — онъ бы пріѣхалъ; а если не ѣдетъ, то это значитъ то, что судьба не позволяетъ.... и проч. Но ѣтъ, ты свое бредишь и всегда, что хуже всего, не своей головой, ибо у тебя умъ великъ или малъ, но благодаря Бога, здоровъ, а бываетъ боленъ тогда только, когда страсть или другіе умы, умищи и умишки сведутъ съ истиннаго пути. Ихъ сужденіемъ я не дорожу, ихъ совѣтовъ не хочу, ихъ сожалѣнія не требую, ибо они для меня.... только что забавны; но тебѣ, мой другъ, тебѣ стыдно меня обижать заключеніями странными и оскорбительными. Если я тебѣ не открывалъ моихъ чудесныхъ обстоятельствъ, то это истинно потому, что ты мнѣ пособить не можешь: въ слезахъ твоихъ я нужды не имѣю, но въ утѣшеніи имѣю нужду. Мы други, и я смѣю тебя назвать такъ, мы други не съ ѣмъ, чтобъ плакать вмѣстѣ, когда одинъ за тысячу миріаметровъ отъ другаго, не съ тѣмъ, чтобъ писать обоюдно плачевныя элегіи или обыкновенщину, но съ тѣмъ — и это ты на опытѣ доказываешь, когда не заразишься постороннимъ чадомъ, — съ тѣмъ, говорю я, чтобъ мѣняться чувствами, умами, душами, чтобъ проходить вмѣстѣ чрезъ бездны жизни, ведомые славою и опираясь на якорь надежды. При имени славы ты вѣрно не засмѣешься; а если засмѣешьсясвободѣ въ стихахъ; на судьбу мою никому, кромѣ тебя, не жаловался, и то въ прозѣ; а служить изъ тысячи рублей жалованья титулярнымъ совѣтникомъ, служить и готовиться къ экзамену, подобно Митрофану, твердя «Азъ же есмь червь, а не человѣкъ.... поношеніе человѣковъ», повторять зады и набивать себѣ голову римскимъ кодексомъ, поэтическими подробностями изъ Зябловскаго, аксіомами изъ Эвклида, служить писцомъ, скрибомъ въ столицѣ, гдѣ можно пить, гдѣ я пилъ изъ чаши наслажденій и горестей радость и печаль, но всегда оставался на моемъ ѣстѣ, — нѣтъ, нѣтъ, это все свыше меня и свыше тебя!

Что ты дѣлалъ въ жизни своей? Кому ты продалъ свою свободу? Никому. И я это докажу тебѣ въ двухъ словахъ. Въ департаментѣ ты могъ получить болѣе, нежели получаешь нынѣ. Служа въ пыли и прахѣ, переписывая, выписывая, исписывая кругомъ цѣлыя дести, кланяясь на лѣвочеловѣкъ, но ты не хотѣлъ потерять свободы и предпочелъ деньгамъ нищету и Гомера. Въ департаментѣ ты бы могъ быть коллежскимъ совѣтникомъ, получить крестъ, пенсіонъ, все, что угодно, потому что у тебя есть умъ и способности, но ты не хотѣлъ потерять независимости и остался бы титулярнымъ совѣтникомъ до скончанія вѣка, еслибъ не рука благодѣтельнаго генія, не рука великой княгини дала тебѣ чинъ и пенсіонъ, званіе честнаго человѣка хлѣба. Чѣмъ же ты хвастаешь передо мною? Какой-то опытностію! Гнѣдичь, Гнѣдичь! Эту опытность — къ несчастію моему — и я пріобрѣлъ, эту опытность, и скучную, и едва ли не пустую. Я привыкъ смотрѣть на людей и на вещи съ надлежащей точки: меня тому научили и годы, и люди, и несчастія. Les malheurs m’ont mis au rang des sages, говоритъ мудрецъ. Я не философъ, но по крайней мѣрѣ имѣю драхму разсудка, а я враль въ твоихъ глазахъ, потому что мелю вздоръ на риѳмахъ, враль, потому что говорю то, что мыслю, враль, потому что тебя въ томъ увѣрили умные люди, которые мастера давать совѣты, когда ихъ не просятъ, мастера сожалѣть имѣлъ умъ и сердце, сказалъ:

Вездѣ встрѣчаются быки
          И — поученья.

Ты помнишь эту басню? И онъ сказалъ правду! Но дѣло не о томъ: мнѣ обидно, любезный другъ, не столько душѣ моей, ибо она всегда согласна съ твоею, сколько моему самолюбію, — обидно то, что ты разговариваешь со мною точно такъ, какъ съ ребенкомъ или постникомъ, который отъ изможденія плоти видитъ духовъ, des anges violets, слышитъ, подобно Пиѳагору, пѣніе и гармоническіе гласы планетъ небесныхъ, а не видитъ, не слышитъ того, что его окружаетъ. Брось, кинь навсегда эту привычку! Другъ твой не сумасшедшій, не мечтатель, но чудакъ (la faute en est aux dieux qui m’ont fait si drôle), но чудакъ съ разсудкомъ. Я говорю о путешествіи: ты пожимаешь плечами. Но я тебя въ свою очередь спрошу: Батюшковъ былъ въ Пруссіи, потомъ въ Швеціи; онъ былъ тамъ самъ, по своей охотѣ, тогда, когда все ему препятствовало; почему жь Батюшкову не быть въ Италіи? «Это смѣшно», говорилъ мнѣ Москвѣ. Смѣшно? А я докажу, что нѣтъ! Если Фортуну можно умилостивить, если въ сильномъ желаніи тлѣется искра исполненія, если я буду здоровъ и живъ, то я могу быть при миссіи, гдѣ могу быть полезенъ. И еще скажу тебѣ, что когда бы обстоятельства позволяли, и курсъ денежный унизился, то Батюшковъ былъ бы на свои деньги въ чужихъ краяхъ, куда онъ хочетъ ѣхать за тѣмъ, чтобъ наслаждаться жизнію, учиться, зѣватъ; но это все одни если, и то правда, но если сбыточныя. А если небо упадетъ, говоритъ пословица, то перепелокъ передавитъ, если.... если....

Но ты сбираешься въ Москву? ѣмъ? Подумай хорошенько! А для меня не оставайся въ Питерѣ, хоть твой отъѣздъ и будетъ мнѣ непріятенъ и весьма непріятенъ. Сію минуту принесли мнѣ денегъ. Если еще столько, да еще столько, то я поѣду въ Питеръ; прибавь къ тому еще одно если.... Что же до Москвы касается, то я ее люблю, какъ душу; но тамъ — вотъ тебѣ и мой совѣтъ — онъ похожъ на совѣтъ того Гасконца, который говорилъ архитекторамъ парижскимъ: «Cadedis, messieurs, если вы будете строить мостъ (le Pont-Neuf) вдоль рѣкиуспѣете, а я вамъ совѣтую строить поперекъ», — мой совѣтъ: имѣть больше денегъ; въ Москвѣ все дорого; нужна, необходима карета четверней и проч., тогда будешь человѣкъ! А безъ того не ѣзди, мой другъ; дождись меня, дождись моихъ замѣчаній на Гомера и на твою бѣдную голову; дождись моихъ мараній и Аріоста, который теперь почиваетъ весьма спокойно. Но нѣтъ, поѣзжай мнѣ надоѣли пуще всего.

Еще одно замѣчаніе на твое письмо: «Я имѣю неотъемлемую свободу судить, что мнѣ прилично и не прилично, и дѣйствовать такимъ образомъ». Эту фразу подари Каченовскому: онъ тебя поблагодаритъ. Онъ, имѣя не-отъ-ем-ле-му-ю свободу судить, изволитъ забавляться на счетъ Мольера, Вольтера и всѣхъ умныхъ Французовъ весьма забавнымъ и глупымъ образомъ. Тамъ, гдѣ онъ не умничаетъ, онъ сносенъ; тамъ, гдѣ онъ начнетъ умничать, онъ ѣлается педантомъ, совершенною ѳитою. Но дѣло не о томъ: по силѣ неотъемлемой свободы мыслить и замѣчать, и дѣйствовать, пиши ко мнѣ почаще, не отговариваясь ни лѣнью, ни дѣлами, ни болѣзнію. Твоихъ писемъ я дожидаюсь съ нетерпѣніемъ: это единственное средство съ тобою говорить, и было бы слишкомъ безчеловѣчно лишать меня твоей ѣды за лѣнью, за дѣлами и за болѣзнію.

Не видалъ ли ты Пушкина? Онъ написалъ посланіе къ Дашкову, Измайловъ — басни, сказки, видѣнія и проч., а ты мнѣ этого не присылаешь. Еще повторю тебѣ: пиши поболѣе, пиши о себѣ, о другихъ; но мнѣ не надобно такихъ истинъ, какова эта: «Я живу въ ѣ, ты живешь въ деревнѣ по свободнымъ обязанностямъ». Что я живу въ деревнѣ, это я знаю; что ты въ Петербургѣ, и это чувствую; но что значатъ свободныя обязанности? «О логика, нѣсть безъ тебя спасенія!» говоритъ Синекдохосъ. Замѣть, что ты это сказалъ весьма серьезно.

Открылась ли Бесѣда? Что дѣлаютъ ваши пѣтухи? Зачѣмъ хочешь печатать въ ѣдѣ? По крайней мѣрѣ я не совѣтую: надобно имѣть характеръ и золота въ навозъ не бросать, истинно въ навозъ, ибо, кромѣ Горація Муравьева и Крылова басенъ, тамъ ничего путнаго я не видѣлъ. Львова стихи похожи на Шаликова и напоминаютъ мнѣ Le ruisseau amant de la prairie, сонетъ Фонтенелевъ, надъ которымъ со смѣху надсѣдался Вольтеръ. Ни слогу, ни мыслей, ни стиховъ! Все площадное, вялое! У Шишкова мысли жидкія, а слогъ черствый. А Штаневичъ? Бездна премудрости! Совершенный Шатобріанъ, но безъ ума, безъ воображенія! Нѣтъ, я имъ слуга покорный! ѣстникъ Европы худъ или хорошъ, а все лучше ихъ мараній. Не печатай въ Бесѣдѣ, не стыди себя! Бога ради поправь стихи въ Уныніи по моимъ замѣчаніямъ, и все будетъ прелестно.

Ни утро веселостью (ни день красотами
Не радуютъ чувство его): онъ умеръ душой и проч.

Прекрасно! Замѣть, что послѣ цезуры въ этомъ размѣрѣ стиховъ надобно, чтобъ ударенія были весьма вѣрны: безъ того все будетъ дурно.

зрятъ одръ токмо хладный....
Какъ съ блѣдныхъ ланитъ его слезъ токи струясь...
Равно удаляющась¹) въ тѣнъ дебрей безмолвныхъ....

Здѣсь ударенія глухи, и потому стихи неплавны, скачутъ, непріятны. Послѣ цезуры должно ставить длинныя слова, и стихи будутъ плавнѣе, напримѣръ:

При дѣвахъ бесѣдѣ съ друзьями, или по крайней мѣрѣ, чтобъ слоги были плавны и одинъ другаго не съѣдали, и потому стихъ вышеписанный:

Какъ съ блѣдныхъ ланитъ его слезъ токи струясь не такъ худъ, хотя слова и короткія послѣ цезуры, а все лучше поставить одно длинное.

Впрочемъ, все хорошо. И стихи изъ Лагарпа прекрасны. Еще разъ переправь, не полѣнисъ, а мои замѣчанія справедливы.

Пришли мнѣ замѣчанія на Мечту: я ожидаю ихъ съ ѣніемъ, ибо имѣю въ нихъ нужду.

Ноября 27-го дня 1811 г.

Всѣ писатели, начиная отъ Аристотеля до Каченовскаго, безпрестанно твердили: Наблюдайте точность въ словахъ, точность, точность, точность! Не пишите на мѣсто домъ — громъ, на мѣсто печь — мечь и такъ далѣе. А ты, любезный Николай, пишешь не краснѣя, что мнѣ скоро тридцать лѣтъ. Ошибся, ошибся, ошибся шестью годами, ибо 24 ни на какомъ языкѣ не составляютъ 30. ѣ же точность? Я съ моей стороны не упущу изъ рукъ эти шесть лѣтъ и, подобно Александру Македонскому, надѣлаю много чудесъ въ обширномъ полѣ.... нашей словесности. Я въ теченіе этихъ шести лѣтъ прочитаю всего Аріоста, переведу изъ него нѣсколько страницъ и, въ заключеніе, ровно въ тридцать лѣтъ, скажу вмѣстѣ съ моимъ поэтомъ:

Se a perder s’a la libertà, non stimo
Il piu ricco capel, ch’in Roma sia, ибо и въ тридцать лѣтъ я буду тотъ же, что теперь, то-есть, ѣнтяй, шалунъ, чудакъ, безпечный баловень, маратель стиховъ, но не читатель ихъ; буду тотъ же Батюшковъ, который любитъ друзей своихъ, влюбляется отъ скуки, играетъ въ карты отъ нечего дѣлать, дурачится какъ повѣса, задумывается какъ датскій щенокъ, споритъ со всякимъ, но ни съ кѣмъ не дерется, ненавидитъ Славянъ и мученика Жоффруа, тибуллитъ на досугѣ и учится древней географіи, затѣмъ чтобъ не позабыть, что Римъ на Теверѣ, который течетъ отъ сѣвера къ югу; и въ тридцать лѣтъ онъ будетъ все тотъ же, съ тою только разницею, что онъ называетъ тебя другомъ десять лѣтъ, а тогда къ этимъ десяти прибавитъ еще пять, но больше любить тебя, больше чувствовать къ ѣ и дружества, и привязанности, кажется, дѣло несбыточное. Прощай!

(5-го декабря 1811 г.).

Вотъ длинное письмо, скажешь ты! Не удивляйся! Завтра ты именинникъ, и надобно тебя поздравить: вотъ зачѣмъ я еще долженъ прибавить цѣлый листъ. Итакъ, поздравляю тебя, мой милый другъ, будь счастливъ, веселъ, уменъ, люби меня, стихи и вино, вино — отраду нашу, по словамъ твоего предшественника Кострова. Но что ты всегда будешь любить стихи, вино и меня, твоего друга....

Сей старецъ, что всегда летаетъ,
Всегда приходитъ, отъѣзжаетъ,
Вездѣ живетъ — и здѣсь, и тамъ,
Съ собою водитъ дни и ѣки,
Съѣдаетъ горы, сушитъ рѣки
И нову жизнь даетъ мірамъ,
Сей старецъ, смертныхъ злое бремя,
Желанный всѣми, страшный всѣмъ,
Крылатый, легкій, словомъ — время,
Да будетъ въ дружествѣ твоемъ
Всегда порукой неизмѣнной
И, пробѣгая глупый свѣтъ,
На дружбы жертвенникъ священный

Вотъ мое желаніе: оно одинаково и въ прозѣ, и въ стихахъ. Я тебѣ позволяю въ мои именины написать ко мнѣ столько же стиховъ и выпить за мое здоровье бутылку.... воды, такъ какъ я это торжественно сдѣлаю завтра при двухъ благородныхъ свидѣтеляхъ, при двухъ друзьяхъ моихъ, при двухъ.... курчавыхъ собакахъ.

Я вчера получилъ собраніе стиховъ Жуковскаго. Какъ мои стихи — Воспоминаніе исковеркано! Иные стихи пропущены, и риѳмы торчатъ однѣ! Впрочемъ, я этимъ изданіемъ доволенъ, доволенъ твоимъ ПерувіанцомъПосланіемъ о благородствѣ, доволенъ Пушкинымъ, доволенъ Кантемиромъ и Петровымъ, а дряни все-таки цѣлое себѣ плоховатъ, грубенекъ, пахнетъ татарщиной. Что за ы? Что за щ? Что за ш, шій, щій, при, тры? О варвары! А писатели? Но Богъ съ ними! Извини, что я сержусь на русскій народъ и на его нарѣчіе. Я сію минуту читалъ Аріоста, дышалъ чистымъ воздухомъ Флоренціи, наслаждался музыкальными звуками авзонійскаго языка и говорилъ съ ѣнями Данта, Тасса и сладостнаго Петрарка, изъ устъ котораго что слово, то блаженство. Прощай!

Альцеста и Поликсена Мерзлякова прекрасны. Это ему ѣлаетъ честь. Есть мѣста прелестныя и невольно исторгаютъ слезы.

На канунѣ

Сноски

¹) Я не люблю этихъ глухихъ усѣкновеній. Еслибъ , то было бы лучше.... Вотъ бездѣлки, но важныя для уха.

Примечания