Батюшков — Гнедичу Н. И., август 1811.

Батюшков К. Н. Письмо Гнедичу Н. И., [август 1811 г. Череповец] // Батюшков К. Н. Сочинения: В 3 т. — СПб.: П. Н. Батюшков, 1885—1887.

Т. 3. — 1886. — С. 134—137.

LXXII.

Н. И. Гнѣдичу.

——

(Августъ 1811 г. Череповецъ).

Болѣе двухъ мѣсяцевъ, любезный другъ, какъ не получаю отъ тебя ни строки. Что значитъ твое молчаніе? Ты боленъ? Но Полозовъ не дремлетъ: онъ иногда за тебя пишетъ. Что съ тобою сдѣлалось? Я бы долженъ начать съ упрековъ, но ихъ въ сторону. Конечно, забыть друга своего въ деревнѣ, не писать къ нему ни строчки, тогда какъ онъ всего болѣе имѣетъ нужду въ письмахъ — что я говорю? — въ одной ѣ отъ своего Гомера, есть дѣло безсовѣстное. Но еще разъ, Богъ съ тобою!

Я теперь сижу одинъ въ моемъ домикѣ, скученъ и грустенъ, и буду сидѣть до осени, можетъ быть, до зимы, то-есть, пока не соберу тысячи четыре денегъ, pour faire tête à la fortune, и тогда полечу къ тебѣ на крыльяхъ надежды, которыя теперь немного полиняли.

Что ни говори, любезный другъ, а я имѣю маленькую философію, маленькую опытность, маленькій умъ, маленькое сердчишко и весьма маленькій кошелекъ. Я покоряюсь обстоятельствамъ, плыву противъ воды, но до сихъ поръ, съ помощію моего добраго генія, ни весла, ни руля не покинулъ. Я часто унываю духомъ, но не совсѣмъ, а это оправдываетъ мое маленькое.... mon infiniment petit (вспомни Декарта), которое стоитъ уваженія честныхъ людей. Я заврался, но ты меня понимаешь, что тебѣ дѣлаетъ большую честь. Я заврался, но знаешь ли отчего? Оттого, что пустился въ философію. Это со мной обыкновенно бываетъ по осени.

Я читаю теперь Сенъ-Ламберта и бываю доволенъ, какъ ребенокъ. Сенъ-Ламбертъ — добрый человѣкъбесѣдовать, по крайней мѣрѣ лучше, нежели съ Шатобріаномъ, который — признаюсь тебѣ — прошлаго года зачернилъ мнѣ воображеніе духами, Мильтоновыми бѣсами, адомъ и Богъ вѣсть чѣмъ. Онъ къ моей лихорадкѣ прибавилъ своей ипохондріи и, можетъ быть, испортилъ и голову, и слогъ мой: я уже готовъ былъ писать поэму въ прозѣ, трагедію въ прозѣ, мадригалы въ прозѣпрозѣ, въ прозѣ поэтической. Не читай Шатобріана!

Но что дѣлаютъ ваши Славяне? Бываешь ли ты во пиру во Бесѣдѣ? Нынѣ осень на дворѣ, и пчелы сбираются въ улей, и въ вашемъ ульѣ дымъ коромысломъ. Одинъ читаетъ; другой говоритъ: изрядно; третій хвастаетъ; четвертый хвалитъ себя и Шишкова, ибо Шишковъ воплотился. Что дѣлаетъ Орфей Орфеичъ? Что дѣлаетъ Шаховской? Что дѣлаютъ всѣ, и въ этомъ ѣ Бунина, съ которой я помирился? Она написала О счастіи. Предметъ обильный и важный, слишкомъ важный для дамы. Въ ея поэмѣ нѣтъ философіи (а предметъ философическій), нѣтъ связи въ планѣ, много чего нѣтъ, но за то есть прекрасные стихи. Прочитай конецъ третьей пѣсни, описаніе сельскаго жителя. Это все прелестно. Стихи текутъ сами собою, картина въ цѣломъ выдержана, и краски живы и нѣжны. Позвольте мнѣ, милостивая государыня, ѣть счастье поцѣловать вашу ручку! Клянусь Фебомъ и Шишковымъ, что вы имѣете дарованіе!

Я ничего не пишу, все бросилъ. Стихи къ чорту! Это не бѣда; но вотъ что бѣда, мой другъ: вмѣстѣ съ способностью писать я потерялъ способность наслаждаться, становлюсь скученъ и лѣнивъ, даже немного мизантропъ. Часто, сложа руки, гляжу передъ собою и не вижу ничего, а смотрю, а на что смотрю? На муху, которая летаетъ туда и сюда. Я — мечтатель? О, совсѣмъ нѣтъ! Я скучаю и, подобно тебѣ, часто, очень часто говорю: люди всѣ человѣкъ.... окончи самъ фразу. Гдѣ счастье? Гдѣ наслажденіе? Гдѣ покой? Гдѣ чистое сердечное сладострастіе, въ которомъ сердце мое любило погружаться? Все, все улетѣло, изчезло вмѣстѣ съ пѣснями Шоліо, съ сладостными мечтаніями Тибулла и милаго Грессета, съ воздушными гуріями Анакреона. Все изчезло! Я вотъ передо мной лежитъ на столѣ третій томъ Esprit de l’histoire, par Ferrand, который доказываетъ, что люди ѣжутъ другъ друга за тѣмъ, чтобъ основывать государства, а государства сами собою разрушаются отъ времени, и люди опять должны себя рѣзать и будутъ рѣзать, и изъ народнаго правленія всегда родится монархическое, и монархій нѣтъ вѣчныхъ, и республики несчастнѣе монархій, и вездѣ зло, а наука политики есть наука утѣшительнаятѣ, у которыхъ нѣтъ ни сердца, ни души.

мнѣ: для счастія своего ищи, ищи истины. Но гдѣ она? Былъ ли онъ самъ меня ѣе? Гоббесъ боялся чертей, а самъ писалъ противъ безтѣлесныхъ тварей. Такъ, мой Николай, науки не могутъ питать сердца. Онѣ дѣтей, а сердце все проситъ любви: она — его пища, его блаженство; и мое блаженство — ты знаешь это — улетѣло на крыльяхъ мечты. Есть ли у меня желанія? Есть ли надежда? Я часто себя спрашиваю, и ѣчаю: нѣтъ!

Вотъ длинная казанья. Но о чемъ говорить? Здѣсь новостей ѣтъ и не бывало. Новости у васъ; итакъ, пришли мнѣ ихъ поболѣе, но самыхъ пріятныхъ, самыхъ веселыхъ: иначе я ѣ разшевелю всю мою ипохондрію. Прочитай мое письмо за чаемъ, прочитай наединѣ, вздохни, улыбнись и скажи: я люблю его по прежнему. Прости, мой любезный Николай, пиши почаще и пришли мнѣ Нѣтъ ли Крылова? Я и бездѣлкѣ буду радъ, а за Крылова скажу спасибо. Константинъ Батюшковъ. Въ Череповецъ.