Батюшков К. Н. Письмо Вяземскому П. А., 23 июля [1817 г. Деревня] // Батюшков К. Н. Сочинения. — М.; Л.: Academia, 1934. — С. 422—424.
КНЯЗЮ П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
23-го июля [1817 г. Деревня]
Спешу отвечать на письмо твое, которое меня истинно опечалило, милый друг. Но радуюсь, что ты в Москве, и, следственно, княгиня спокойна, ибо чего ей бояться, когда ты с ней? И досадно, и скучно слушать всё одну же историю и по горло купаться в глупости. Но мой совет — усмирить гнев твой и руководствоваться осторожностию и в самой досаде и негодовании сохранить благопристойность. Из твоего письма вижу твое нетерпение. Это не похоже на ум, милый друг. С кем не бывает горе? Ни честь твоя, ни имя не могут оградить от безумца. Неприятность большая, согласен; но зато и тебе провидение дало рассудок; а ты, исполнив долг свой, продолжаешь горячиться и смотришь в увеличительное стекло — на безумца! Терпение. Это всё пройдет мимо: а ты всё останешься князь Вяземский, владелец Астафьева и честный человек. Сожалею крайне, что я не с тобою и не могу разделить твоего беспокойства. Иногда одно слово, сказанное впору, полезно. Может быть, я ошибаюсь, подавая тебе советы, и ты в самом деле осторожнее и спокойнее, нежели на письме, но и ты ошибешься, если подумаешь, что я не трепещу за тебя. Дорого бы дал за твое спокойствие и еще раз повторяю: благоразумие всё исправляет. Я более сожалею о княгине, нежели о тебе, ибо уверен, что в отсутствии твоем ей было невесело иметь в виду нечаянное свидание с растрепанным пугалищем. Но и она, когда всё пройдет — а что не проходит? — конечно, первая будет смеяться над этим бешеным и над своими страхами. Напомни ей лучше обо мне; скажи ей мое усердное почтение; о любви моей ни слова. Ей, конечно, тошнится от одного слова люблю, с тех пор как оно прошло через уста бледного и унылого, безмолвного человека. Благодарю за известия твои о Петербурге и радуюсь, что ты украл у Фортуны несколько приятных минут и отдохнул с людьми, ибо это, право, люди: Блудов, столь острый и образованный; Тургенев, у которого доброты достанет на двух и какого-то аттицизма, весьма приятного и оригинального, человек на десять; Северин, деятельный и дельный в такие нежные лета; Орлов, у которого — редкий случай! — ум забрался в тело, достойное Фидиаса, и Жуковский, исполненный счастливейших качеств ума и сердца, ходячий талант! Это люди! И Карамзин, право, человек необыкновенный, и каких не встречаем в обоих клубах Москвы и Петербурга, и который явился к нам из лучшего века, из лучшей земли. Откуда — не знаю.
Плана не получал. Трудиться буду, если могу быть полезен, и время, и здоровье, и обстоятельства позволят. Но... но... но... Ты видел первую часть моих Опытов. Жаль, что много ошибок: чего доброго, припишут их мне! Но их оговорим в последней части. Скажи мне, каков «Тасс» мой! Он у меня на сердце. Я им доволен; доволен ли ты? Мне нравится план и ход более, нежели стихи: ты увидишь, что я говорю правду, когда прочитаешь его в печати. C’est une pièce à effet.1 Прочитай ее Тончи. Сделай одолжение. Если он похвалит, он, знаток в итальянской литературе, то я буду вне себя от радости — он и Дмитриев. А уранги могут говорить, что угодно. Скажи по совести, какова моя проза: можно ли читать ее? Если просвещенные люди скажут: это приятная книга, и слог красив, то я запрыгаю от радости. Сам знаю, что есть ошибки против языка, слабости, повторения и что-то ученическое и детское: знаю и уверен в этом, но знаю и то, что если меня немного окуражит одобрение знатоков, то я со временем сделаю лучше. Пускай говорят, что хотят, строгие судьи и кумы славенофиловы! Не для них пишу, и они не для меня. Но не понравиться тебе и еще трем или четырем человекам в России больно, и лучше бросить перо в огонь. Скоро я отправлюсь в Петербург — против желания моего: приходит осень, я болен, лекарей здесь нет. Притом же и хлопоты меня выживают. Что пишешь ты? Не пора ли и тебе в клетку? Право, пора! Василий Львович пусть один порхает по воле: от «Аглаи» в «Вестник» и из «Вестника» в «Труды любителей». Я посылаю к Каченовскому кучу переводов. Увидишь их в «Вестнике». C’est le chant du cygne.2 Хочу, если моя книга будет иметь какой-нибудь успех, приняться за поэму: «Русалку» и за словесность русскую. Хочется написать в письмах маленький курс для людей светских и познакомить их с собственным богатством. В деревне не могу приняться за этот труд, требующий книг, советов и здоровья и одобрительной улыбки дружества. Спасибо! Ты правду говоришь, что меня надобно немного полелеять. Я, как птица в сетях у хлопот, и боюсь оставить в них мои перья и талант мой. Провидение! будь ко мне помилостивее! Друзья! не переставайте любить меня. Прости, будь мудр, аки мравий, аки змия, и добр, аки пес!
Сноски
1 (Ред.)
2 Это лебединая песня. (Ред.)
Примечания
. (стр. 422). Впервые опубликовано в Майковском издании. Печатаем по подлиннику (Арх. феод.-крепостн. эпохи ЦАУ), исправляя ряд неточностей Майковского издания. «История» с Вяземским, с обсуждения которой Батюшков начинает свое письмо, — бурная влюбленность в его жену, Веру Федоровну Вяземскую, С. М. Соковнина, страдавшего психическим заболеванием. В припадке последнего, встретившись однажды с В. Ф. Вяземской во время прогулки ее по Никитскому бульвару в Москве, он при всех упал перед ней на колени и стал объясняться в любви. Позднее, когда случай этот потерял для заинтересованных лиц (в частности, для П. А. Вяземского) свою остроту, Батюшков неоднократно подшучивал над ним. Так в одном из неопубликованных писем к Вяземскому (Арх. феод.-крепостн. эпохи ЦАУ), прося передать привет его жене, он пишет: «Целую прах ног ее сиятельства с истинным благоговением, страхом, но без надежды — Батюшков-Соковнин». Как мы видели, подшучивает он над ним и в своем послании к «Астафьическому мудрецу». «Оба клуба» — английские клубы в Москве и Петербурге. «Моя проза» — первый прозаический том собрания сочинений Батюшкова «Опыты в стихах и прозе», только что вышедший в это время из печати. «Вестник» — «Вестник Европы». «Труды любителей» — «Труды Общества любителей российской словесности при Московском университете». От поэмы «Русалка» сохранился только набросок плана (беловой автограф на 4 листках с незначительными поправками), который имеется в Арх. феод.-крепостн. эпохи ЦАУ, ф. 195, кар. 17 (16), № 396, среди бумаг Остафьевского архива. Трудно сказать, был ли он приложен Батюшковым к настоящему письму или, что вернее (за что говорит совсем другая бумага и почерк), попал к Вяземскому позднее; неизвестно и то, как отнесся последний к замыслу своего друга. Скорее всего дальше плана дело и не пошло. Приводим его по подлиннику, исправляя ряд ошибок Майковского издания, в частности, неправильное написание имени днепровской русалки: у Батюшкова во всех случаях (кроме одного) «Лида», а не «Лада». Слова, зачеркнутые Батюшковым, даем в прямых скобках:
РУСАЛКА
Песнь первая
Добрыня и сын его, юный Озар, обреченный дочери Оскольдовой, сопутники Оскольда, спешат настигнуть воинство его, идущее по Днепру в окрестностях Киева, воевать Царьград. Радость молодого Озара, в первый раз препоясанного мечом. Задумчивость Добрыни. Они сбиваются с пути. Буря. Находят пристанище у старца, древнего волхва. Он предсказывает Добрыне славное потомство, если спасет сына своего от очарований Лиды, днепровской русалки. Нетерпение Озара. Они настигают воинство, расположенное на берегах Днепра, при шумных порогах. Пиршество воинское. Песни. Озар, утомленный трудами, засыпает: ему является во сне Лида во всей красоте; встревоженный, просыпается, призывает на помощь [образ] имя невесты своей, но образ Лиды глубоко запечатлевается в его сердце.
Задумчивый Озар последует войску. Добрыня расстается с сыном и идет по повелению Оскольда отражать племена Булгаров. Советы его сыну. Юноша клянется повиноваться ему. Между тем Лида, неприятельница волхва, желает заманить в свои сети его правнука. Является в виде лани перед войском. Юноши, товарищи Оскольда, покидают ладьи, садятся на коней и скачут за ланью. Их опережает Озар. Он забывает совет волхва не переступать за цветочные цепи в лесу. Скачет за ланью. Преследует ее напрасно до самых берегов Днепра. Усталый засыпает. Русалки опутывают его цепями.
Песнь третья
Он просыпается в царстве Лиды. Кристальные чертоги ее. Описание жизни русалок. Веселость. Их ночные празднества и жертвы Ладе. Любовь Лиды. Озар счастлив. [Но войско возвращается с победою.]
Песнь четвертая
Озар вырывается из рук Лиды. Ее отчаяние.
В это же время, будучи в деревне, Батюшков набросал в своей записной книжке «Чужое: мое сокровище!» и план задуманного им и также не осуществленного «курса словесности русской». В виду большого интереса, который представляет этот план, являющийся первой попыткой написания систематического курса по истории русской литературы, приводим его целиком (по подлиннику в Рукоп. отд. Ленинградской Публичной библиотеки):
«Выслушайте меня, бога ради! Я намекну вам только, каким образом можно составить книгу приятную и полезную. Удивляюсь, что ни один из наших литераторов не принялся за подобный труд. Вот план en grand:
Говорить об одной русской словесности, не начиная с Лединых яиц, не излагая новых теорий, но говорить просто, как можно приятнее и яснее для людей светских, и предполагая, что читатели имеют обширные сведения в иностранной литературе, но своей собственной не знают; показать им ее рождение, ход, сходство и разницу ее от других литератур, все эпохи ее и, наконец, довести до времен наших. Дайте форму, какую вздумаете, но вот изложение материй:
1) О славенском языке. Опять не начинать от Сима, Хама и Афета, а с Библии, которую мы по привычке зовем славенскою. О русском языке.
3) О языке во времена Петра I. Проповедники. Переводы иностранных книг по именному указу.
4) Тредьяковский и его товарищи. Путешественники и ученые.
5) и 6) Кантемир — статья интересная. Академия наук. Ученые иностранцы. Борьба старых нравов с новыми, старого языка с новым. Влияние искусств, наук, роскоши, двора и женщин на язык и литературу.
7) Ломоносов.
9) Современные им писатели.
10) Фон-Визин. Образование прозы.
11) Болтин, Елагин, историки, переводчики.
«Собеседника». Придворный театр. Господствование французской словесности и вольтерианизм. Желание воскресить старинный язык русский. Несообразности.
13) Петров. Майков.
14) Державин: «Он памятник себе воздвиг чудесный, вечный».
15) Подражатели его. Взгляд на словесность вообще. Успехи. Недостатки.
16) . Влияние его.
17) Херасков. Проза его и стихи.
18) Карамзин
19) Дмитриев. Характер его дарования, красивость и точность. Он то же делает у нас, что Буало или Попе у себя.
20) Подражатели их.
21) Княжнин. Взгляд на театр вообще. Княжнина комедия и трагедия. Может быть климат и конституция не позволяют нам иметь своего национального театра.
22) .
23) Хемницер. Крылов. Жуковской.
24) Муравьев. Книги его изданы недавно; он первый говорил о морали. Он выше своего времени и духом, и сведениями.
25) Бобров. Мерзляков. Востоков, Воейков. Переводы Кострова и Гнедича. Пушкин. Вяземской. Сумароков, Панкратий. Нелединский. Взгляд на издание Жуковского и потом Кавелина. Замечание на письма И. М. [Муравьева-Апостола] из Нижнего.
26) . Его мнения. Он прав, он виноват. Его противники: Макаров, Дашков, Никольской.
27) Обозрение словесности с тех пор, как Карамзин оставил «Вестник». Труды Каченовского.
28) Статьи интересные о некоторых писателях, как-то: Радищев, Пнин, Беницкий, Колычев.
Словесность надлежит разделить на эпохи: 1) Ломоносова, 2) Фон-Визина, 3) Державина, 4) Карамзина, 5) до времен наших. Сии эпохи должны быть ясными точками, потом не должно из виду упускать действие иностранных языков на наш язык. Переводы ученых с греческого и латинского. Что заняли мы у Французов и какое действие имели переводы романов Вольтера и пр.
языка. Может ли процветать язык без философии и почему может, но недолго? Влияние церковного языка на гражданский и гражданского на духовное красноречие. Все сии вопросы требуют ясного разрешения и должны быть размещены по приличным местам.
Должно представить картину нравов при Петре, Елисавете и Екатерине: до Ломоносова, при нем, при Державине, при Карамзине. Пустословить на кафедре по следам Баттё и Буттервека легко, но какая польза? Здесь надобно говорить дело, просто, свободно, приятно».
Любопытно отметить, что в графе, посвященной Ломоносову, нарисовано солнце в лучах, что лишний раз свидетельствует о том исключительном значении, которое Батюшков придавал ему в развитии русской литературы.