Венгеров С. А. Батюшков К. Н. // Венгеров С. А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых: (От начала рус. образованности до наших дней). — СПб.: Семеновская типо-литогр. (И. Ефрона), 1891. — Т. 2, вып. 22—30. — С. 227—256, 289—295.
, Константинъ Николаевичъ, поэтъ1 происходитъ изъ стариннаго дворянскаго рода, имѣвшаго помѣстья въ новгородскомъ и вологодскомъ краю. Важныхъ должностей, впрочемъ, Батюшковы никогда не занимали и богатыми ихъ тоже нельзя назвать. Лично Константинъ Николаевичъ всю жизнь нуждался въ деньгахъ, не смотря на то, что жилъ скромно и семьи не имѣлъ.
Во второй половинѣ прошлаго столѣтія Батюшковы подверглись большой немилости. Бывшій офицеръ конной гвардіи Илья Батюшковъ былъ уличенъ въ нелѣпомъ «умыслѣ» заточить Екатерину въ монастырь, а на престолъ возвести не то цесаревича Павла, не то своего родственника Опочинина, который будто бы былъ прижитъ императрицей Елизаветой Петровной съ пріѣзжавшимъ въ молодости въ Россію англійскимъ королемъ. Во всякое другое время на подобный вздоръ не обратили бы серьезнаго вниманія, тѣмъ болѣе, что еще до начала слѣдствія Батюшковъ проявлялъ признаки душевной болѣзни, а «худые» разговоры его велись въ интимнѣйшемъ кругу двухъ, трехъ родственниковъ. Но въ эпоху Таракановыхъ, Ашей и другихъ «дѣтей любви» высокихъ людей, въ эпоху, когда одна рота гренадеръ возводила на престолъ, а другая низвергала съ него, полусумасшедшему бреду отставнаго корнета было придано государственное значеніе. Была снаряжена слѣдственная коммисія, которая пытала подсудимыхъ2, нашла ихъ достойными смертной казни и только въ видѣ особой милости присудила ихъ къ тяжкой ссылкѣ въ Сибирь. Батюшковъ былъ назначенъ въ что въ енис. губ. Его держали въ оковахъ, хотя на работы въ виду болѣзненнаго состоянія было приказано его не употреблять. И цѣлыхъ 25 лѣтъ томилась эта несчастная жертва собственной болтливости и жестокости эпохи.
Воцареніе Павла принесло Батюшкову освобожденіе, но, повидимому, помилованіе не застало уже его въ живыхъ.
При одномъ изъ разговоровъ Ильи Батюшкова о предстоящемъ новомъ воцареніи пришлось случайно присутствовать его племяннику — пятнадцатилѣтнему «солдату» (т. е. записанному въ солдаты) Измайловскаго полка Николаю Львовичу Батюшкову. Его тоже привлекли къ слѣдствію и онъ «порядочно» показалъ все, что было ему извѣстно. Судъ постановилъ «отпустить (его) въ домъ попрежнему, а чтобы, однакоже, когда онъ будетъ въ полку, чтобъ по молодости лѣтъ своихъ не могъ иначе о семъ дѣлѣ разглашать, то велѣно его отъ полка, какъ онъ не въ совершенныхъ лѣтахъ, отпустить, ибо по прошествіи нѣкотораго времени, особливо живучи въ деревнѣ, могутъ тѣ слышанныя имъ слова изъ мысли его истребиться; при свободѣ же накрѣпко ему подтвердить, чтобы всѣ тѣ слова, какъ онѣ вымышлены Ильею Батюшковымъ, изъ мысли своей истребилъ и никому во всю жизнь свою ни подъ какимъ видомъ не сказывалъ».
Какъ ни былъ сравнительно «милостивъ» приговоръ, онъ, все-таки, оказалъ самое рѣшительное вліяніе на судьбу Николая Львовича, закрывъ ему служебную карьеру. Младшій братъ его достигъ впослѣдствіи сенаторства, а старшій почти всю жизнь не выходилъ изъ положенія захолустнаго помѣщика, хотя былъ человѣкъ по тому времени довольно образованный. Какъ это обстоятельство, такъ и потрясеніе, вызванное привлеченіемъ къ слѣдствію и несчастнымъ исходомъ его для дяди, наложили печать на характеръ Николая Львовича, сдѣлавъ его человѣкомъ тяжелымъ и мнительнымъ.
ѣтъ черезъ 5 послѣ разсказанной выше катастрофы на Александрѣ Григорьевнѣ Бердяевой, которая, родивъ ему трехъ дочерей и одного сына, лишилась затѣмъ разсудка. Нужно-ли удивляться, что при подобныхъ предрасполагающихъ условіяхъ тяжкій недугъ постигъ впослѣдствіи половину ея дѣтей; сначала младшаго члена семьи — сына, а затѣмъ и старшую сестру — Александру Николаевну. Сынъ родился не задолго до того, когда душевная болѣзнь матери приняла уже совершенно опредѣленныя формы и ее пришлось удалить отъ семьи. Она умерла въ Петербургѣ въ 1795 году, когда не имѣвшему о ней никакого представленія сыну ея не было еще и 8 лѣтъ.
Константинъ Николаевичъ Батюшковъ родился 18 мая 1787 года въ Вологдѣ, но дѣтство провелъ въ родовомъ отцовскомъ селѣ Даниловскомъ, расположенномъ въ смежномъ съ Вологодскимъ краемъ Бѣжецкомъ уѣздѣ новгородской губерніи. По десятому году его отвезли въ Петербургъ, въ пансіонъ француза Жакино, откуда чрезъ 4 года онъ перешелъ въ пансіонъ учителя морскаго корпуса Триполи и здѣсь учился 2 года. Этимъ и закончилъ 16-ти-лѣтній Батюшковъ свое школьное образованіе.
Немного оно ему дало. Языки, правда, онъ изучилъ: французскій очень хорошо, нѣмецкій и итальянскій порядочно. Но научный багажъ, вынесенный изъ обоихъ пансіоновъ былъ очень легокъ: элементарныя свѣдѣнія по географіи, исторіи, ариѳметикѣ, ботаникѣ — вотъ и все. И умственный кругозоръ будущаго поэта остался бы совсѣмъ маленькимъ, если бы не страсть къ чтенію, которая дала ему знакомство почти со всею литературою 18-го вѣка и тѣсная дружба съ извѣстнымъ Мих. Никит. Муравьевымъ, однимъ изъ образованнѣйшихъ людей своего времени. Подъ вліяніемъ Муравьева, приходившагося ему двоюроднымъ дядей, Батюшковъ вскорѣ послѣ окончанія школьнаго ученія сталъ заниматься латинскимъ языкомъ и перечиталъ въ оригиналѣ почти всѣхъ римскихъ классиковъ. Больше всѣхъ ему пришлись по вкусу эпикуреецъ Горацій и нѣжный Тибуллъ, пѣвецъ любви и скромныхъ радостей. Всего же сильнѣе вліяніе Муравьева выразилось въ томъ, что онъ ввелъ его въ кругъ серьезныхъ умственныхъ интересовъ. Батюшкову не было еще и двадцати лѣтъ когда умеръ его духовный отецъ, а между тѣмъ у него интересы свѣтской жизни, столь развитые у молодыхъ дворянъ его времени и лѣтъ стояли уже на второмъ планѣ, а на первомъ — вопросы литературы, искусства и въ извѣстной степени нравственнаго совершенствованія.
Тотъ-же Муравьевъ, занимавшій постъ товарища министра народнаго просвѣщенія помогъ Батюшкову и на первыхъ шагахъ его практической жизни: въ концѣ 1802 года онъ былъ опредѣленъ чиновникомъ въ канцелярію Муравьева. Служба была не изъ тяжелыхъ, да кромѣ того лѣнивый отъ природы племянникъ начальника канцеляріи не считалъ нужнымъ съ особеннымъ рвеніемъ предаваться канцелярскимъ упражненіямъ. Въ 17-ти-лѣтнемъ юношѣ уже совершенно ясно опредѣлились литературныя наклонности, онъ уже написалъ тогда большое стихотвореніе «Мечты», запечатлѣнное несомнѣннымъ талантомъ и если о чемъ заботился, то только объ укрѣпленіи своихъ связей съ молодымъ кружкомъ сослуживцевъ — литераторовъ, которыхъ Муравьевъ привлекъ къ себѣ въ департаментъ. То были умершій въ молодыхъ лѣтахъ даровитый журналистъ И. П. Пнинъ, извѣстный впослѣдствіи академикъ Д. И. Языковъ, сынъ Радищева и, наконецъ, Гнѣдичъ, на всю жизнь оставшійся однимъ изъ самыхъ близкихъ къ Батюшкову лицъ. Вся эта талантливая молодежь живѣйшимъ образомъ интересовалась литературой и искусствомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ была чужда какихъ бы то ни было аскетическихъ наклонностей и проводила время достаточно «весело». Вотъ почему общій характеръ перваго періода творчества нашего поэта чисто эпикурейскій.
Изъ семейныхъ домовъ, кромѣ глубокоуважаемаго имъ Муравьева, Батюшковъ часто посѣщалъ красивую родственницу Державина — П. М. Нилову, по которой, повидимому, одно время платонически вздыхалъ, умную фрейлину А. П. Квашнину-Самарину, которая собирала вокругъ себя лучшихъ литераторовъ своего времени и, наконецъ, всего чаще можно было встрѣтить молодого поэта въ знаменитомъ салонѣ Оленина. Алексѣй Николаевичъ Оленинъ, сановникъ высокаго чина и служебнаго положенія и вмѣстѣ съ тѣмъ директоръ Публичной Библіотеки и президентъ Академіи Художествъ представляетъ собою одну изъ центральныхъ фигуръ исторіи нашей образованности начала текущаго столѣтія. Въ его богатомъ и гостепріимномъ домѣ сходилось все, что было блестящаго въ Петербургѣ по части «музъ» и наукъ. «Всѣ безъ исключенія русскіе таланты того времени собирались около него, какъ около старшаго друга», говоритъ Серг. Тим. Аксаковъ въ своихъ воспоминаніяхъ. Самъ человѣкъ разнообразно талантливый и одаренный хорошимъ вкусомъ, Оленинъ, при всей своей осторожности и умѣніи жить со всѣми въ ладу, довольно замѣтно тяготѣлъ въ сторону новаго литературнаго направленія, созданнаго Карамзинымъ. Вотъ почему домъ его какъ бы обратился въ главный штабъ молодой литературы. Здѣсь читались въ рукописи драмы Озерова, возмущавшія шишковскую компанію, здѣсь восхищались Карамзинымъ, ласкали Гнѣдича и здѣсь, наконецъ, встрѣтили самый привѣтливый пріемъ первые литературные шаги Батюшкова, усерднѣйшаго участника борьбы, затѣянной членами «Вольнаго Общества любителей словесности, наукъ и художествъ» противъ уродливыхъ теорій Шишкова и его бездарныхъ приверженцевъ.
ѣйшій и позднѣйшій изъ біографовъ Батюшкова — Л. Н. Майковъ склоненъ приписать только что названному «Вольному Обществу» замѣтное вліяніе на ходъ духовнаго развитія поэта. Мы съ этимъ можемъ согласиться только съ большими оговорками. Дѣло въ томъ, что чисто литературныя тенденціи Общества — его отвращеніе къ псевдо-классической напыщенности, увлеченіе сентиментализмомъ, который былъ первымъ этапомъ по пути признанія ежедневной реальной дѣйствительности главнымъ факторомъ искусства, наконецъ благоговѣніе къ Карамзину и нерасположеніе къ его неуклюжимъ противникамъ — все это, конечно, всецѣло привилось впечатлительному Батюшкову. Но помимо чисто-литературныхъ интересовъ, «Вольное Общество» — при жизни Пнина по крайней мѣрѣ, — до такой степени было увлечено вопросами общественными, что въ немъ нельзя не усмотрѣть одной изъ тѣхъ ячеекъ, изъ которыхъ впослѣдствіи развилось декабристское движеніе. Къ Радищеву, напр. молодые члены «Вольнаго Общества» относились съ благоговѣйнѣйшимъ уваженіемъ и на ряду сь отрывками изъ Филанжіери, Беккаріи, Вольнея и другихъ представителей освободительныхъ идей 18 вѣка, въ органахъ кружка — «Свиткѣ музъ», «Сѣверномъ Вѣстникѣ» и «Журналѣ россійской словесности» перепечатывались цѣлыя главы изъ «Путешествія изъ Петербурга въ Москву» и объ авторѣ «Путешествія» говорилось съ восторгомъ.
И вотъ эта-то, безспорно характернѣйшая, особенность «Вольнаго Общества» прошла совершенно безслѣдно для Батюшкова, о чемъ можно судить не только по полному почти отсутствію какихъ бы то ни было общественныхъ идей въ его стихахъ и по рѣшительному отвращенію къ идеямъ конца 18 вѣка, постоянно высказываемому нашимъ поэтомъ въ его прозаическихъ «опытахъ»3, но и по слѣдующему характерному факту. Около 1820-го года Батюшковъ получилъ назначеніе состоять при нашей миссіи въ Неаполѣ. То былъ самый разгаръ карбонаризма, за развитіемъ котораго съ лихорадочнымъ вниманіемъ слѣдила вся «молодая» Европа. И что-же? Батюшковъ, какъ дипломатическій агентъ имѣвшій возможность знать несравненно больше простыхъ смертныхъ, не только не сочувствовалъ борьбѣ итальянскихъ патріотовъ противъ реакціи и иноземнаго угнетенія, но рѣшительно ею не интересовался. Обо всемъ онъ пишетъ своимъ друзьямъ — и объ итальянскомъ климатѣ, и о памятникахъ древности, и о разныхъ другихъ предметахъ, но только не о томъ, что составляло злобу дня. И одинъ только разъ онъ писалъ Карамзину, что ему итальянскія революціонныя движенія «надоѣли». Это показываетъ уже не только отрицательное отношеніе къ идеямъ, увлекавшимъ «Вольное Общество», а прямо полнѣйшій индеферентизмъ къ интересамъ подобнаго рода.
ѣ петербургскихъ литературно-аристократическихъ салоновъ, Батюшковъ дожилъ до 1807 года, когда онъ подъ вліяніемъ тогдашняго патріотическаго настроенія, вызваннаго неудачами подъ Аустерлицомъ и дальнѣйшею агрессивною политикою Наполеона, поступилъ на военную службу и принялъ участіе въ злополучномъ прусскомъ походѣ, закончившемся Фридландомъ и Тильзитскииъ миромъ. Въ сраженіи подъ Гейльсбергомъ, 29 мая 1807 г., Батюшковъ былъ опасно раненъ въ ногу и замертво вынесенъ изъ подъ груды убитыхъ и раненныхъ товарищей. Въ тряской телѣгѣ его сначала отвезли въ пограничное мѣстечко Юрбургъ, гдѣ, однакоже, санитарныя условія были очень плохи и раненному пришлось сильно страдать. Не то было въ Ригѣ. Здѣсь его помѣстили въ домѣ богатаго негоціанта Мюгеля, семейство котораго окружило раненнаго офицера самыми нѣжными попеченіями. Особенно заботилась прекрасная дочь Мюгеля. Вскорѣ самаритянскія чувства ея перешли въ настроеніе болѣе интимное. Полюбилъ «горячо», по увѣрѣнію Л. Н. Майкова, и Батюшковъ. Но намъ кажется, что чувство это было не изъ глубокихъ. Приведемъ въ доказательство своего мнѣнія хотя-бы слѣдующія строки изъ письма поэта къ интимнѣйшему другу его-Гнѣдичу: «я въ отечествѣ курительнаго табаку, бутерброда, кислаго молока, газетъ, лакированныхъ ботфортъ и жеманныхъ нѣмокъ, живу весело и мирно; меня любятъ, хозяйка хороша, а дочь ея прекрасна: плачутъ, что со мной должно разставаться». Это-ли языкъ горячей любви, да еще въ ту эпоху разцвѣта сентиментализма? Правда, есть два стихотворенія Батюшкова («Выздоровленіе» и «Воспоминанія 1807 года»), въ которыхъ онъ очень опредѣленно говоритъ о своей любви къ «Эмиліи», но кто-же станетъ стихотворныя чувства поэтовъ, съ ихъ стремленіемъ къ художественному обобщенію и возведенію единичнаго въ типическое, принимать за выраженіе чувствъ реальныхъ? И во всякомъ случаѣ, доказательствъ какихъ-бы то ни было серьезныхъ намѣреній Батюшкова по отношенію къ фрейлейнъ Мюгель не осталось никакихъ, а чрезъ два, три года онъ уже и въ стихахъ о ней не вспоминалъ.
Послѣ двухъ мѣсячнаго пребыванія въ Ригѣ, выздоровѣвшій Батюшковъ для окончательнаго возстановленія силъ отправился было къ отцу въ Даниловское. Но здѣсь онъ оставался очень недолго. Николай Львовичъ какъ разъ вступилъ тогда во второй бракъ и это послужило причиною розмолвки между нимъ и дѣтьми отъ перваго брака. Двѣ незамужныя сестры Конст. Николаевича не захотѣли даже жить въ одномъ домѣ съ мачихою и переселились въ сельцо Хантоново, доставшееся имъ, вмѣстѣ съ братомъ, отъ матери.
Вернувшись въ Петербургъ (осенью 1807 года) молодой поэтъ серьезно заболѣлъ. Было-ли то слѣдствіемъ его раны, или на него подѣйствовали нравственныя причины, въ числѣ которыхъ, кромѣ непріятностей съ отцомъ и разлуки съ хорошенькой фрейлейнъ Мюгель, была и глубоко потрясшая Батюшкова кончина Мих. Никитича Муровьева, но только онъ былъ на краю смерти. Единственнымъ утѣшеніемъ въ перенесенныхъ тогда страданіяхъ послужило ему необыкновенная заботливость, съ которою ухаживалъ за нимъ Оленинъ. Съ тѣхъ поръ взаимныя отношенія ихъ стали особенно тѣсными.
Въ маѣ 1808 боевая жизнь Батюшкова возобновилась. Въ рядахъ гвардейскаго егерскаго полка онъ продѣлалъ походъ въ Финляндію, результатомъ котораго было присоединеніе этой области къ Россіи. Впрочемъ, въ стычкахъ съ непріятелемъ ему почти не приходилось бывать. За то въ остальныхъ тяготахъ суровой кампаніи, въ числѣ которыхъ былъ походъ на Аландскіе острова по льду Ботническаго залива, нашъ поэтъ принималъ участіе въ полной мѣрѣ и нельзя сказать, чтобы они производили ободряющее дѣйствіе на его болѣзненные нервы. Письма, относящіяся къ этому времени вялы и не соотвѣтствуютъ массѣ новыхъ впечатлѣній.
Съ окончаніемъ похода Батюшковъ въ іюлѣ 1809 года взялъ «абшидъ» и уѣхалъ въ деревню къ сестрамъ. Хантоново было мѣсто очень глухое и привыкшій къ избраннѣйшему обществу Петербурга поэтъ скучалъ здѣсь невыносимо. Къ тому-же и материнское наслѣдство уже начинало сказываться: впечатлительность стала доходить до галлюцинацій необыкновенной яркости, а «самочувствіе» подсказало ему въ одномъ изъ писемъ къ Гнѣдичу вотъ что: «если я проживу еще лѣтъ десять, то навѣрное сойду съ ума». Какъ увидимъ изъ дальнѣйшаго, онъ ошибся всего на три года.
ѣсяцевъ деревенскаго уединенія Батюшковъ не выдержалъ, хотя для его творчества оно оказалось очень полезнымъ: онъ и писалъ въ Хантоновѣ много и, кромѣ того, здѣсь въ немъ окончательно укрѣпилось сознаніе своего назначенія какъ писателя вообще и представителя «легкой поэзіи», по его собственному выраженію, въ частности.
Направился теперь Батюшковъ въ Москву, надѣясь какъ нибудь здѣсь устроить свои «дѣла» т. е. опять поступить на гражданскую службу. Военную карьеру свою онъ считалъ неудачною: очень уже его огорчало то, что не дали ему креста ни за прусскій, ни за финляндскій походъ. Въ Москвѣ зажилъ Батюшковъ и шумно, и весело, тутъ онъ встрѣтилъ чисто материнскій привѣтъ со стороны вдовы незабвеннаго, для него М. Н. Муравьева, тѣснѣйшимъ образомъ сблизился съ Жуковскимъ, жизнерадостнымъ Вяземскимъ и довольно близко сошелся съ Карамзинымъ. У молодого Вяземскаго и нѣкоего любителя литературы Ѳ. Ѳ. Иванова собирался веселый кружокъ талантливыхъ москвичей и время проводилось по словамъ Батюшкова «съ пользою и съ чашею въ рукахъ». Бывали на этихъ собраніяхъ, судя по стихотворенію «Мои пенаты» и «прелестницы записныя».
Очень понравилось Батюшкову въ Москвѣ, такъ что устройство «дѣлъ» отошло на второй планъ и цѣлыхъ два года прошло въ переѣздахъ изъ Москвы въ Хантоново и обратно. Но въ началѣ 1812 года онъ, наконецъ, внялъ увѣщаніямъ дѣловитаго Гнѣдича и поѣхалъ въ Петербургъ, гдѣ, при помощи Оленина, былъ опредѣленъ хранителемъ рукописнаго отдѣленія Публичной Библіотеки. Служба была не изъ тяжелыхъ, а постоянное общеніе съ такими сослуживцами, какъ Крыловъ, Гнѣдичъ, Уваровъ, дѣлали ее, конечно еще пріятнѣе. Но не долго пришлось тутъ оставаться Батюшкову. Надвинулась отечественная война и общій потокъ патріотизма не могъ не захватить и нашего поэта. Онъ рѣшилъ вторично поступить на военную службу. Въ войнѣ оборонительной ему, однакоже, не пришлось принять участіе. Дѣло въ томъ, что больная и напуганная непріятельскимъ нашествіемъ вдова Муравьева требовала его присутствія возлѣ себя; онъ долженъ былъ отвести ее въ Нижній Новгородъ и тамъ устроить. Кромѣ того вышли разныя другія промедленія, вслѣдствіе чего онъ только въ іюлѣ 1813 отправился въ Дрезденъ догонять армію. Его прикомандировали къ генералу Н. Н. Раевскому, подлѣ котораго онъ былъ, когда послѣдняго ранили въ битвѣ подъ Лейпцигомъ. Въ этой-же битвѣ былъ убитъ молодой 26 лѣтній полковникъ Петинъ, дружба съ которымъ, по словамъ біографовъ Б., составляетъ одинъ изъ важнѣйшихъ моментовъ сознательной жизни его. Они познакомились впервые во время прусскаго похода и, повидимому дѣйствительно выдающіяся, нравственныя качества Петина произвели чарующее впечатлѣніе на молодого поэта. Съ своей стороны и Петинъ сильно привязался къ Батюшкову. Сблизили ихъ затѣмъ общія страданія, когда они, оба раненные, лежали на грязной соломѣ въ отвратительной избѣ въ Юрбургѣ. Финляндскій походъ друзья тоже дѣлали вмѣстѣ въ одномъ полку, который потому и была выбранъ Батюшковымъ, что въ немъ служилъ Петинъ4. Послѣ заключенія мира друзья разстались, но затѣмъ свидѣлись въ Москвѣ и зиму 1810 — 11 года проводили вмѣстѣ. Наконецъ, первое время участія въ походѣ 1813 года тоже проходило для Батюшкова въ постоянномъ общеніи съ любимымъ другомъ. Смерть Петина не могла не произвести на него сильнаго впечатлѣнія, но не такое, однако, уже ужасное, какъ стараются выставить біографы поэта. Если обратиться къ тому огромному письму, въ которомъ, чрезъ три недѣли послѣ Лейпцигской битвы, Батюшковъ даетъ отчетъ Гнѣдичу о событіяхъ своей боевой и личной жизни, то не трудно убѣдиться, что описанная въ десяти строкахъ смерть Петина отнюдь не поглотила его всего. О ранѣ Раевскаго и своихъ съ нимъ отношеніяхъ онъ говорилъ рѣшительно съ большимъ чувствомъ и настойчивостью. А чрезъ двадцать строкъ послѣ коротенькаго описанія смерти Петина начинается въ самомъ шутливомъ тонѣ обстоятельнѣйшій разсказъ о Веймарскихъ похожденіяхъ автора письма. Смѣшно и думать, чтобы убитый горемъ человѣкъ могъ написать такое бодрое и жизнерадостное письмо. Въ дальнѣйшихъ письмахъ о Петинѣ уже ничего не говорится.
Мы нѣсколько остановились на смерти Петина, потому что вопросъ о впечатлѣніи, которое она произвела на Батюшкова имѣетъ интересъ не только для біографіи поэта, но и для исторіи его творчества. Извѣстно, что самое знаменитое изъ стихотвореній Батюшкова — «Тѣнь друга» посвящено памяти Петина. Его-то тѣнь и является замечтавшемуся поэту. Если принять во вниманіе количественную незначительность поэтическаго наслѣдства Батюшкова и еще большую незначительность пьесъ его, сколько-нибудь популярныхъ, то можно смѣло сказать, что «Тѣнь друга» составляетъ никакъ не менѣе четверти литературной славы нашего поэта. Еще въ 60-хъ годахъ школьники учили его наизусть. И вотъ это-то кардинальное стихотвореніе Батюшкова на половину ослаблено именно тѣмъ, что дѣйствительное впечатлѣніе, произведенное на него смертью Петина было меньше того, которое нужно было для созданія вполнѣ прочувствованнаго произведенія.
ѣлѣ, «Тѣнь друга»:
Я берегъ покидалъ туманный Альбіона
Казалось, онъ въ волнахъ свинцовыхъ утопалъ,
За кораблемъ вилася гальціона,
И тихій гласъ ея пловцевъ увеселялъ.
ѣтръ, валовъ плесканіе,
Однообразный шумъ и трепетъ парусовъ
И кормчаго на палубѣ взываніе
Ко стражѣ, дремлющей подъ говоромъ валовъ,
Все сладкую задумчивость питало.
И сквозь туманъ и ночи покрывало
Свѣтила сѣвера любезнаго искалъ.
Вся мысль моя была въ воспоминаньѣ
Подъ небомъ сладостнымъ отеческой земли,
ѣтровъ шумъ и моря колыханье
На вѣжди томное забвенье навели.
Мечты смѣнялися мечтами
И вдругъ-то былъ-ли сонъ?.. предсталъ товарищъ мнѣ
Погибшій въ роковомъ огнѣ
Но видъ не страшенъ былъ; чело
Глубокихъ ранъ не сохраняло
Какъ утро майское, веселіемъ цвѣло
И все небесное душѣ напоминало.
«Ты-ль это, милый другъ, товарищъ лучшихъ дней,
«Ты-ль это?» — я вскричалъ — «о воинъ вѣчно милой
Не я-ли надъ твоей безвременной могилой
При страшномъ заревѣ Беллониныхъ огней,
Не я-ли съ вѣрными друзьями
ѣ твой подвигъ начерталъ
И тѣнь въ небесную отчизну провождалъ
Съ мольбой, рыданьемъ и слезами?
Тѣнь незабвевнаго, отвѣтствуй милый братъ!
Или протекшее все было сонъ, мечтанье,
ѣдный трупъ, могила и обрядъ,
Свершенный дружбою въ твое воспоминанье?
О молви слово мнѣ! Пускай знакомый звукъ
Еще мой жадный слухъ ласкаетъ,
Пускай рука моя, о незабвенный другъ,
»....
И я летѣлъ къ нему... Но горній духъ исчезъ
Въ бездонной синевѣ безоблачныхъ небесъ.
Какъ дымъ, какъ метеоръ, какъ призракъ полуночи,
И сонъ покинулъ очи.
Стихіи грозныя казалися безмолвны,
При свѣтѣ облакомъ подернутой луны
Чуть вѣялъ вѣтерокъ, едва сверкали волны.
Но сладосный покой бѣжалъ моихъ очей
ѣла,
Все гостя горняго остановить хотѣла,
Тебя, о милый другъ, о лушій изъ друзей!
Уже Бѣлинскій подчеркнулъ полное несоотвѣтствіе между прелестными описательными строчками стихотворенія и сухимъ риторизмомъ строкъ, посвященныхъ памяти друга и всякій истинный цѣнитель поэзіи согласится съ этимъ отзывомъ, глубокая вѣрность котораго вполнѣ ясна теперь, съ обнародованіемъ вышеназваннаго письма. Необычайно тонкое эстетическое чутье теоретически подсказало Бѣлинскому то, чему теперь можно прямо представить фактическія доказательства.
Мы уже сказали, что первыя письма Батюшкова изъ заграничнаго похода дышатъ жизнерадостностью. Такіе-же ясные слѣды бодраго настроенія носятъ и остальныя письма 1813 — 1814 годовъ. Поэтъ-воинъ былъ совершенно поглощенъ тою массою новаго и любопытнаго, которое ему пришлось увидѣть сначала въ Германіи, а затѣмъ, съ дальнѣйшимъ ходомъ войны, во Франціи и Парижѣ. Интересовали его историческія воспоминанія, затѣмъ картины природы, нравы жителей, женщины, конечно театръ и литература: такъ за время пребыванія въ Германіи онъ, прежде любившій только литературу французскую, итальянскую и классическую, теперь рѣшительно пристрастился къ поэзіи германской. Даже Фоссовскія идилліи приводили его въ восторгъ. Вопросы соціально-политическіе, если бы судить только по письмамъ, совсѣмъ не занимали Батюшкова во время заграничнаго похода. Но сохранились другія свидѣтельства, указывающія, что, въ общемъ равнодушный къ «политикѣ», Батюшковъ не избѣгъ, однако, того вліянія, которое оказало на офицеровъ русской арміи сравненіе русской жизни съ иностранной. Какъ извѣстно, это сравненіе дало необыкновенно сильный толчекъ нарожденію въ средѣ гвардейской молодежи либеральныхъ идей, въ дальнѣйшемъ своемъ развитіи создавшихъ декабристское движеніе. Батюшковъ, повторяемъ, слишкомъ мало интересовался общественными вопросами, чтобы придти къ какимъ-нибудь рѣзкимъ и опредѣленнымъ выводамъ, но, тѣмъ не менѣе, атмосфера свободы, разлитая въ Германіи эпохи тугендбунда и даже во Франціи, несмотря на реставрацію и внѣшнее возвращеніе къ старому режиму, подѣйствовала опьяняюще и на него. По крайней мѣрѣ кн. Вяземскій сообщаетъ, что именно въ это время Батюшковъ написалъ «прекрасное четверостишіе5ѣ окончанія войны, освободившей Европу, призванъ онъ Провидѣніемъ довершить славу свою и обезсмертить свое царствованіе освобожденіемъ русскоао народа» т. е. крестьянъ. Весьма вѣроятно, что такому настроенію поэта-художника много содѣйствовало состоявшееся въ Германіи знакомство его съ извѣстнымъ Николаемъ Ивановичемъ Тургеневымъ.
Въ іюнѣ 1814 года Батюшковъ черезъ Англію и Швецію вернулся въ Россію. Возбужденіе, вызванное новыми и столь интересными впечатлѣніями послѣдняго года не только улеглось въ немъ къ тому времени, но перешло въ утомленіе и апатію. Вообще походъ 1813 — 14 года долженъ считаться поворотнымъ пунктомъ въ жизни поэта, которая теперь вся принимаетъ какой-то мрачный колоритъ, что обусловлено, однако-же, не одними объективными причинами, не тѣмъ, что на него обрушились какія-нибудь дѣйствительныя несчастія. Нѣтъ, въ немъ, очевидно, уже начинается внутренняя работа темныхъ силъ, омрачившихъ чрезъ нѣсколько лѣтъ его разумъ и подъ вліяніемъ ихъ онъ начинаетъ считать себя неудачникомъ и даже несчастливцемъ. Ужасно напр. огорчали его служебныя «неудачи». Какъ это ни странно для человѣка съ такою нѣжною душевною организаціею, какъ Батюшковъ и два раза поступавшаго на военную службу подъ вліяніемъ патріотическаго возбужденія, но фактъ тотъ, что его одолѣвало самое мелкое честолюбіе. Неполученіе владимірскаго креста, къ которому представилъ его Раевскій за битву подъ Лейпцигомъ, опечалило его Богъ знаетъ до чего, онъ съ такою горечью говоритъ объ этомъ въ письмахъ своимъ близкимъ, что даже жаль его становится, при всемъ неуваженіи къ огорченіямъ подобнаго рода. Болѣе основательно было неудовольствіе Батюшкова по поводу того, что ему не удавалось перевестись въ гвардію. Дѣло въ томъ, что къ Раевскому онъ былъ прикомандированъ только временно. Числился же онъ адъютантомъ командира Рыльскаго пѣхотнаго полка генерала Бахметева и по окончаніи войны долженъ былъ отправиться въ Каменецъ-Подольскъ, гдѣ полкъ былъ расположенъ. Конечно, жизнь въ дрянномъ провинціальномъ городишкѣ не могла ему особенно нравиться и онъ впалъ въ жесточайшую хандру и апатію.
Но не одна только скука довела его до такого состоянія. Въ душѣ его происходила тогда серьезная драма, виновницей которой была молодая родственница Оленина Анна Ѳедоровна Фурманъ6. Дѣвочкой Батюшковъ зналъ ее давно — до финляндскаго похода, но любовь къ ней онъ почувствовалъ только по возвращеніи изъ заграницы, когда она превратилась въ девятнадцати-лѣтнюю русую красавицу.
Исторія этой любви до сихъ поръ не вполнѣ разъяснена. Съ одной стороны несомнѣнно, что полной взаимностью Анна Ѳедоровна Батюшкову не отвѣчала. Но несомнѣнно также, что она охотно пошла-бы за него замужъ. Въ этомъ насъ убѣждаетъ то, что Оленинъ, въ домѣ котораго жила молодая дѣвушка, прямо сердился на Батюшкова за то, что онъ не дѣлалъ предложенія. За тоже самое сердилась вторая мать его — Муравьева. Неужели же эти лица, столь любившіе Батюшкова, стали-бы его уговаривать сдѣлать такой серьезный шагъ, если бы не были увѣрены, что въ бракѣ съ А. Ѳ. онъ будетъ счастливъ? Муравьева на столько рѣшительна была въ своихъ настояніяхъ, что Батюшковъ счелъ нужнымъ оправдать свое поведеніе, причемъ выдвинулъ донельзя прозаичный доводъ, который въ рукахъ мизантропа могъ-бы дать матеріалъ для очень злыхъ заключеній. Не странно-ли въ самомъ дѣлѣ, что страстный поклонникъ идиллическаго Тибула утверждалъ, что онъ не можетъ жениться, потому что имѣетъ всего шесть тысячъ годового дохода!.
ѣрить искренности этого довода. По его мнѣнію Батюшковъ приводилъ его только для того «чтобы быть понятнымъ и убѣдительнымъ» и «только нечаяннымъ намекомъ онъ проговорился объ истинной причинѣ, почему не рѣшился просить руки любимой дѣвушки», именно въ тѣхъ строкахъ письма къ Муравьевой, гдѣ онъ говоритъ: «не имѣть отвращенія и любить — большая разница. Кто любитъ, тотъ гордъ».
Психологическое вѣроятіе, конечно, на сторонѣ именно такого пониманія отказа Батюшкова отъ женитьбы, но, повторяемъ, крайнее недовольство Оленина, настойчивость Муравьевой и то, что даже и въ позднѣйшихъ письмахъ къ Муравьевой онъ говорилъ такія вещи: «даю вамъ честное слово, что я велъ себя въ этомъ дѣлѣ какъ честный человѣкъ и совѣсть мнѣ ни въ чемъ не упрекаетъ», все это заставляетъ предполагать, что молодая дѣвушка благосклонно принимала ухаживанія Батюшкова и что всѣ начинали считать его женихомъ ея. Оленинъ, очевидно, потому и сердился, что дѣвушка какъ-бы была обманута въ своихъ ожиданіяхъ. Вотъ почему трудно согласиться съ Л. Н. Майковымъ, усматривающимъ въ развязкѣ второй любви Батюшкова проявленіе рѣшительности, до того совсѣмъ несвойственной нашему поэту. Гораздо больше тутъ нерѣшительности и отсутствія темперамента.
Но какъ-бы то ни было, безъ свѣтлой цѣли впереди, жизнь въ Каменцѣ окончательно опротивѣла Батюшкову и онъ въ январѣ 1816 года вторично вышелъ въ отставку, чтобы отправиться въ Москву, гдѣ его ждали литературные друзья и литературные интересы. Несмотря на тяжелое душевное состояніе, Батюшковъ въ это время относительно много писалъ и прозою и стихами и началъ подготовлять изданіе собранія своихъ сочиненій, которое и вышло въ 1817 году подъ названіемъ «Опыты въ стихахъ и прозѣ Константина Батюшкова».
ѣтъ провелъ Батюшковъ вольнымъ стихотворцемъ, наѣзжая то въ деревню, то въ Петербургъ, гдѣ тѣсно примкнулъ къ знаменитому литературному обществу «Арзамасъ», то предпринимая такія дальнія по тому времени путешествія, какъ поѣздка лѣтомъ 1818 г. въ Одессу. Эта свободная отъ опредѣленныхъ обязанностей жизнь имѣла много привлекательнаго для Батюшкова, но такъ какъ его продолжало томить служебное честолюбіе и, кромѣ того, здоровье его требовало теплаго климата, то онъ и началъ хлопотать объ опредѣленіи въ одну изъ итальянскихъ миссій. При большихъ связяхъ столь дружески расположенныхъ къ нашему поэту Карамзина и А. И. Тургенева сдѣлать это было не особенно трудно, и въ концѣ 1818 года Батюшковъ получилъ назначеніе въ Неаполь.
Италія съ дѣтскихъ лѣтъ была предметомъ пламенныхъ мечтаній Батюшкова. Родина Тибула и Тасса всегда представлялась ему въ самыхъ поэтическихъ очертаніяхъ. Онъ такъ любилъ ея языкъ, ея литературу, ея исторію! Но теперь, когда давно желанное начинало сбиваться, у него не было душевныхъ силъ воспринимать радостныя впечатлѣнія. Онъ заранѣе чувствовалъ, что и «счастливая Авзонія» не разсѣетъ мрачной тревоги и тоски, съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе завладѣвавшихъ его больнымъ духомъ. «Я знаю Италію, не побывавъ въ ней», писалъ онъ А. И. Тургеневу передъ отправленіемъ. «Тамъ не найду счастія: его нигдѣ нѣтъ; увѣренъ даже, что буду грустить о снѣгахъ родины и о людяхъ мнѣ драгоцѣнныхъ».
Такъ оно и было. Правда, на первыхъ порахъ, онъ, по собственному выраженію, былъ совсѣмъ какъ «угорѣлый» отъ впечатлѣній Рима и не находилъ достаточно восторженныхъ словъ, чтобы описывать друзьямъ Неаполь. Но уже чрезъ три, четыре мѣсяца это возбужденіе совершенно улеглось и мѣсто его заняла глубокая тоска. Къ тому-же и служебныя дѣла шли не особенно гладко. Всегда нуждавшійся въ ласкѣ, Батюшковъ, къ несчастію, не только не сошелся съ начальникомъ миссіи — барономъ Штакельбергомъ, но даже сталъ съ нимъ въ непріязненныя отношенія. Да и работы было много, а трудолюбіемъ Батюшковъ никогда не отличался. Кончилось тѣмъ, что, прослуживъ съ большими непріятностями около 2 лѣтъ, онъ весною 1821 уѣхалъ изъ Италіи и направился въ Германію лечить свои нервы, въ дѣятельности которыхъ уже начинали проявляться несомнѣнные признаки начала душевнаго разстройства. Зиму 1821 — 22 года Батюшковъ провелъ въ Дрезденѣ. Здѣсь онъ написалъ послѣднее, коротенькое, но, безспорно, одно изъ лучшихъ своихъ стихотвореній — «Завѣщаніе Мельхисидека»:
Ты помнишь, что изрекъ,
Прощаясь съ жизнію сѣдой Мельхисидекъ:
ѣкъ,
Рабомъ въ могилу ляжетъ,
И смерть ему едва-ли скажетъ,
Зачѣмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ
Страдалъ, рыдалъ, терпѣлъ, исчезъ.
ѣятельности, начавшейся съ вакхическихъ возгласовъ въ честь любви и наслажденія!
Друзья, видѣвшіе Батюшкова въ это время или получавшіе свѣдѣнія о немъ отъ другихъ лицъ, съ ужасомъ убѣждались, что дѣло принимаетъ самый ужасный оборотъ. Но единственное, что они въ данномъ случаѣ могли сдѣлать, были усиленныя хлопоты о немъ предъ министромъ иностр. дѣлъ и даже у государя, благодаря чему больной не только продолжалъ числиться на службѣ, но даже получалъ значительныя пособія на лѣченіе. Весною 1822 г. Батюшковъ на короткое время появляется въ Петербургѣ, затѣмъ ѣдетъ на Кавказъ и въ Крымъ и вотъ тутъ-то сумасшествіе его проявилось уже въ самыхъ трагическихъ формахъ. Въ Симферополѣ онъ три раза покушался на самоубійство: первый разъ бритвою рѣзалъ себѣ горло, затѣмъ выпустилъ въ себя ружейный зарядъ, который, однако, пролетѣлъ мимо и попалъ въ стѣну, наконецъ, въ третій разъ сдѣлалъ рѣшительнѣйшую попытку уморить себя голодомъ и цѣлыхъ двѣ недѣли отказывался отъ всякой пищи.
Весною 1823 года родные привезли больного въ Петербургъ, гдѣ его взяла на свое попеченіе Муравьева, а въ слѣдующемъ 1824 г. на средства, пожалованныя Императоромъ Александромъ, его отвезли въ психіатрическое заведеніе Зонненштейнъ, близъ саксонскаго города Пирны. Здѣсь Батюшковъ оставался цѣлыхъ четыре года, безъ всякой, однако, для себя пользы: выяснилось, что болѣзнь его неизлѣчима. Тогда рѣшили отвезти его обратно въ Россію. Сопровождалъ его молодой докторъ Дитрихъ, написавшій замѣчательный отчетъ о своихъ наблюденіяхъ надъ больнымъ поэтомъ въ теченіе ихъ совмѣстнаго путешествія изъ Пирны въ Москву и перваго времени пребыванія въ Москвѣ. Чтеніе этого отчета, впервые напечатаннаго (по нѣмецки) въ приложеніяхъ къ изданію 1887 г. производитъ удручающее впечатлѣніе. Состояніе Батюшкова было самое ужасное: почти ежедневно приходилось въ пути надѣвать на него смирительную рубашку и даже физическое состояніе его было настолько не нормально, что одинъ изъ плевковъ, которыми онъ награждалъ кроткаго Дитриха, попавши доктору въ глазъ, вызвалъ воспаленіе. Въ болѣе спокойные промежутки Батюшковъ находился въ состоянія величайшаго религіознаго экстаза и либо стоялъ на колѣняхъ, либо, устремивши взоръ на небо, бормоталъ молитвы.
Въ Москвѣ состояніе Батюшкова сравнительно улучшилось: острые припадки почти прекратились и безуміе его приняло тихое, спокойное теченіе. Пят лѣтъ онъ пробылъ въ Москвѣ — до 1833 года, когда послѣдовало окончательное увольненіе его отъ службы, съ назначеніемъ, однако, пожизненной пенсіи въ 2,000 рублей. Въ этомъ году Батюшковъ былъ отвезенъ въ Вологду, въ домъ своего племянника — начальника удѣльной конторы Гревенса. Тревоги переѣзда и новая обстановка вначалѣ подѣйствовали очень неблагопріятно, опять начались припадки бѣшенства, отказъ отъ пищи, манія преслѣдованія. Но малу по малу, не безъ вліянія, конечно, нѣжныхъ родственныхъ попеченій, которыми онъ былъ окруженъ въ домѣ Гревенса, въ больную душу поэта начало сходить нѣкоторое успокоеніе. Бывали даже такіе дни, когда у окружающихъ появлялась слабая надежда на выздоровленіе. Жизнь велъ онъ очень правильную, лѣтомъ много гулялъ и физическое состояніе его было прекрасное. Духовная жизнь отнюдь въ немъ не дремала. Онъ перечитывалъ любимыхъ авторовъ, много рисовалъ, собиралъ растенія. Память ему не измѣнила, онъ сохранилъ свое превосходное знаніе французскаго и итальянскаго языковъ, часто произносилъ длинныя тирады изъ Тасса, а изъ русскихъ поэтовъ цитировалъ наизусть цѣлыя страницы. Интересовался онъ и общественными событіями. Такъ, во время севастопольской кампаніи онъ внимательнѣйшимъ образомъ слѣдилъ за ходомъ войны по картамъ, русскимъ и иностраннымъ газетамъ, причемъ вспоминалъ свою собственную боевую жизнь, разсказывалъ о битвѣ подъ Гейльсбергомъ, говорилъ о Петинѣ, могилу котораго часто рисовалъ.
Цѣлыхъ тридцать два года прожилъ Батюшковъ въ Вологдѣ. 7 іюля 1855 г., послѣ очень непродолжительной и не трудной болѣзни, печальнаго конца которой никто не ожидалъ, онъ тихо и спокойно умеръ, имѣя отъ роду 68 лѣтъ и переживъ всѣхъ своихъ сверстниковъ-друзей — Гнѣдича, Жуковскаго, Карамзина, Муравьева. Похоронили его въ 5 верстахъ отъ города, въ Спасо-Прилуцкомъ монастырѣ.
ѣтній юбилей рожденія Батюшкова.
Стихотворенія и проза Батюшкова первоначальны были напечатаны въ слѣдующихъ журналахъ и сборникахъ: «Любителѣ словесности», «Новостяхъ рус. литературы», «Цвѣтникѣ», «Сѣверномъ Вѣстникѣ», «Журн. рос. словесности», «Лицеѣ», «Драм. Вѣстникѣ», «Таліи», «Пантеонѣ рус. поэзіи», «Вѣстн. Евр.», «С.-Петерб. Вѣстн.», «Рус. Вѣстн.», «Амфіонѣ», «Рос. Музеумѣ», «Образцовыхъ сочиненіяхъ», «Сѣв. Цвѣтахъ», «Полярной Звѣздѣ», «Памятникѣ Отеч. Музъ», «Новост. литер.», «Сынѣ Отеч.». Позднѣе, разныя неизданныя стихотворенія Б. появлялись въ „Моск. Телеграфѣ“, „Библ. д. Чт.“, Смирдинской „Рус. Бесѣдѣ“, „Библіогр. Зап.“, «Рус. Архивѣ“, „Руси“. Отдѣльныхъ изданій сочиненій Б. было пять. Первое — „Опыты въ стихахъ и прозѣ“ Спб. 1817. 8oѣтъ Гнѣдичемъ. Исторія этого изданія бросаетъ удивительно странный свѣтъ на нѣкоторыя нравственныя представленія первенствующаго литературнаго кружка начала нынѣшняго столѣтія. Не нужно забывать, что Гнѣдичъ былъ однимъ изъ самыхъ близкихъ людей къ Батюшкову. И вотъ этотъ-то закадычный пріятель явился вмѣстѣ съ тѣмъ и самымъ заправскимъ издателемъ сочиненій своего друга, человѣкомъ затратившимъ извѣстную сумму въ надеждѣ вернуть ее съ лихвою. Гнѣдичъ заплатилъ Батюшкову 2,000 р. и за это выговорилъ себѣ право напечатать 2000 экземпляровъ по 15 р. Какъ видно изъ письма Батюшкова (т. III. стр. 395) печать должна была обойтись тоже 2,000 р. Всего, значитъ, Гнѣдичъ затрачивалъ 4,000 р., затрачивалъ безъ всякаго риску — «если ты понесешь убытокъ, то я отвѣчаю», писалъ ему Батюшковъ, — а барышъ долженъ былъ получиться тысячъ въ 15. И онъ несомнѣнно получился — одна предварительная подписка принесла около 3,000 р., а лѣтъ чрезъ 15 вс изданіе пришло къ концу, давши, значитъ, другу-издателю по 1000 р. въ годъ — рента такая, что хоть съ злѣйшаго врага ее получать.
Что касается Батюшкова, то онъ, конечно, особенной практической сметки въ данномъ случаѣ не высказалъ, беря на себя весь рискъ изданія и не участвуя въ возможныхъ прибыляхъ. Но дѣлалъ онъ это, главнымъ образомъ, потому, что очень уже ему нужно было немедленно получить половину условленныхъ 2,000. А затѣмъ достойно замѣчанія, что въ веденіи переговоровъ съ Гнѣдичемъ Б. высказалъ такую твердость, которую въ другихъ случаяхъ рѣдко высказывалъ. Гнѣдичъ сначала предложилъ 1,500 р., а Батюшковъ потребовалъ 2,000 и при этомъ съ чрезвычайною категоричностью заявилъ: «ни слова въ моемъ условіи не перемѣню, я обдумалъ все на досугѣ».
Во второй разъ «Сочиненія въ прозѣ и стихахъ» Б. тоже въ 2 Ч. 8o. были изданы въ 1834 г. Глазуновымъ, въ третій въ 1850 г. — Смирдинымъ, въ ряду другихъ томиковъ «Полнаго собранія сочиненій русскихъ авторовъ» (2 ч. in 12o.). Въ 1887 появилось знаменитое изданіе въ 3 большихъ томахъ. Оно выпущено въ свѣтъ братомъ поэта Помпеемъ Ник., подъ редакціею Л. Н. Майкова, снабжено статьею послѣдняго о жизии Батюшкова и примѣчаніями, составленными Леон. Ник. и В. И. Саитовымъ. О превосходной «статьѣ» Майкова, представляющей собою цѣлую книгу въ 360 страницъ, мы уже выше не разъ упоминали, какъ о первенствующемъ источникѣ для ознакомленія съ біографіею Батюшкова. Что-же касается библіографическихъ примѣчаній, то это цѣлая сокровищница историко-литературныхъ свѣдѣній, занимающая 600 страницъ петита. Леон. Николаевичу въ нихъ принадлежатъ подробности, непосредственно разъясняющія Батюшковскій текстъ, В. И. Саитову — рядъ небольшихъ, но очень тщательно составленныхъ біографій лицъ (главнымъ образомъ писателей), тѣмъ или другимъ образомъ имѣющихъ касательство къ разъясненію обстоятельствъ жизни Батюшкова. Въ типографскомъ отношеніи изданіе 1887 г. отличается чрезвычайною роскошью, почему и цѣна ему назначена высокая — 15 р. Одновременно съ этимъ дорогимъ изданіемъ Помп. Ник. выпустилъ и общедоступное (по общему счету, значитъ, 5-ое) въ 1 т. цѣною въ 2 р. 50 к. Текстъ тотъ-же, что и въ большемъ, но вводной статьи и примѣчаній нѣтъ. Еще доступнѣе томикъ «Семейной Библіотеки», (1890 г.). издав. ред. «Пантеона Литературы», стоющій всего 30 к. и заключающій въ себѣ стихотворенія Б. и небольшую вступительную статью Л. Н. Майкова.
Въ статьѣ нашей о Баратынскомъ мы задались вопросомъ, почему этотъ умный, серьезный, блистательно одаренный Фебомъ поэтъ въ общемъ остался писателемъ «для немногихъ» и никогда не принадлежалъ къ числу тѣхъ, глаголы которыхъ жгутъ сердца людей.
ѣненіемъ въ деталяхъ, приходится задаваться и относительно Батюшкова. Занялъ-ли Батюшковъ мѣсто въ русской литературѣ, подобающее ему по тѣмъ потенціальнымъ силамъ, которыя были въ него вложены, развернулъ-ли онъ весь объемъ своего прекраснаго таланта, сказалъ-ли онъ то вѣщее слово, которое могъ-бы сказать при иномъ направленіи своей литературной дѣятельности?
На всѣ эти вопросы приходится отвѣчать отрицательно.
Правда, Батюшковъ въ полномъ смыслѣ слова классикъ. Его юбилей чествуетъ Академія, онъ одинъ изъ офиціально признанныхъ корифеевъ русской поэзіи, изученіе его стиховъ обязательно въ школѣ и т. д. Всего этого нельзя отрицать,
безпокойныхъ сыновъ Аполлона? Классики-то вѣдь бываютъ двухъ сортовъ. Есть классики, которые тѣмъ только и классики, что ихъ въ классѣ изучаютъ т. е. по обязанности. Такой классикъ если и имѣется дома, въ книжномъ шкафу, стоитъ тамъ совершенно спокойно и никто его не тревожитъ, никто его не схватитъ оттуда въ «минуту душевной невзгоды». Но есть классики, въ котораго вы непремѣнно заглянете, когда вамъ захочется отвести душу, есть классики, которыхъ не только изучаютъ, но которыхъ еще, кромѣ того, читаютъ. И, конечно, только слава послѣдняго рода и есть настоящая слава. И вотъ такою-то именно славою Батюшковъ никогда не пользовался. Мы уже не говоримъ о нашемъ времени. За гигантскими шагами литературы послѣднихъ 70 лѣтъ гдѣ-же угнаться человѣку, дѣятельность котораго закончилась около 1820 года? Не отводить-же въ самомъ дѣлѣ душу за Батюшковымъ, когда есть Пушкинъ, Лермонтовъ, Гоголь и великая фаланга 40-хъ годовъ. Въ наши дни, все, что осталось отъ Батюшкова, это два стихотворевія, изучаемыхъ по христоматіямъ при прохожденіи курса русской словесности. — «Тѣнь друга» и «Умирающій Тассъ».
ѣтъ, мы хотимъ отмѣтить, что и въ свое-то время сфера вліянія Батюшкова, замѣтьте именно вліянія, а не извѣстности, была очень ограничена. Первое изданіе было встрѣчено публикою сдержанно и сразу опредѣлило характеръ его извѣстности. Совершенно вѣрно резюмируетъ Л. Н. Майковъ общій тонъ пріема публикою «Опытовъ» нашего поэта: «предчувствіе Батюшкова какъ-бы оправдывалось: его произведенія нашли себѣ отдѣльныхъ цѣнителей, но не произвели сильнаго впечатлѣнія на большинство читателей; они имѣли успѣхъ почетный, но не увлекли толпы». А лѣтъ черезъ двадцать Бѣлинскій, съ восторгомъ говоря о литературной дѣятельности прямого сверстника Батюшкова — Жуковскаго, какъ о чемъ-то еще вполнѣ животрепещущемъ, о Батюшковѣ говорилъ, какъ о поэтѣ «записныхъ словесниковъ».
Въ чемъ-же причины этого холода, окружающаго литературную репутацію Батюшкова? Лежатъ они въ цѣнности или въ свойствахъ его таланта?
Намъ кажется, что именно въ свойствахъ, въ томъ характерѣ, печать котораго лежитъ на всемъ поэтическомъ наслѣдствѣ Батюшкова. Талантъ-же его, какъ мы уже сказали разъ, безспорно принадлежитъ къ выдающимся. Эти вещи не доказываются, а чувствуются, а потому мы и не станемъ распространяться въ подкрѣпленіяхъ своего мнѣнія о размѣрахъ дарованія Батюшкова, тѣмъ болѣе, что оно представляетъ собою общее мѣсто. Скажемъ только, что всякому, кто привыкъ разбираться въ удѣльномъ вѣсѣ поэтическихъ талантовъ, достаточно прочитать съ десятокъ стихотвореній Батюшкова, хотя-бы даже не изъ оригинальныхъ его пьесъ, а изъ тѣхъ, въ которыхъ онъ подражаетъ
Парни или Тибуллу, чтобы тотчасъ увидѣть, что передъ нимъ дарованіе необыкновенно-гармоничное, рѣдкой пластичности и рѣдкой законченности.
Прекрасенъ звукъ этого мелодичнаго поэтическаго голоса, тембръ его удивительно бархатистый и ласкающій, нюансированіе превосходно. Казалось-бы, только ему пѣсню подходящую найти и слушатели будутъ очарованы.
Но въ томъ то и дѣло, что пѣсни, на которыя ушелъ этотъ чудный голосъ, очень странныя. Не сами по себѣ странныя, ничуть. Всякую другую аудиторію они привели-бы въ восторгъ, да вотъ для той, въ которой они раздались, они были отзвуками какого-то очень можетъ быть изящнаго, но совершенно чуждаго ей міра.
ѣсь не пишемъ исторіи русской поэзіи и не имѣемъ возможности сколько-нибудь подробно останавливаться на характеристикѣ ея главныхъ теченій. Но одно кардинальное качество ея настолько бросается въ глаза при самомъ поверхностномъ ознакомленіи съ тѣми изъ русскихъ поэтовъ, которые имѣли вліяніе на общество, что его совершенно достаточно назвать догматически. Кого въ самомъ дѣлѣ не поразила глубокая серьезность основнаго настроенія и тѣсно связанное съ нимъ стремленіе къ идеалу, которыя составляютъ сущность всего того, что есть въ русской поэзіи замѣтнаго и не устанемъ этого повторять — вліятельнаго. Кого-бы вы ни взяли изъ тѣхъ корифеевъ, при чтеніи которыхъ билось сердце русскаго читателя, и будь-то Державинъ или Некрасовъ, вы никогда не скажете, что они направляли свое дарованіе на предметы ничтожные или были-бы «къ добру и злу постыдно равнодушны».
ѣшительно не серьезно содержаніе большинства его стихотвореній и уже прямо ни изъ одного изъ нихъ вы не узнаете было-ли у него какое нибудь опредѣленное нравственное міросозерцаніе.
Какъ извѣстно, три четверти стихотвореній Батюшкова проникнуты тѣмъ жизнерадостнымъ, артистическимъ эпикуреизмомъ классической древности, который не только непонятенъ, но можно прямо сказать — претитъ русской душевной чуткости. Мы, конечно, скифы, что и говорить. «Руси есть веселіе пити», пуританство въ отношеніяхъ съ женщинами тоже не есть русская добродѣтель и т. д., всего этого отрицать никакъ нельзя. Но чтобы всю эту мерзость возводить въ перлъ созданія — для этого мы, слава Богу, не достаточно эллины. Рядомъ съ скифскими недостатками, у насъ есть и скифскія добродѣтели и въ числѣ ихъ стремленіе всякую вещь называть своимъ именемъ. Блудъ такъ блудъ, пьянство такъ пьянство. Веселаго же, изящнаго эпикурейства у насъ нѣтъ и не можетъ быть. А именно ему-то Батюшковъ отдалъ всю полноту своего эллинскаго таланта, все увлеченіе молодости, весь пылъ лучшихъ лѣтъ жизни. Получились въ результатѣ истинно художественные призывы къ наслажденію, да вотъ слушателей подходящихъ не нашлось. Молодость есть та пора въ жизни русскаго человѣка, когда онъ всего болѣе склоненъ къ подвигамъ добра, когда сердце его всего болѣе поддается высокимъ помысламъ и думамъ. А Батюшковъ въ 18 лѣтъ, въ томъ возрастѣ, значитъ, когда Лермонтовъ тосковалъ уже по «пѣснямъ небесъ», а ближайшій сверстникъ нашего поэта Жуковскій, никакъ не превосходившій его талантомъ, плѣнился «Сельскимъ кладбищемъ» Грея, въ этотъ то великодушнѣйшій періодъ жизни русскаго юноши Батюшковъ подавалъ вотъ какой «совѣтъ друзьямъ»
|
Когда счастливо жить хотите |
|
Черезъ два года Батюшкову исполнилось двадцать лѣтъ. Въ этомъ возрастѣ Пушкинъ, тоже начавшій подъ вліяніемъ нашего поэта свою литературную дѣятельность съ возгласовъ въ честь Вакха и Венеры, уже съ негодованіемъ восклицалъ:
Бѣги, сокройся отъ очей
..................
Сорви съ главы моей вѣнокъ,
Разбей изнѣженную лиру.
А Батюшковъ даже къ думамъ о смерти примѣшивалъ мечты о «сладострастіи» — слово, сказать кстати, чрезвыйчайнно частое попадающееся въ стихахъ его:
|
ѣнна младость |
Съедини уста съ устами, |
|
Тамъ, подъ тѣнью миртовъ зыбкой, |
ѣтливой улыбкой |
Прошло еще четыре года — поэту было уже 24 года, возрастъ по русской литературной статистикѣ очень зрѣлый, веселый эпикуреецъ уже многое успѣлъ увидѣть и испытать, онъ вращался въ это время въ самыхъ интеллигентныхъ кружкахъ Москвы. Въ какомъ же видѣ рисовалась ему теперь цѣль жизни, какое времяпрепровожденіе казалось ему наиболѣе подходящимъ? Да все тоже самое, въ чемъ можно убѣдиться изъ длиннаго стихотворенія «Мои пенаты», которое справедливо считается однимъ изъ центральныхъ произведеній музы Батюшкова:
|
О Вяземскій, цвѣтами |
Сорвемъ цвѣты украдкой |
Въ 1816 году Батюшковъ уже почти кончалъ свою литературную дѣятельность; въ «Умирающемъ Тассѣ» онъ достигъ зенита своего творчества, самое творчество его, подъ вліяніемъ впечатлѣній заграничнаго похода и несчастной любви къ А. Ф. Фурманъ, существенно измѣнило свое направленіе и тѣмъ не менѣе умственный взоръ поэта все еще направляется въ сторону «розъ сладострастья», онъ пишетъ «Вакханку», гдѣ эллинское умѣніе его возводить въ перлъ созданія то, что скифу представляется совсѣмъ въ иномъ освѣщеніи, достигло до удивительнаго совершенства. Вотъ эта прелестнѣйшая вещица, основной мотивъ которой, правда, заимствованъ у Парни, но въ которой вся грація выраженій и затѣмъ конецъ пьесы, составляющій кульминаціонный пунктъ авторской способности набрасывать изящныя дымки, во всякомъ случаѣ всецѣло принадлежатъ Батюшкову:
|
ѣ на праздникъ Эригоны |
И пылающи ланиты |
Какъ это чудесно написано, какъ ярко и красиво выражено. И, конечно, между «эллинами» такое изящество и такая грація должны возбуждать великіе восторги, все равно какъ ихъ возбудили и возбуждаютъ превосходные переводы-передѣлки Батюшкова «Изъ греческой антологіи», которые написаны еще позже «Вакханки» (1818) и проникнуты уже непосредственно-классическимъ культомъ наслажденія, въ такомъ напр. родѣ:
Свершилось: Никагоръ и пламенный Эротъ
ѣдили.
О радость! Здѣсь они сей поясъ разрѣшили
Стыдливости дѣвической оплотъ.
Вы видите: кругомъ разсѣяны небрежно
Одежды пышныя надменной красоты,
ѣлоснѣжной
И обувь стройная, и свѣжіе цвѣты;
Здѣсь всѣ развалины роскошнаго убора,
Свидѣтели любви и счастья Никагора.
Да, «эллины», «цѣнители» должны были неистово рукоплескать. Но массовому русскому читателю, «скифу» приходили на умъ такія «скифскія» мысли: красота, конечно, великая вещь и изящное наслажденіе жизнью можетъ быть тоже имѣетъ свое оправданіе, въ особенности подъ вѣчно-голубымъ небомъ Эллады, но вѣдь поэзія есть языкъ боговъ, отголоски какого-то невѣдомаго намъ волшебнаго міра; что такое поэтъ, какъ не глашатай чего-то такого, что обыкновенному смертному недоступно и непонятно. Поэтъ насъ пріобщаетъ къ тайнамъ неба, онъ намъ открываетъ то, до чего мы сами додуматься не могли-бы. Къ чему же насъ пріобщаетъ «Вакханка», какіе невѣдомые духовные горизонты она намъ открываетъ, въ какія недоступныя сферы она насъ вводитъ? Сами по себѣ любовные стихи имѣютъ и со «скифской» точки зрѣнія полнѣйшее право гражданства въ поэзіи: сильная и страстная любовь вовсе не такая обыденная вещь и ровно три четверти человѣчества только изъ произведеній искусства и знакомится съ волшебнымъ міромъ привязанности къ женщинѣ. Но та «любовь», которая изображена въ «Вакханкѣ» право не нуждается ни въ какихъ объясненіяхъ. Настигнуть нимфу, опрокинуть ее, «тимпанъ подъ голову» — не ясно-ли этому всякому и безъ посредства поэзіи.
— —
Мы коснулись выше самой яркой струи творчества Батюшкова, той, которая оставила наиболѣе замѣтный слѣдъ въ исторіи русской литературы. Какъ извѣстно, первый періодъ литературной жизни Пушкина прошелъ подъ сильнымъ вліяніемъ Батюшкова, которому, такимъ образомъ, не повезло въ «толпѣ», но посчастливилось пріобрѣсть геніальнаго адепта. Пушкинъ всю свою жизнь любилъ Батюшкова, а лицейскія стихотворенія его во многихъ мѣстахъ носятъ несомнѣнные слѣды подражанія нашему поэту, какъ по формѣ, такъ и по содержанію.
Этимъ вліяніемъ на Пушкина большинство нашихъ историковъ литературы и критиковъ склонны опредѣлять историческое значеніе Батюшкова въ ходѣ развитія русской «словесности». Намъ кажется, однако, что въ такой похвалѣ, несомнѣнно заключающей въ себѣ значительную долю правды, вмѣстѣ съ тѣмъ кроется и нѣкоторое недоразумѣніе. Оказать вліяніе на такого геніальнаго человѣка, какъ Пушкинъ — конечно, высшее счастіе для писателя, который въ общемъ никогда и никѣмъ не считался больше, чѣмъ корифеемъ второго разряда. Но надо, однакоже, разсмотрѣть не только самый фактъ вліянія но и сущность его, надо убѣдиться, что вліяніе было во всѣхъ отношеніяхъ полезно и можетъ всецѣло быть поставлено въ заслугу.
И вотъ именно ѣло вліяніе на Пушкина и нельзя Батюшкову поставить въ заслугу. Замѣтно и благодѣтельно было оно въ отношеніи стиха и языка, но странно было-бы считать его полезнымъ въ отношеніи содержанія.
Разбирая съ восторгомъ «Вакханку», Бѣлинскій писалъ: «Такіе стихи и въ наше время превосходны; при первомъ-же своемъ появленіи они должны были поразить общее вниманіе, какъ предвѣстіе скораго переворота въ русской поэзіи. Это еще не пушкинскіе стихи, но послѣ нихъ уже надо было ожидать не другихъ-какихъ нибудь, а пушкинскихъ». Этими словами вполнѣ опредѣлено историческое значеніе Батюшкова, если ограничиться внѣшнею стороною дѣла. Исторія литературы, какъ всякая исторія органическаго развитія, не знаетъ скачковъ и всегда создаетъ связующія звенья между отдѣльными геніальными дѣятелями. Батюшковъ есть одно изъ такихъ звеньевъ между Державинскою и Пушкинскою эпохою. Нельзя было прямо перейти отъ громоподобнаго и торжественнаго строя Державинской поэзіи къ ласкающей музыкѣ стиховъ Пушкина и ихъ «легкомысленному» съ точки зрѣнія одъ и гимновъ содержанію. Вотъ Батюшковъ и подготовилъ этотъ переходъ. Посвятивъ себя «легкой поэзіи», онъ убилъ вкусъ къ высокопарности, а русскій стихъ освободилъ отъ цѣпей державинской тяжеловѣсности, придавъ ему грацію и простоту. Эти-то два качества молодой лицеистъ и усвоилъ себѣ отъ Батюшкова на великую пользу. Но если мы затѣмъ разсмотримъ лицейскія стихотворенія Пушкина по существу, то можно-ли будетъ ихъ поставить кому-бы то ни было въ заслугу? Кто когда либо смотрѣлъ на лицейскія стихотворенія Пушкина иначе, какъ на размахи молодого орленка, иначе какъ на приготовленія къ настоящему полету подъ небеса? А если еще взять во вниманіе, что Лермонтовъ въ 16 лѣтъ написалъ «Ангела» — одно изъ самыхъ высокихъ и зрѣлыхъ стихотвореній своихъ, между тѣмъ какъ Пушкинъ развернулся не ранѣе того времени, когда онъ пересталъ писать въ Парни-Батюшковскомъ родѣ, то является даже злая мысль, не отъ того-ли лицейскій періодъ и не обогатилъ русской литературы ни однимъ шедевромъ, что вліяніе Батюшкова направляло могучее теченіе великаго дарованія Пушкина въ русло черезъ-чуръ для него мелкое и искусственное. Предъ нами посланіе 14 лѣтняго лицеиста къ Батюшкову, шероховатое по формѣ, но удивительно ярко и рельефно обрисовывающее общій обликъ музы Батюшкова въ первую половину его литературной дѣятельности. Неужели можно серьезно вмѣнять въ заслугу вліяніе, выдвинувшіе идеалы такого сорта:
|
Философъ рѣзвый и піитъ, Парнасскій счастливый лѣнивецъ, ѣженный любимецъ Наперсникъ милыхъ Аонидъ! Почто на арфѣ златострунной Умолкнулъ, радости пѣвецъ? Ужель и ты, мечтатель юный, Уже съ вѣнкомъ изъ розъ душистыхъ, Межъ кудрей вьющихся, златыхъ, Подъ тѣнью тополей вѣтвистыхъ, Въ кругу красавицъ молодыхъ, Любовь и Вакха не поешь; Довольный, счастливый началомъ Цвѣтовъ парнасскихъ вновь не рвешь; Не слышенъ нашъ Парни россійской. ѣвецъ тіисскій Въ тебя вліялъ свой нѣжный духъ. Съ тобою твой прелестный другъ, Лилета, красныхъ дней отрада, Пѣвцу любви — любовь награда. Летай игривыми перстами, Какъ вешній зефиръ по цвѣтамъ; |
И сладострастными стихами, И тихимъ шопотомъ любви И звѣздъ ночныхъ при блѣдномъ свѣтѣ, Плывущихъ въ дальней вышинѣ, Въ уединенномъ кабинетѣ, Волшебной внемля тишинѣ, Счастливецъ милый, орошай; Но упоенъ любовью страстной, И нѣжныхъ музъ не забывай! Любви нѣтъ болѣ счастья въ мірѣ; ѣ. Когда-жъ къ тебѣ въ досужный часъ Друзья, знакомые сберутся, И вина пѣнныя польются, Отъ плѣна съ трескомъ свободясь, Веселье, шумъ гостей болтливыхъ Вокругъ накрытаго стола, Стаканъ, кипящій пѣной бѣлой, И стукъ блестящаго стекла; Бокалъ въ бокалъ ударя въ ладъ, Нестройнымъ хоромъ повторятъ. |
Сравните эту характеристику съ характеристикою Жуковскаго, сдѣланной тѣмъ-же Пушкинымъ всего четыре года позже и вы поймете, почему литературная дѣятельность Жуковскаго должна была встрѣтить въ чуткой душѣ русскаго читателя болѣе теплое отношеніе, чѣмъ дѣятельность Батюшкова, при всей доступности ея содержанія:
|
Когда къ мечтательному міру |
ѣстей, |
Вотъ оно какіе слова пошли. Не «сладострастіе» съ Лилетой, а сладострастіе «высокихъ помысловъ», не звонъ фіаловъ, а «истина священна». И вотъ почему поэзія Жуковскаго, предназначенная имъ самимъ «для немногихъ» на самомъ дѣлѣ стала достояніемъ весьма многихъ, а вполнѣ понятные толпѣ призывы къ фіаламъ и Лилетѣ этою-же толпою были встрѣчены холодно.
— —
Остается теперь рѣшить вопросъ, почему не разсѣяла холода литературной репутаціи Батюшкова вторая половина его дѣятельности, начавшаяся послѣ двѣнадцатаго года и давшая нѣсколько пьесъ, справедливо причисляемыхъ къ перламъ его творчества!
Изъ біографической части настоящей статьи мы уже знаемъ, что годы 1812 — 1814 были годами перелома въ душевномъ настроеніи Батюшкова. Понятно, что это не могло не отразиться и на его литературной дѣятельности. Уже одни событія 12 года заставили его встрепенуться. Слишкомъ серьезныя вещи происходили на его глазахъ, чтобы онъ могъ по прежнему отдаться своему беззаботному эпикурейству. И вотъ лира, издававшая до сихъ поръ одни возгласы въ честь наслажденія, неожиданно настраивается на діаметрально-противоположный тонъ и приглашеніе друга продолжать писать въ прежнемъ духѣ вызываетъ въ поэтѣ самое энергическое сопротивленіе:
|
ѣлъ море зла |
Я на распутьи видѣлъ ихъ, |
|
Трикраты прахъ ея священной |
ѣвницы („Къ Д. В. Дашкову“). |
ѣпленію новаго, болѣе серьезнаго настроенія и Батюшковъ создаетъ нѣсколько пьесъ, тоже ничего общаго не имѣющихъ съ веселыми напѣвами прежнихъ дней — «Переходъ черезъ Рейнъ», «Тѣнь друга», «На развалинахъ замка въ Швеціи» (передѣлка изъ Матисена). Возвращеніе на родину, какъ намъ извѣстно, не привело за собою ничего отраднаго для поэта — его здѣсь ожидали горчайшія разочарованія и гибель всѣхъ его надеждъ на счастіе. При такихъ условіяхъ ему не легко было возвращаться къ прежней беззаботности, и если онъ изрѣдка продолжаетъ упражняться въ стихахъ анакреонтическаго характера и даже создаетъ такіе шедевры «эллинизма», какъ «Вакханка», то въ общемъ онъ, все таки, чаще предается меланхоліи и пишетъ рядъ элегій, въ которыхъ оплакиваетъ свои разбитыя иллюзіи. Характернѣйшая изъ этихъ элегій — «Воспоминанія» относится къ 1815 году и представляетъ собою наиболѣе детальную картину печальныхъ ощущеній, то и дѣло возникавшихъ въ разбитомъ сердцѣ еще недавно безгранично-жизнерадостнаго поэта:
Я чувствую, мой дар в поэзии погас,
Печальна опытность открыла
Туда влечет меня осиротелый гений,
В поля бесплодные, в непроходимы сени,
Любимцам Фебовым от юности известных,
Ни дружбы, ни любви, ни песней муз прелестных,
Которые всегда душевну скорбь мою,
Нет, нет! себя не узнаю
Под новым бременем печали!
Как странник, брошенный из недра ярых волн,
Валы ревущие и молнии змиисты,
Объявшие кругом свинцовый небосклон;
Ногой скользит над пропастями он,
Молений глас его, рыдания и стон... -
Тебя, последний сердца друг!
Опора сладкая, надежда, утешенье
!..
Твой образ я таил в душе моей залогом
Всего прекрасного... и благости творца.
Искать иль гибели, иль славного венца.
В минуты страшные чистейши сердца дани
Тебе я приносил на Марсовых полях:
С печальным странником он неразлучен стал.
Как часто в тишине, весь занятый тобою,
И Сейна по цветам льет сребряный кристалл,
В столице роскоши, среди прелестных жен,
И мыслил о тебе лишь в горести сердечной.
Я имя милое твердил
В цветущих пажитях Ричмона.
Места прелестные и в дикости своей,
О камни Швеции, пустыни скандинавов,
Ты слышала обет и глас любви моей,
Ты часто странника задумчивость питала,
Когда румяная денница отражала
Сквозь тонки, утренни туманы
На зе́ркальных водах пустынной Троллетаны.
С какою радостью ступил на брег отчизны!
«Здесь будет, - я сказал, - душе моей покой,
Конец трудам, конец и страннической жизни».
Как снова счастье мне коварно изменило
В любви и дружестве...
Что было тайною надеждою всегда!
Есть странствиям конец - печалям никогда!
В твоем присутствии страдания и муки
Они ужаснее разлуки,
Всего ужаснее! Я видел, я читал
В твоем молчании, в прерывном разговоре,
В улыбке и в самой веселости твоей
Следы сердечного терзанья...
Украсить жребий твой
Всем жертвовать тебе, гордиться лишь тобой,
Признательность твою и счастье находить
В речах, в улыбке, в каждом взоре,
Что в жизни без тебя? Что в ней без упованья,
Без дружбы, без любви - без идолов моих?..
И муза, сетуя, без них
{ред. сайта: заменено новой орфографией}
Внѣ сферы любовныхъ сѣтованій Батюшковъ въ годы 1814 — 1819 писалъ очень мало — не болѣе десятка пьесъ7. Тонъ ихъ перемежается. Между ними, какъ уже было сказано, находится «Вакханка» и переводы «Изъ греческой антологіи», но есть и «Умирающій Тассъ» съ его глубоко грустнымъ содержаніемъ. Содержаніе «Умирающаго Тасса» мы предполагаемъ извѣстнымъ и не воспроизводимъ этой очень длинной элегіи, которая имѣется во всякой хрестоматіи. Мы хотимъ только подчеркнуть, что по существу «Умирающій Тассъ» всецѣло подходитъ подъ одну рубрику съ другими любовными элегіями Батюшкова, на которыхъ сосредоточилась творческая сила второй половины его жизни. Вспомнимте, въ самомъ дѣлѣ, послѣднія слова отходящаго въ вѣчность поэта:
«О братья, о друзья, не плачьте надо мною.
ѣли;
Отыдетъ съ миромъ онъ и, вѣрой укпрѣпленъ,
Мучительной кончины не примѣтитъ.
Средь ангеловъ Элеонора встрѣтитъ!»
божественный погасъ.
Субъективность «Умирающаго Тасса» становится еще болѣе ясною, когда приступаешь къ чтенію элегіи съ біографическыми свѣдѣніями объ авторѣ ея. Томимый неяснымъ предчувствіемъ печальнаго конца своей жизни, Батюшковъ еще съ дѣтства усматривалъ сходство между собою и пѣвцемъ «Освобожденнаго Іерусалима», въ судьбѣ котораго, какъ извѣстно, психическое разстройство съиграло такую печальную роль. Цѣлый рядъ другихъ подробностей біографіи Тасса и между ними на первомъ планѣ утрата матери и несчастная любовь къ Элеонорѣ д’Эсте все болѣе и болѣе укрѣпляли Батюшкова въ мысли о сходствѣ его жизни съ жизнью итальянскаго поэта8.
Окончаніе статьи о К. Н. Батюшковѣ.
ѣдѣній объ авторѣ «Тасса», которыя впрочемъ весьма скоро стали общимъ достояніемъ, такъ какъ чрезъ 3 — 4 года послѣ появленія «Опытовъ» Батюшковъ былъ какъ-бы вычеркнутъ изъ списка живыхъ, и помимо этихъ біографическихъ свѣдѣній, хотѣли мы сказать, всякому бросается въ глаза исключительно субъективная разработка сюжета. Судьба «Тасса» по тѣмъ свѣдѣніямъ, которыя о ней имѣлись въ непровѣренныхъ строгою критикою исторіяхъ литературы начала нашего столѣтія, дѣйствительно представляетъ собою тэму высоко-трагическую. Но въ чемъ, однако, этотъ трагизмъ? Конечно, въ въ той зависти къ таланту, которая отравила жизнь поэту, а вовсе не въ томъ, что какой-то соррентинецъ по имени Торквато Тассо не могъ устроить своего личнаго, ни для кого не интереснаго счастья. И вотъ эта-то сторона во всей длинной пьесѣ затронута всего 2 строками:
Ферара... фуріи... и зависти змѣя!
Куда? куда, убійцы дарованья.
ѣмъ не менѣе, «Умирающій Тассъ» принадлежитъ къ классическимъ пьесамъ русской поэзіи, то главнымъ образомъ за свое короткое вступленіе, въ которомъ имѣется полная движенія картина готовящагося къ торжеству Рима.
И такъ, подводя итоги второй половинѣ поэтической карьеры Батюшкова мы приходимъ къ выводу, что въ общемъ вся «серьезность» новаго направленія поэта весьма мало отвлекла его отъ той узкой сферы субъективныхъ чувствованій, въ частности — любовныхъ, изображенію которыхъ посвящена первая половина дѣятельности «россійскаго Парни». Разница только въ томъ, что началъ Батюшковъ съ прославленія любви счастливой, а кончилъ стонами, исторгнутыми любовью несчастною. Скажемъ еще разъ — не пути это для привлеченія серьезныхъ симпатій русскаго читателя, котораго въ искусствѣ главнымъ образомъ занимаетъ разрѣшеніе вопросовъ высшаго порядка.
Въ заключеніе нѣсколько словъ о шуточныхъ стихотвореніяхъ Батюшкова. Кромѣ небольшихъ эпиграммъ, изъ нихъ большою извѣстностью пользовались въ свое время «Видѣніе на берегахъ Леты» и «Пѣвецъ во станѣ слявянороссовъ», хотя ни то, ни другое напечатано не было и всеобщимъ достояніемъ сдѣлались они только въ 40-хъ и 50-хъ годахъ. Но кругъ литераторовъ, для которыхъ эти пьесы главнымъ образомъ предназначались, былъ въ то время настолько малъ, что достаточно было и переписчиковъ. Соль ихъ въ настоящее время трудно уразумѣть, потому что всѣ эти Бобровы, Станевичи, Шихматовы, Шаликовы и прочіе птенцы гнѣзда Шишкова, на которыхъ обрушился насмѣшливый приверженецъ Карамзина, еле извѣстны по именамъ даже записнымъ словесникамъ. Но съ историко-литературной точки зрѣнія обѣ шутки очень интересны и должны быть причислены къ наиболѣе яркимъ эпизодамъ литературной борьбы между карамзинистами и партіей «Бесѣды».
— — — —
ѣла сочиненій Батюшкова не одикаковы. Есть у него совсѣмъ слабыя вещи, въ родѣ повѣсти «Предслава и Добрыня», есть затѣмъ статейки болѣе или менѣе безразличныя9ѣ коротенькихъ замѣтокъ о Петраркѣ, Аріостѣ, но есть и такія, которыя обратили-бы на себя вниманіе даже и въ томъ случаѣ, еслибы онѣ принадлежали лицу, совершенно неизвѣстному въ литературѣ.
Главное достоинство прозы Батюшкова — блестящій, яркій, образный языкъ. Уже первая по времени статья, относящаяся къ 1809 году — «Отрывокъ изъ писемъ русскаго офицера о Финляндіи», настолько выдавалась своими стиллистическими достоинствами, что ее стали включать въ собранія «образцовыхъ сочиненій» и долго, долго — лѣтъ пятьдесятъ не менѣе она фигурировала въ хрестоматіяхъ. Правда, уже въ тридцатыхъ годахъ доискались, что добрая половина «Отрывка» представляетъ собою прямой переводъ изъ Ласепеда, но стиллистическія достоинства статьи этимъ открытіемъ не особенно ослаблялись, она все-таки продолжала оставаться образцомъ магистральнаго, величественнаго языка. Для своего-же времени такой языкъ былъ просто изъ ряду вонъ выходящимъ явленіемъ. Написанная въ слѣдующемъ году «Прогулка по Москвѣ» при жизни автора напечатана не была и увидѣла свѣтъ только въ 1869 г., но это не мѣшаетъ ей быть яркимъ свидѣтельствомъ гибкости и разнообразія прозаическаго языка Батюшкова. Если, въ самомъ дѣлѣ, «Отрывокъ изъ письма офицера» замѣчателенъ своимъ торжественнымъ слогомъ, то «Прогулка» выдается качествами совершенно противоположными: тонкою, изящною насмѣшливостью, забавными характеристиками и крылатыми словечками. «Прогулка» читается съ интересомъ даже теперь: такъ живо она написана. Съ удовольствіемъ читается и «Прогулка въ академію художествъ», въ которой авторъ съ жаромъ говорилъ о нарождавшемся тогда русскомъ искусствѣ, а также о многомъ другомъ: красотахъ Петербурга, Петрѣ Великимъ, старыхъ холостякахъ, отжившихъ людяхъ, Винкельманѣ и еще иныхъ сюжетахъ. Это своего рода фельетонъ, но безъ тѣни фельетоннаго размазыванія и безъ малѣйшей болтовни: всѣ мысли и замѣчанія продуманы, каждое слово на своемъ мѣстѣ.
Какъ и всѣ дѣятели на «поприщѣ изящной словесности» Б. очень интересовался вопросами литературной критики. Письмомъ къ И. М. Муравьеву — Апостолу открывается рядъ небольшихъ критическихъ замѣтокъ Батюшкова. между которыми особенный интересъ представляютъ «Нѣчто о поэтѣ и поэзіи», и «Рѣчь о вліяніи легкой поэзіи на языкъ». Съ основною идеею первой статьи трудно не согласиться: «живи какъ пишешь и пиши какъ живешь; talis hominibus fuit oratio, qualis vita. Иначе всѣ отголоски лиры твоей будутъ фальшивы». Въ дальнѣйшемъ своемъ развитіи эта мысль приводитъ къ выводамъ, выясненіемъ которыхъ въ наше время такъ гордится школа Тэна:
«Климатъ, видъ неба, воды и земли, все дѣйствуетъ на душу поэта, отверзтую для впечатлѣній. Мы видимъ въ пѣсняхъ сѣверныхъ скальдовъ и эрскихъ бардовъ нѣчто суровое, мрачное, дикое и всегда мечтательное, напоминающее и пасмурное небо сѣвера, и туманы морскіе, всю природу, скудную дарами жизни, но всегда величественную, прелестную и въ ужасахъ. Мы видимъ неизгладимый отпечатокъ климата въ стихотворцахъ полуденныхъ — нѣкоторую нѣгу, роскошь воображенія, свѣжесть чувствъ и ясность мыслей, напоминающія и небо, и всю благотворную природу странъ южныхъ, гдѣ человѣкъ наслаждается двойною жизнію въ сравненіи съ нами, гдѣ все питаетъ и нѣжитъ его чувства, гдѣ все говоритъ его воображенію» и т. д.
«Рѣчь о вліяніи легкой поэзіи» писана какъ-бы pro domo sua. Батюшковъ показываетъ, что «у всѣхъ народовъ, и древнихъ, и новѣйшихъ, легкая поэзія, которую можно назвать прелестною роскошью словесности, имѣла отличное мѣсто на Парнассѣ». Въ Россіи даже безконечно обожаемый Батюшковымъ «Ломоносовъ, сей исполинъ въ наукахъ и искусствахъ, испытуя русскій языкъ въ важныхъ родахъ, желалъ обогатить его нѣжнѣйшими выраженіями Анакреоновой музы».
ѣнія, на которую становится Батюшковъ въ своей рѣчи (по случаю пріема его въ московское «Общ. любит. рус. словесности») было весьма нетрудно доказать полную равноправность «легкой» поэзіи:
«Всѣ роды хороши, кромѣ скучнаго Въ словесности всѣ роды приносятъ языку и образованности. Одно невѣжественное упрямство любитъ и старается ограничить наслажденія ума. Истинная, просвѣщенная любовь къ искусствамъ снисходительна и такъ сказать жадна къ новымъ духовнымъ наслажденіямъ. Она ничѣмъ не ограничивается, ничего не желаетъ исключить и никакой отрасли словесности не призираетъ. Шекспиръ и Расинъ, драма и комедія, древній экзаметръ и ямбъ, давно присвоенный нами, пиндарическая ода и новая баллада эпопея Омера, Аріоста и Клопштока, столь различные по изобрѣтенію и формамъ, ей равно извѣстны, равно драгоцѣнны. Она съ любопытствомъ замѣчаетъ ѣхи языка ѣ того, что можетъ вредить нравамъ, успѣхамъ просвѣщенія и здравому вкусу. Она съ удовольствіемъ замѣчаетъ дарованіе въ толпѣ писателей и готова ему подать полезные совѣты, она, какъ говоритъ поэтъ, готова обнять
Въ отважномъ мальчикѣ грядущаго поэта!
Ни расколы, ни зависть, ни пристрастіе, никакіе предразсудки ей неизвѣстны. Польза языка— вотъ ея благородная цѣль! Вы, мм. гг., являете прекрасный примѣръ, созывая дарованія со всѣхъ сторонъ, безъ лицепріятія, безъ пристрастія. Вы говорите каждому изъ нихъ: несите свои сокровища въ обитель музъ, отверзтую каждому таланту, каждому успѣху; совершите прекрасное, великое, святое дѣло, обогатите, образуйте языкъ славнѣйшаго народа, населяющаго почти половину міра; поравняйте славу языка его со славою военною, успѣхи ума съ успѣхами оружія! Важныя музы подаютъ здѣсь дружественно руку младшимъ сестрамъ своимъ, и алтарь вкуса обогащается ихъ взаимными дарами».
Языкъ, языкъ и еще разъ языкъ! Нужно-ли, впрочемъ, удивляться такой точкѣ зрѣнія въ эпоху, когда споры между шишковистами и карамзинистами т. е. споры «о старомъ и новомъ ѣ «образованности» было настолько велико, что несмотря на то, что русская литература уже выдвинула такихъ людей, какъ Ломоносовъ, Фонъ-Вазинъ и Державинъ, все таки, приходилось радоваться всякому мало-мальски сносному стихотворенію. Составляли-же въ то время цѣлыя литературныя событія разные крохотные журнальцы и альманахи, все содержаніе которыхъ свободно умѣстилось-бы въ одинъ № современной газеты. Ошибка Батюшкова и отсутствіе настоящаго, большого чутья выразилось только въ томъ, что онъ не подмѣтилъ нарожденія въ обществѣ болѣе серьезныхъ умственныхъ и нравственныхъ потребностей, удовлетворить которыя одною выработкою языка уже нельзя было. Появились запросы, отвѣтить на которые даромъ на «алтарь вкуса» было мудрено.
«рѣчи» своей самъ-же Батюшковъ почувствовалъ тоску по чему-то серьезному. Подъ вліяніемъ неудачно сложившихся обстоятельствъ личной своей жизни, «философъ рѣзвый и піитъ» вдругъ очутилъ душевную пустоту, холодное дыханіе которой привело его къ сознанію, что счастіе «не обрѣтается за чашею наслажденія». И вотъ онъ въ Каменецъ-Подольскомъ уединеніи своемъ пишетъ статейку «Нѣчто о морали, основанной на философіи и религіи», въ которой приходитъ къ заключенію, что «смертному нужна мораль, основанная на небесномъ откровеніи, ибо она единственно можетъ быть полезна во всѣ времена и при всѣхъ случаяхъ: она есть щитъ и копье добраго человѣка, которые не ржавѣютъ отъ времени».
Статейка заслуживаетъ большого вниманія по той безпощадности, съ которою Батюшковъ, нѣкогда другъ Пнина и поклонникъ Радищева, нападаетъ на идеи 18 вѣка. Вотъ какою грозною филиппикою противъ Франціи она заканчивается:
«Къ счасиію нашему мы живемъ въ такія времена, въ которыя невозможно колебаться человѣку мыслящему; стоитъ только взглянуть на происшествія міра и потомъ углубиться въ собственное сердце, чтобы твердо убѣдиться во всѣхъ истинахъ вѣры. Весь запасъ остроумія, всѣ доводы ума, логики и учености книжной истощены передъ нами; мы видѣли зло, созданное надменными мудрецами, добра не видали. Счастливые обитатели обширнѣйшаго края, мы не участвовали въ заблужденіяхъ племенъ просвѣщенныхъ: мы издали взирали на громы и молніи невѣрія, раздробляющіе и тронъ царя, и алтарь истиннаго Бога; мы взирали съ ужасомъ на плоды нечестиваго вольнодумства, на вольность, водрузившую свое знамя посреди окровавленныхъ труповъ, на человѣчество, униженное и оскорбленное въ священнѣйшихъ правахъ своихъ; съ ужасомъ и горестію мы взирали на успѣхи нечестивыхъ легіоновъ, на Москву, дымящуюся въ развалинахъ своихъ; но мы не теряли надежды на Бога, и ѳиміамъ усердія курился нетщетно въ кадильницѣ вѣры, и слезы, и моленія нетщетно проливалися передъ небомъ: мы восторжествовали. Оборотъ единственный, безпримѣрный въ лѣтописяхъ міра! Легіоны непобѣмыхъ затрепетали въ свою очередь. Копье и сабля, окропленныя святою водою на берегахъ тихаго Дона, засверкали въ обители нечестія, въ виду храмовъ разсудка, братства и вольности, безбожіемъ сооруженныхъ»10
Отчетъ о прозѣ Батюшкова будетъ неполонъ, если не отмѣтить переписки его, которая заняла въ изданіи 1887 г. цѣлый томъ и читается съ рѣшительнымъ интересомъ. Не вся конечно: письма къ роднымъ, напр. могутъ интересовать только съ точки зрѣнія разъясненія разныхъ біографическихъ мелочей и сами по себѣ очень скучны, но многія письма къ Гнѣдичу, Жуковскому, Вяземскому, Дашкову прямо представляютъ собою литературныя произведенія. Не можетъ быть никакого сомнѣнія въ томъ, что нѣкоторыя изъ этихъ писемъ и писаны въ качествѣ литературныхъ произведеній, т. е. съ разсчетомъ, что они если и не будутъ напечатаны, то все-таки прочтутся не только тѣми, кому адресованы. Такъ напр. въ письмахъ изъ заграничнаго похода часто видны слѣды отдѣлки. Нѣкоторыя изъ этихъ писемъ — блестящіе отчеты Дашкову о парижскихъ впечатлѣніяхъ, Сѣверину о путешествіи по Швеціи очень правильно, поэтому, были включены издателями 1834 года въ собраніе сочиненій Батюшкова. Извѣстный литературный интересъ представляетъ также записная книга Батюшкова, напечатанная во II т. изданія 1887 г. подъ тѣмъ-же заглавіемъ, которое надписалъ на обложкѣ ея самъ поэтъ — «Чужое — мое сокровище». Многое тутъ дѣйствительно «чужое» — выписки, переводы, сокращенія. Но попадаются и цѣлыя страницы воспоминаній, набросковъ будущихъ произведеній, а также отдѣльныя мысли. Главное значеніе записной книги, впрочемъ, — біографичеслое. Предъ нами, такъ сказать, умственная лабораторія Батюшкова, матеріалы для изученія тѣхъ вліяній, подъ которыми онъ жилъ въ послѣдніе годы жизни (книга заведена въ 1817 г.). Болѣе всего его занимала итальянская литература, шатобріановскій «Renè», кое-кто изъ древнихъ — Сенека, Лукіанъ, Лонгинь. Общій тонъ — болѣе или менѣе серьезный: уже приближалось время, когда способность къ свѣтлымъ впечатлѣніямъ окончательно исчезла изъ сердца нѣкогда столь жизнерадостнаго эпикурейца.
С. Венгеровъ.
1 ѣдѣнія о родѣ Батюшковыхъ: 1) Карамзинъ, т. VIII, прим. 129; 2) Калачовъ, «Акты Археогр. Эксп.» II, стр. 323, 275; IV, стр. 283; 4) Долгоруковъ, кн. П. В. Родослав. книга IV; 5) Барсуковъ свѣдѣнія въ біографіи Б. состав. Л. Н. Майковымъ.
1) Гречъ, Опытъ краткой ист. рус. лит.; 2) въ «Энцикл. лекс.» Плюшара съ портретомъ; 3) , примѣчанія къ «Полной рус. Христаматіи» (М. 1849) и въ «Истор. Хр.» т. II; 4) Сорокинъ «Вологод. губ. вѣд.» 1855 г. № 29; 5) Ibid. № 33 и 40; 6) «Спб. Вѣд.» 1855 г. № 166 и 241; 7) въ «Москвитянинѣ» 1855 г. 8) «Москвит.» 1855 г. № 15 и 16, стр. 247; 9) П. Гревеницъ (Гревенсъ) въ «Вологод. губ. вѣд.» 1855 г. № 42 и 43; 10) «Отеч. Зап.» 1855 г., т. I отд. V, стр. 35; 11) Ѳ. Бунаковъ, Опытъ біографіи Б. въ «Москвит.» 1855 г. № 23 и 24; 12) Письма Карамзина къ Дмитріеву. Спб. 1866 г.; 13) Письма и очеркъ жизни Б. (съ портретомъ) въ «Рус. Арх.» 1867 г. № 10 и 11; 14) Памятникъ Батюшкову въ «Иллюстр. газ.» 1866 г. № 2; 15) Ibid. 1870 г. № 17; 16) Хмыровъ въ «Портр. галлереѣ» Мюнстера, съ портр.; 17) «Рус. Вѣстн.» 1874 г. № 8; 18) König-Litterarische Bilder aus Russland; 19) Сочиненія въ разныхъ мѣстахъ, отмѣч. въ указателѣ; 20) Гречъ «Сѣв. Пчелѣ» 1857 г. № 157; 21) Хроника недавней старины. Изъ архива кн. Нелединскаго-Медецкаго, стр. 209, 210; 22) Шевыревъ и Бергъѣ Шевырева — «Поѣздка въ Кирилло-Бѣлозерскій монастыръ»; 23) Стурдза въ «Москвит.» 1851 г. ч. VI. 24) ѣхъ. 25) Н. Суворовъ въ „Волог. Епарх. вѣд.“ 1867 г. № 17. 26) Гр. Блудова, ѣ“ 1871. № 3. 27) Вигель, Записки. т. II. стр. 133. 28) Мих. Дмитріевъ въ „Москвитянинѣ“ 1847 г. VIII. 30) Л. Н. МайковъМих. Ив. Семевскій, “ 1887. № 5. Тутъ-же портретъ Б. и рисунокъ памятника на его могилѣ. 32) П. Н. Полевойѣст.“ 1887 г. № 6. съ портретомъ. 33) А. Н. Пыпинъ, Наканунѣ Пушкина. Въ „Вѣст. Евр.“ 1887 г. № 9. 34) „Звѣзда“ 1887 г. № 20 съ портретомъ. 35) „Всем. Ил.“ 1887 г. № 21. (957). Съ портретомъ. 36) “ 1887 г. № 134. 37) Небольшія юбилейныя статьи были во всѣхъ газетахъ конца мая и ноября 1887 г. 38) Г. А. Воробьевъ, Кон. Ник. Батюшковъ. Спб. 1887 г. 8o 14 стр. 39) въ „Новостяхъ“ 1887 г. отъ 29 мая. 40) Леонидъ Майковъ въ „Нов. Вр.“ 1887 г. № 4035. Какъ это письмо такъ и письмо Суворова опровергаетъ невѣжественное утвержденіе нѣкоего Ф. ѣ“, который прочитавъ на памятникѣ Батюшкову дату его рожденія — 31 мая т. е. 17 (18) мая принялъ это за 31 мая и на этомъ основаніи утверждалъ, что дата Л. Ник. невѣрна. 41) въ „Варш. Днев.“ 1887 г. №№ 106, 110, 113 и 115. 42) А. М. Скабичевскій «Рус. Вѣд.» 1887 г. №№ 298 и 318.
Характеристики литературной дѣятельности Батюшкова и отзывы объ отдѣльныхъ произведеніяхъ его:
1) въ „Сынѣ Отеч.“ 1817 г. 39 № 27 и ч. 41 № 41. 2) Гречъ Уваровъ (С.С.) въ издав. въ то время въ Петербургѣ франц. газетѣ „Le Conservateur Impratial“ 1817 г. № 83. Переводъ этой статьи въ „Вѣст. Евр.“ 1817 г. ч. 96. № 23 и 24. 4) “ 1817 г. № 156. 5) „Рус. Вѣст.“ 1817. № 15. 6) С. Н. Глинка въ „Рус. Вѣст.“ 1817. № 16. 7) Плетневъѣв. Цвѣтовъ“). 8) Бѣлинскій, Сочиненія т. I стр. 68 — 69, 348 — 53; т. IV стр. 472 — 74; т. VI; стр. 39 — 40, 48 — 50, 229 — 30; VIII стр. 249 — 68, 280 — 85, 304. 9) Никитенко ѣ“ 1840 г. 10) Гречъѣ. 11) Н. Т. Костырь (проф. харьк. унив.), Батюшковъ, Жуковскій и Пушкинъ, русскіе поэты XIX вѣка. Харьковъ 1853. Книга эта въ продажу не поступала и очень рѣдка. 12) , Ист. рус. Словесн. т. II. 13) Какъ объ одномъ изъ знаменитѣйшихъ писателей нашихъ, о Батюшковѣ имѣются болѣе или менѣе обстоятельныя статьи во всѣхъ учебныхъ курсахъ рус. литературы, у Полевого, Стоюнина, Водовозова и др. 14) Характеристика Батюшкова, какъ поэта. („Пант. Лит.“ 1888. № 1). 15) въ „Новостяхъ“ 1887 г. № 177 и 184. 16) Н. Н. Невзоровъ, ѣ нынѣшняго вѣка и развитіе ея въ лицѣ К. Н. Батюшкова. Спб. 1888. 8o Гротъ Я. К. Очеркъ личности и поэзіи Батюшкова. Спб. 1887. 8o. 17 стр.
Библіографія сочиненій Батюшкова:
1) въ „Совр“. 1857 г. № 11 и „Рус. Арх.“ 1863. 2) П. А. Ефремовъ, напечаталъ въ „Рус. Ст.“ 1870 — 83 гг. рядъ писемъ Б., снабдивъ ихъ важными примѣчаніями. 8)
2 Батюшкова, Опочинина, нѣкоего маіора Патрикѣева и берейтора Штейгерса.
3 Особенно рѣзко въ статейкѣ „Нѣчто о морали, основанной на религіи“
4 ѣлалъ ратникомъ ополченія.
5 До насъ оно не дошло.
6 ѣдствіи вышла замужъ за отца нынѣшняго секретаря Государыни Императрицы Ѳ. А. Оома.
7 Кстати будетъ отмѣтить чрезвычайную количественную незначительность литературного наслѣдства Батюшкова. Онъ написалъ поразительно мало. Мы говоримъ, покамѣстъ, о стихахъ его. О прозѣ, въ происхожденіи извѣстности Батюшкова не игравшей никакой роли, рѣчь будетъ особая. Такъ вотъ стиховъ написалъ Батюшковъ совсѣмъ, совсѣмъ мало для своихъ 35 лѣтъ сознательной жизни. Если, въ самомъ дѣлѣ, обратиться къ идеально-полному изданію 1887 года, то окажется, что всѣхъ стихотвореній въ немъ 119. Это уже summa summarum, съ двустишіями, четверостишіями, альбомными вписаніями и тому подобными бездѣлушками. Конечно, будь тутъ все шедевры — цыфра 119 совершенно достаточна, чтобы отвести самое блестящее мѣсто въ какой угодно зрѣлой и достигшей полнаго разцвѣта литературѣ. Но разберемся немножко въ этихъ 119 пьесахъ. 26 изъ нихъ представляютъ собою переводы изъ Тибулла, Тасса, Парни, Буало, Петрарки, 6 — подражанія Грессе, Парни, Касти, Аріосто и др. Ихъ принимать въ разсчетъ, при опредѣленіи правъ Батюшкова на громкое имя, было-бы совершенно неправильно. Не потому, что это переводы. Два сверстника Батюшкова — Гнѣдичъ и Жуковскій достигли переводами — одинъ солидной извѣстности, другой первостепеннаго литературнаго значенія. Но переводы переводамъ рознь. Гнѣдичъ перевелъ Иліаду, которая вошла въ обиходъ интеллигентной жизни, а Жуковскій своими переводами создалъ цѣлое литературное теченіе, занимающее крупнѣйшее мѣсто въ исторіи нашей «словесности». Для молодого общества заимствованія имѣютъ огромнѣйшее значеніе. Въ концѣ концовъ самъ геніальный Петръ есть ничто иное, какъ страстный подражатель и заимствователь. Но онъ бралъ то, что было органическою потребностью для лишенной возможности развернуть свои внутреннія силы Россіи и въ этомъ великій историческій смыслъ его заимствованій. Тотъ-же самый смыслъ органическаго соотвѣтствія имѣли и переводы Жуковскаго. Мистическій туманъ нѣмецкаго романтизма хорошо подходилъ къ нашему сѣверному темпераменту. Своимъ пламеннымъ стремленіемъ къ идеалу и чему-то высшему, необыденному Шиллеръ и романтики были глубоко-родственны идеалистическимъ порывамъ, составляющимъ основу русскаго психологическаго склада. И вотъ почему русская читающая публика, совсѣмъ помимо высочайшихъ техническихъ совершенствъ переводовъ Жуковскаго, встрѣтила ихъ съ такимъ восторгомъ и такъ жадно на нихъ накинулась. Переводчикъ, слѣдовательно, явился выразителемъ вкусовъ всего общества.
ѣсто дѣйствія переведенныхъ имъ пьесъ Тибулла и Тасса. Но что было общаго у обыкновеннаго обитателя сѣраго, угрюмаго сѣвера съ переливающею тысячью красокъ роскошью юга? Жизнерадостный артистическій эпикуреизмъ классической древности, какъ мы уже не разъ говорили, не только непонятенъ, но прямо претитъ русской душевной чуткости. Столь-же чужды ей оперная окраска итальянскаго фантазма, И вотъ почему ни классическая, ни итальяская литература никогда сколько нибудь замѣтной роли въ духовной жизни русскаго общества не играли. Всѣ мы выросли и выростаемъ столько-же на собственной литературѣ, сколько на литературахъ иностранныхъ, но къ послѣднимъ не принадлежитъ ни итальянская, ни классическая, хотя 60 лѣтъ классицизма въ средне-учебныхъ заведеніяхъ, казалось-бы, могли-бы подготовить пониманіе древности и любовь къ ней. А Батюшковъ выступилъ въ эпоху, когда даже эта подготовительная школа не была еще пройдена нашимъ обществомъ. Удивительно-ли, что его переводы изъ классиковъ прошли совершенно незамѣтно, не вошли въ обиходъ и античнаго духа въ литературу не внесли. Переводы изъ Тасса, Касти, Аріоста. Петрарки тоже прошли совершенно безслѣдно, и такимъ образомъ, въ общемъ, переводческую дѣятельность Батюшкова отнюдь нельзя принимать въ соображеніе, если хочешь себѣ выяснить причины замѣтнаго положенія, занятого нашимъ поэтомъ въ русской литературѣ. Чтобы покончить съ переводами Батюшкова, прибавимъ еще, что и по техническимъ своимъ качествамъ они далеко отстаютъ отъ перешедшихъ въ нашу литературную плоть и кровь переводовъ Жуковскаго. Переводъ-же отрывковъ изъ „Освобожденнаго Іерусалима“ прямо тяжеловатъ.
Переходя къ 85 оригинальнымъ пьесамъ нашего поэта, мы и ихъ должны подвергнуть извѣстной классификаціи. Такъ какъ мы хотимъ выяснить сколько пьесъ создали литературную извѣстность Батюшкова, то намъ надо не только отдѣлить около 30 двустишій и четверостишій, но и оставшуюся полсотню разбить на разряды, по художественнымъ достоинствамъ ихъ. Такая разбивка приводитъ къ выводу, что Батюшковъ попалъ въ классики за 12 — 15 стихотвореній, именно, вотъ какихъ: «Выздоровленіе». «Веселый часъ», «Мои пенаты», «Къ Д. В. Дашкову», «Переходъ чрезъ Рейнъ», «Тѣнь друга», «На развалинахъ замка въ Швеціи», «Таврида», «Разлука» «Пробужденіе», «Воспоминанія», «Мой геній», «Надежда», «Умирающій Тассъ», «Вакханка», «Изъ греческой антологіи».
8 Окончаніе статьи о Батюшковѣ, въ силу техническихъ условій печатанія настоящаго (27-го) выпуска см. чрезъ 2 листа, на стр. 289 и дальше.
9 ѣхъ статеекъ 25: Отрывокъ изъ писемъ русскаго офицера о Финляндіи, Похвальное слово сну, Прогулка по Москвѣ, Мысли, Анекдотъ о свадьбѣ Ривароля, Предслава и Добрыня, Путешествіе въ замокъ Сирей, Письмо къ И. М. Муравьеву-Апостолу о сочиненіяхъ М. Н. Муравьева, Прогулка въ Академію Художествъ, Нѣчто о поэтѣ и поэзіи, Нѣчто о морали, основанной на философіи и религіи, О лучшихъ свойствахъ сердца, Аріостъ и Тассъ, Петрарка, О характерѣ Ломоносова, Двѣ аллегоріи, Воспоминаніе мѣстъ, сраженій и путешествій, Воспоминаніе о Петинѣ, Вечеръ у Кантемира, Рѣчь о вліяніи легкой поэзіи на языкъ, Гризельда, Олиндъ и Софронія, Изступленіе Орланда, Письмо Бернарда Тасса къ Порціи о воспитаніи дѣтей.
10 ѣлость вмѣшивать Бога въ свои земныя дѣла и дѣлишки и истолковывать по своему разумѣнію неисповѣдимые пути Провидѣнія, Батюшковъ въ послѣднихъ строкахъ впалъ въ грубую ошибку, изъ которой невѣрующіе могли-бы сдѣлать самый странный выводъ. Въ 1814 г. никакихъ «храмовъ разсудка» не существовало и самая память о нихъ совершенно изгладилась за 20 лѣтъ, отдѣляющихъ тероръ отъ конца наполеоновскаго режима, во время котораго «братство и вольность» всего менѣе лежали въ основѣ общественной жизни Франціи. А между тѣмъ какъ разъ тогда, когда сооружались «храмы разума» т. е. въ 1792 — 94 гг. французы-то и разбивали на всѣхъ пунктахъ непріятелей своихъ. По логикѣ статейки Батюшкова, для которой post hoc есть propter hoc, Богъ во время севастопольской кампаніи былъ на сторонѣ узурпатора и насильника Наполеона, а геройскіе защитники Севастополя были Богомъ оставлены.